дозами спиртного, подталкивал к действиям. Лучшая оборона — это наступление!
Когда Зайцев читал ночной порой про инопланетных упырей, не кровь пьющих, а саму сущность человеческую высасывающих, нетрезвый псевдочеловек Золотов старательно вписывал фамилию следователя в аккуратно разграфленную тетрадку с зеленым переплетом.
Надо же, попался такой на мою голову! Будто без него мало неприятностей… Ну ладно, получилось, Федьку не вернешь, Мэри тоже жалко, хорошая девочка, да она скоро выпрыгнет, адвокат сказал — в самом худшем случае — «химия», но чего он копает? И глядит с затаенным презрением — как Фаина, словно насквозь видит и нутро его, золотовское, настоящее, от всех скрытое, рассматривает… Может, действительно раскусил, работа у него такая — раскалывать, раскусывать, раскапывать… Если просто разгадал и презирает — черт с ним, а если надумает всем показать? Тогда плохо.
«… ведет разгульный образ жизни, посещает рестораны, танцевал со свидетельницей Марочниковой, — почерк у Золотова был никудышный, как курица лапой, но в заветной тетради писал разборчиво, буковку за буковкой вырисовывал, аж язык высовывал от напряжения. — После совместного употребления спиртных напитков, к которому принудил Марочникову, злоупотребляя служебным положением…»
Хмыкнул: ничего, — пусть оправдывается, но ощущение, что события развиваются не по закрученному им сценарию, усиливалось. Галка уже давно должна была позвонить!
Не остался же он ночевать… Если бы так! Но вряд ли, ой вряд ли… Скорей всего и в дом не зашел, хотя Галка артистка еще та — вцепится в рукав: умоляю, сердце схватило, доведите, там в аптечке валидол, капли.
«Напоив Марочникову допьяна, он, под предлогом проводить, проник к ней в квартиру, где находился до глубокой ночи…»
И вдруг сквозь завесу опьянения пробилось воспоминание, подтверждающее его подозрения: откуда у Галки слова издевательские про адмиральского внука и про круизный теплоход? И смотрела она по-настоящему зло, это не игра в ссору, как задумано, тут что-то другое.
Он медленно закрыл тетрадь.
Ясно что! Крючок прокурорский раскрутил все насчет деда и ей выложил…
Прости-прощай хрустальная мечта про белый теплоход, разные страны, инвалютный оклад. Мечты про новую жизнь — псу под хвост! А ведь только этими мечтами он ее и держал.
Золотов выругался.
Значит, Галка сейчас на него не играет! В лучшем случае. В худшем — играет против. Очень даже просто — заманила этого хмыря и закладывает своего благодетеля Валерия Федоровича с потрохами. Что она знает? Достаточно, чтобы грязью обмазать. А главное? Не должна. Но догадываться может, а иногда достаточно только подсказать, идею подбросить, дальше само пойдет разматываться.
Нет, так не годится, надо восстанавливать контроль за развитием событий! И крючка прокурорского прибирать к рукам не мытьем, так катаньем. Подумаешь, страшный зверь заяц! Не таких видали!
Золотов хорохорился, взбадривая сам себя, ему казалось, что и теперь удастся удержать в тени свое настоящее нутро, сущность свою омерзительную, что все утрясется, образуется, как обходилось уже много раз ранее.
ПЕРВЫЙ КАМЕНЬ
Утром следующего дня я ставил задачи практикантам. Собственно, задач было две: заполнять статистические карточки по оканчиваемым делам, отвечая на возможные телефонные звонки, и бегать по адресам с длинным списком поручений.
Петр выбрал первое, Валек — второе. Мы вместе вышли из прокуратуры, по пути я повторил инструктаж, потом он свернул к троллейбусной остановке, а я пошел прямо тихими улочками старой части города.
Через несколько кварталов начинался запущенный сквер, за ним вставало массивное безрадостное здание следственного изолятора. В ИВС до трех суток содержались задержанные по подозрению в совершении преступлений, если подозрения подтверждались, их перевозили сюда дожидаться судебного процесса, но мало кто разбирался в таких тонкостях, и в народе оба учреждения называли тюрьмой, что было не правильно, ибо в тюрьмах отбывают наказание уже осужденные опасные преступники.
На углу, у входа в комнату передач оцепенело застыла унылая очередь со свертками, узлами, посылочными ящиками, в основном женщины. Тротуар узкий — я проходил совсем близко: вдоль блеклых неопределенных одежек и ярких платьев, спутанных посеченных волос и элегантных причесок, запахов кухни, помойки, похмельного перегара, неожиданно перемежавшихся фантазийными волнами французской парфюмерии… Череда контрастов!
— Не толкайся, ослепла, что ли!
— Подумаешь, цаца какая! Расфуфырилась и воображает!
— Хамка, лучше бы умывалась как следует!
В какой очереди, за каким товаром могли оказаться рядом здоровенная бабища с бледным пористым лицом, в застиранной коричневой хламиде, матерчатых треснувших по шву тапочках на растоптанных ступнях и тонкая изысканная дама, возраст которой умело скрыт гримом, лиловый шелковый комбинезон расчетливо обнажает грудь и плечи, а изящные золоченые босоножки позволяют демонстрировать безукоризненный педикюр? Но общее у них есть — в грубом запачканном мешке и раскрывающейся из кошелечка серебристой японской сумочке лежит одно и то же: сало, масло, сухая колбаса и табак, даже вес одинаковый — по пять килограммов.
— Ничо, привыкай, ты теперя не лучше меня, — злорадно щуря заплывшие глаза, выговаривала одна, а другая, не успевшая свыкнуться с новым для себя положением, изумленно переспрашивала:
— Ты что, чокнутая? Посмотри на себя в зеркало!
— Ничо, зеркала тут ни при чем. Мой по пьяному делу морду набил, а твой небось мильены воровал. Вот и сама смотри, кто лучше, кто хуже! Моему трешник — само много, а твоему? Небось пятнадцать привесят, а то и под вышку подведут!
Я прошел мимо, но успел услышать торжествующее:
— Заткнулась? Вот то-то! Брильянты из ушей вынула, а дырок не зарастишь! Правда себя кажет…
У каждого своя правда, свое представление о том, как надо жить на белом свете, и что самое интересное — каждый считает: уж кто-кто, а он живет правильно!
Квартал вдоль высокого — метров восемь — забора, свернуть за угол, в глухой желтой стене бронированная плита, запрещающе раскалена красная лампочка, вдавить кнопку звонка, приглушенный зуммер, лязг втягиваемого электромагнитом засова, одновременная вспышка зеленого сигнала, с усилием поддается тяжеленная дверь, войти в тамбур, подождать лязгающего звука за спиной, предъявить отгороженному решеткой дежурному удостоверение, выслушать традиционный вопрос: «Оружие есть?»
— ответить, лязг следующего замка, открыть решетчатую дверь, войти туда, лестницы, коридоры, оформление вызова, снова двери, замки, ключи, удостоверение контролеру — и вот я в следственном кабинете, подсознательно ощущая радостное чувство от того, что все эти двери, решетки, замки, посты, сигнализация, двойной контроль — для меня не препятствие, не помешают вернуться в обычную жизнь, как только захочу. В самом начале своей работы я испытывал почти физическое облегчение, выходя из этих давящих стен.
— Здравствуйте, Юрий Владимирович!
В кабинет вплыла управдом Рассадина, изображая очаровательную улыбку, которая вызывала какие угодно чувства, кроме очарования.
— А я прямо из бани! Представляете, если бы я вышла к вам завернутой в полотенце?
Вот на кого обстановка следственного изолятора не оказывает угнетающего воздействия. Но если Рассадиной сказать об этом, она всерьез обидится.
— Нет, вы представляете: из бани, распаренная, в одном полотенце! Маленькая, сутуловатая, похожая морщинистым не по годам лицом на обезьянку, Рассадина считала себя неотразимой женщиной. Укрепиться в таком заблуждении ей помогли любовники, на которых она потратила восемь тысяч рублей, добытых хищениями, взяточничеством, а порой и неприкрытым мошенничеством.
— Давайте не отвлекаться, Лариса Ивановна, Я хочу получить образцы вашего почерка.
— Да зачем это? Я же и так все признаю…
Действительно, Рассадина с первого допроса, как говорится на профессиональном сленге, «пошла в раскол». Не потому что раскаялась: привыкла плыть по течению и прикинула — так проще, не надо хитрить, держать в памяти оправдательные версии, противопоставлять доводам следствия правдоподобные выдумки, тем более что на них далеко не уедешь, а признание — надежное смягчающее обстоятельство, обязательно принимаемое судом в расчет.
— Порядок есть порядок.
Хороший следователь, профессионал, не ограничивается голым признанием, а всегда подпирает его объективными фактами. Я считал себя профессионалом, хотя вслух об этом, естественно, не распространялся. И сейчас, глядя на старательно воспроизводящую экспериментальные образцы почерка Рассадину, думал о другой обвиняемой — Марине Вершиковой, в деле которой достоверных доказательств, подтверждающих довольно сомнительное признание, так и не отыскалось.
— Хватит или еще?
Рассадина смотрела, как прилежная школьница на строгого учителя.
— Достаточно. Теперь подпишем протокол.
Когда с формальностями было покончено, Рассадина откинулась на жесткую спинку неудобного стула.
— Угостите сигареткой, Юрий Владимирович, да давайте поговорим за жизнь!
Специально для подследственных я носил крепкое курево. Рассадина разочарованно поморщилась, вытягивая из пачки «беломорину», но привычно смяла мундштук и жадно затянулась.
— Гадость, но продирает! Можно еще парочку?
Она вытряхнула пяток папирос, сунула за пазуху, улыбнулась.
— У одной новенькой почти полная пачка «Мальборо», никому не дает, по штучке в день смолит. Говорит, на днях выйду под расписку, что останется — вам оставлю.
Хорошо, чтоб скорей, а то закончится…
Я перестал изучать исполненный обвиняемой текст, отложил бланки в сторону.
Совпадение?
— У нас вообще девчонки дружные, веселые, анекдоты рассказываем, смешное сочиняем… Знаете, как мы это место называем? — Она потыкала корявыми пальцами во все стороны. — Санаторий «Незабудка». Правда, смешно? Кто здесь побывает, не забудет! — Рассадина хихикнула. — Томке недавно день рождения справляли, как раз у Люськи передача была, стол сделали, попели тихо. Камера хорошая, повезло, все девчонки честные, ни одна чужого не возьмет. Но вот перевели к нам одну цыганку, ну и стерва! Ворует, сплетни сводит, врет в глаза… — Она возбужденно жестикулировала.