С журналистом теперь все было понятно. Никакой он не предатель. В душе Глеба остался горький осадок, чувство неловкости перед погибшим. А вот что касалось этой парочки…
Перед сном красноармейцы их связали, невзирая на протесты, обложили лапником, чтобы не мучились, не фашисты же. Часовые периодически подбрасывали в костер коряги, ветки, постоянно бодрствовали. Спать им запрещалось под угрозой немедленной кары. Они постоянно следили, чтобы никто не развязался. Веревки были сняты с фигурантов только утром, когда все проснулись.
Едва они выбрались из канавы, и холодок снова побежал по спине Глеба. С запада доносился собачий лай. Шла облава. Видимо, немцы прибыли на просеку, впали в ярость и решили это дело не оставлять безнаказанным. Они шли по отчетливо отпечатавшимся следам.
Группа припустила на восток. Занимался рассвет, осадков не было, пощипывал легкий морозец. Начинался последний день страшного сорок первого года. На линии фронта молчали орудия и минометы. Оставалось только гадать, где она.
Собачий лай доносился то слева, то справа. Глебу казалось, что немцы окружают их. Группа съехала в низину, заросшую шиповником. Шубин подгонял фигурантов, каждую минуту замирал, слушал.
– Товарищ лейтенант, уходите, – вдруг выпалил Краев. – Гоните эту парочку к нашим. Мы дождемся немцев, покажем им кузькину мать, уведем в ложном направлении.
Шубин понимал, что другого выхода нет. Немцы были практически рядом. Возможно, они шли на лыжах.
Прощание вышло скомканным. Бойцы огрызались. К черту церемонии, скоро встретимся. Они остались в ложбине, достали последние гранаты, приготовились встретить гостей.
Шубин не спускал палец со спускового крючка.
– Бегом, граждане, два раза повторять не буду, бью прикладом по почкам!
Мужчины семенили, хватались за деревья, иногда оглядывались. Их спины то сливались перед глазами, то вдруг распадались, терялась четкость. Тогда лейтенанту приходилось останавливаться, тереть глаза.
Фигуранты посматривали друг на друга, обменивались какими-то словами, словно заговор плели. Слесарев споткнулся и упал. Глеб рассвирепел, схватился за корягу, чтобы огреть его по спине. По крайней мере, он сделал такой вид. Мухавец что-то злобно выговорил спутнику, уцепил его за шиворот, стал поднимать.
За спиной у них разразилась пальба. Это подтолкнуло людей, они бежали уже без команды, перестали оглядываться. Раздавались глухие автоматные очереди, рвались гранаты. Но вскоре настала тишина. Это могло означать что угодно.
Глеб кусал губы. Слезы наворачивались ему на глаза.
Бежали они долго, лес не кончался. Показалась крохотная поляна. Мужчины попадали в снег. Ноги уже не держали их. Это был предел человеческой выносливости.
Шубин привалился к бугорку, держал фигурантов на мушке. Он остался один, и от этого ему хотелось волком выть.
За спиной было тихо. Неизвестность страшила Глеба. Однако его интуиция осторожно допускала, что погони больше нет. Он принял удобную позу, положил автомат на колени, зачерпнул варежкой снег, стал яростно растирать лицо. Состояние его немного улучшилось.
Мухавец прижался к дереву, тяжело дышал. Слесарев отполз от него подальше, свернулся улиткой, тоскливо смотрел в одну точку.
– Занятная история, – с трудом проговорил Шубин. – Случаются обстоятельства, когда человек перестает контролировать себя, больше не притворяется. К нему возвращаются те повадки и привычки, которые он усердно прятал.
– Вы о чем, товарищ Шубин? – пробормотал Слесарев.
– Я о товарище Мухавце. Или, говоря точнее, о гражданине. Признайтесь, Юрий Антонович, вы никакой не зоотехник, хотя и разбираетесь в лошадях.
Мухавец напрягся. Глаз у него нервно задергался. Он это чувствовал, но не мог избавиться от тика.
– О чем вы, Шубин? Я не понимаю. – Голос у Мухавца тоже предательски задрожал.
– Думаю, понимаете. Пора поставить точку в споре. Манеры и повадки остаются с человеком, он их впитывает в кровь и выдает себя, когда забывает следить за своим поведением. Вы армейский человек, даже не спорьте. Не случайная персона в вооруженных силах, много лет им отдали. Таких людей, как вы, можно вычислить по взгляду, голосу, нюансам поведения. Вы сутулитесь, но это не убеждает. Вас бесит, что вами помыкает какой-то лейтенант, а простые бойцы издеваются, гонят, могут ударить. Гражданского человека это не сводило бы с ума. Командный тон тоже не отнять. Вы перестали себя контролировать, когда отчитывали товарища Слесарева. Эти нотки в вашем голосе, презрительно опущенная губа, пальцы правой руки, которые вы порой машинально отправляете за обшлаг. Валенки доставляют вам неудобство, вы никогда в них не ходили, что было бы странно, работай вы гражданским зоотехником. В них тепло, но эта обувь вас премного раздражает. Могу привести еще пару ценных наблюдений, но надо ли? На вашем лице так много сейчас написано. – Шубин поднялся, хоть это и было непросто, подошел к Мухавцу.
Тот безмерно устал, не имел сил подняться. Он сидел в снегу, откинув голову, нервно сглатывал. Кадык у него подрагивал.
– Не пора ли рассказать всю правду, Юрий Антонович… или как вас там?
– Я по-прежнему не понимаю, что вы несете, лейтенант, – тихо проговорил Мухавец, вдруг бросил взгляд в сторону и выкрикнул: – Осторожно, лейтенант!
Ну и кто тут прирожденный глупец? На несколько секунд он выпустил из глаз Слесарева, и тот мгновенно активизировался. Видимо, усталость его была преувеличенной. Он метнулся к Шубину, ударил в бок всем корпусом. Тот отлетел, выпустил из рук автомат, а когда подскочил, было поздно.
Слесарев стоял посреди поляны, раздвинув ноги. Автомат смотрел в живот лейтенанту. В глазах мужчины переливался торжествующий огонек. Дождался-таки момента!
В горле у Глеба перехватило. Все эмоции высыпали на его лицо.
Слесарев не отказал себе в удовольствии – засмеялся.
– Вашу-то мать, товарищ лейтенант, – убитым голосом прошептал Мухавец.
– Слесарев, что происходит? – процедил Шубин.
– А ты догадайся, лейтенант. – Инженер безотрывно смотрел ему в глаза. Это был уже другой человек, решительно настроенный, непримиримый, излучающий ненависть. Он много пережил, натерпелся страха, и вот судьба подбросила ему подарок.
Впрочем, стрелять этот тип побаивался, не хотел поднимать шум, колебался. Его указательный палец поглаживал спусковой крючок.
– Полковник Амосов? – мрачно осведомился Глеб.
– Он самый, – ответил предатель. – Николай Федорович Амосов, прошу любить и жаловать. Ты верно мыслил, лейтенант, все делал правильно, но под конец допустил промашку.
Шубин лихорадочно искал выход из положения. Броситься на врага он не успеет. Рассчитывать на осечку? Это то же, что на Господа Бога. Предатель недолго будет колебаться, выстрелит еще раз. Заговорить ему зубы?
– А вы неплохо разбираетесь в мостах и тоннелях, гражданин Амосов.
– Плохо. Поступил в двадцатые годы в институт военных инженеров, слушал лекции, изучал специальные материалы. Два года проучился, не понравилось. За плечами была служба в РККА. Знакомые отца, царствие ему небесное, помогли мне поступить в командирское училище. Заговариваешь зубы, лейтенант? Про генезис предательства хочешь услышать?
– Не хочу, – ответил Глеб. – Стошнит. У всех у вас одна песня. Посадили, расстреляли родственников, бесчеловечный большевистский режим, полстраны в лагерях.
– А это не так? – спросил Амосов.
– Это очень удобно, когда спасаешь свою шкуру. Невдомек, что страна – это люди, которых ты предал. Стрелять будешь? Или боязно?
Просвистела увесистая коряга, ударила предателя по руке. Человек за деревом тоже остерегался стрелять. Амосов вскричал от боли, бросился ловить упавший автомат.
Теперь Шубин не дал ему спуска. Он проделал два прыжка, сбил предателя с ног и стал награждать зуботычинами. Амосов пыхтел, вертел головой, пытался защищаться. Но все уже было предрешено.
К ним подбежал Краев, оттащил подонка за шиворот.
Глеб поднял автомат.
– Не знали мы, товарищ лейтенант, что вас нельзя одного оставить. – Из-за дерева высунулась ухмыляющаяся физиономия Толика Иванчина. – Теперь будем знать, сделаем выводы.
– Парни, вы живы? – простонал Глеб. – А Косаренко где?
– Здесь, товарищ лейтенант. – Боец, прихрамывая, подошел к нему. – Все целы, живы, только ногу я слегка подвернул. Фрицев было около десятка, троих мы положили, а также обеих собак, потом проделали финт ушами. Они и побежали по обрыву. Там как раз возвышенность, лесок разреженный, повсюду овраги.
Предатель плевался желчью, закатывал глаза. Шубин выбил ему пару зубов. Теперь этот тип напоминал злобного зайца, когда открывал рот.
– Руки ему свяжите, – сказал Глеб. – Николай Федорович у нас особенно прыткий. Даже с жизнью готов расстаться, лишь бы в органы не загреметь. Не дадим ему такого удовольствия. – Он подошел к Мухавцу, сел на корточки: – Вы в порядке, Юрий Антонович? Или как вас прикажете называть? Рассказывайте, да поскорее. Возможно, я смогу вам помочь.
– Меня зовут Лавронин Игорь Сергеевич, – прошептал тот. – Капитан, командир эскадрона Двенадцатого кавалерийского полка. Я не предатель, никогда им не был и не собираюсь.
– Понятно, почему вы в лошадях разбираетесь, – сказал Глеб.
– Да, и не только поэтому. Моя жена работала на конезаводе в Брянской области. Она погибла перед самой эвакуацией. Я был бессилен что-то сделать, потому что воевал под Ельней. В начале декабря наше командование пустило конницу в прорыв под Горбуново, в сорока километрах от Москвы, южнее Волоколамска. Это было ошибочное решение. Мы попали под сильный артиллерийский огонь, двинулись в обход, угодили на минное поле. Два других эскадрона погибли почти целиком. Я дал приказ отходить. Но стал возмущаться старший политрук Севрюгин. Он обвинил меня в трусости, призывал людей идти в атаку. Это было бы самоубийство, преступное уничтожение подразделения, пока еще боеспособного. Я подвергался аресту в тридцать девятом, по счастью, недолгому, был освобожден за отсутствием состава преступления. Севрюгин знал об этом, стал обвинять меня в малодушии, предательстве. Он не выполнил мой приказ, препятствовал, вносил смуту. Я застрелил его, о чем не жалею. Это видели люди. Но мы упустили время в этих разбирательствах. Немцы зашли с тыла, и наш маневр не удался. Эскадрон был разгромлен, хотя кому-то удалось уйти. Меня контузило. Я несколько часов провалялся в снегу, потом добрел до ближайшей деревни, забрался на сеновал, мерз там двое суток. Появилась хозяйка, пожилая женщина, выходила меня, иногда пускала в дом, погреться у печки. Я даже не знал, что происходит на фронте. Глупо все. Теперь невозможно доказать, что я не трус, не паникер и не дезертир. Как только выздоровел, пустился в дорогу. Хозяйка нашла мне одежду. Хотел я в