Лемке не дослушал, поднялся и стал пробираться к выходу из будки.
— Я не кончил, господин ротмистр! — холодно остановил его Турчин.
— Здесь не дети и не идиоты, господин капитан. И потом тут одеколоном воняет, как в солдатском бардаке.
— Я повторяю, господин ротмистр, я не кончил! — повысил голос Турчин и повернулся к Лебедеву: — Да уберите вы свой одеколон, черт вас возьми! Действительно, вонь развели!
— Я человек дела, — спокойно продолжил Лемке. — И красивым речам предпочитаю твердую руку.
В это время уже совсем близко загудел паровоз. По окнам будки полоснул свет его прожектора.
— Начинайте, как только увидите, что вагон отделился и поезд уходит по другому пути. Ваше слово первое, господин Лемке. Как раз будет случай продемонстрировать свою твердую руку. Мы начнем сразу после вас. — Турчин коротко взглянул ротмистру в светлые, холодные глаза. Смотреть в них было трудно. Отведя взгляд, Турчин добавил: — И не забудьте, господа, от начала до конца операции — не более четырех минут, иначе мы все рухнем с моста. Ну, с богом...
Лемке первым выбрался из будки, остановился, поеживаясь и с удовольствием вдыхая холодный ночной воздух. Почему-то из головы не выходил тот чекист, которого они захватили ночью. «После операции его выпустят. На кой черт? — с раздражением подумал Лемке. — Лучше бы прикончить...» Он думал так не из трусости. Офицерский каппелевский батальон, в котором Лемке провоевал всю гражданскую, уважал его именно за это — за холодное, невозмутимое бесстрашие. Еще за жестокость. Он расстреливал даже женщин. Лемке со своим взводом сжигал целые деревни. Почему-то он всегда, глядя на охваченные огнем крестьянские избы, с мстительной злобой вспоминал, как горело его имение в восемнадцатом. Он знал, что теперь все кончено, кончено навсегда. Он никогда не вернется в свое родовое гнездо, и крестьяне не будут снимать перед ним шапки. Возможно, эта душившая его злоба и вселяла в него вот такое невозмутимое, холодное бесстрашие. Хотя... ведь были и другие времена. До семнадцатого... Были праздники с маскарадами, красивые женщины, он рассуждал за вечерним чаепитием о свободе для народа, о реформах, спорил, горячился и в полку даже слыл либералом. «Какие тут, к чертовой матери, реформы?! — вполголоса пробормотал Лемке. — Какая, к чертям собачьим, свобода? Вешать подлецов! На небе свободы много...»
Поезд, лязгая на стыках рельсов, подошел к станции. Он сбавил скорость и теперь едва тащился мимо пустого перрона. Миновал станцию, поравнялся с железнодорожной будкой и начал медленно набирать скорость. Когда мимо будки поплыл последний вагон, из темноты к нему метнулись сразу несколько теней. Двое повисли на подножках, двое, с трудом подтянувшись, взобрались на крышу. На боку у каждого, привязанные к поясам, висели объемистые свертки.
Пятый, вскочивший на переднюю подножку, осторожно перебрался на буфер, скрепляющий вагон с предыдущим. Турчин, откинувшись всем корпусом и держась за измазанные известью поручни, следил за тем, что делали его товарищи на крыше. Перед ним, прижавшись к запертой вагонной двери, стоял Лебедев с револьвером в одной вагонной отмычкой в другой руке.
Тем временем Лемке и Солодовников осторожно двигались по залитой краской крыше, задерживаясь у каждой вентиляционной трубы, прислушивались. Наконец Лемке показал рукой вниз: «Здесь!»
Он развернул свой сверток — это оказалась прочная пеньковая веревка с двумя петлями на концах. Одну петлю Лемке накинул на вагонную трубу и потуже затянул, в другую всунул ногу и затянул веревку у себя на бедре.
А поезд, уже набравший скорость, теперь мчался вперед, в предрассветную мглу. На крышах других вагонов смутно темнели фигуры спящих людей, проплывали космы жирного дыма.
Липягин по-прежнему задумчиво глядел в окно. От тяжелого баула онемели колени, и Липягин снял его, положил рядом с собой на лавку. Паша Лемех сонно поклевывал носом, время от времени вздрагивая и чертыхаясь. Грунько и Дмитриев спали.
Солодовников осторожно спускал на веревке Лемке. Одной рукой Лемке держался за раму окна, в другой сжимал пистолет. Когда веревка была выпущена до конца, Солодовников размотал свою и также накинул одну петлю на трубу, а другую затянул на бедре и начал осторожно спускаться.
Подпоручик Беленький, готовый выбить штырь из замка и расцепить вагоны, ждал, когда покажется разрушенная водокачка. Вот наконец и полуразбитая башня...
Беленький выдернул предохранительную чеку и ударил ломиком по штырю. Вагон еще некоторое время шел вплотную за поездом, потом начал медленно отставать.
Ванюкин стоял у стрелки. Он нервно покусывал губу, вытирал рукавом мундира потное от волнения лицо.
Из-за поворота появился поезд. Он мчался, громыхая на стыках рельсов и с присвистом выбрасывая черные клубы дыма. Вот он все ближе, ближе... Вот пронесся мимо паровоз. Замелькали вагоны: один, другой, третий... Ванюкин увидел, что последний вагон, в известковых потеках, двигался за составом, приотстав метров на двадцать. Ванюкин дернул на себя ручку, и стрелка с клацаньем повернулась. Вагон пролетел мимо, но теперь он уже удалялся по другому пути, туда, где в полутора верстах обрывался над Березянкой взорванный, искореженный мост.
— Давай! — Турчин вытащил из-за пазухи револьвер. Лебедев осторожно вставил отмычку в замок и плавно повернул. Дверь медленно подалась.
А поезд уходил по другому пути. Вдруг машинист резко потянул на себя тормозной рычаг. Впереди, в предрассветной мгле, зловеще мерцал красный глаз семафора.
— Что за черт! — пробормотал он. — Никогда здесь не останавливались.
Поезд сбавил скорость, визжа тормозными колодками.
— Небось контра путь рванула, — ответил помощник машиниста, отложив лопату, которой он швырял в топку уголь, спросил: — Сходить, может, поглядеть?
— Сиди! — нахмурился машинист. — Не наше дело. Пути закрыты, стало быть, стоим.
Липягин дернулся, как от удара. Хоть окно было и забрызгано известкой, он отчетливо увидел человека, спускавшегося по веревке, вернее, его спину, и то на мгновение, Но мгновения этого было достаточно: Липягин выхватил наган и два раза выстрелил. Брызнули осколки, со звоном посыпались стекла. И тут же раздался выстрел из коридора — стреляли через закрытую дверь. С треском отскакивала щепа. Из купе для проводника выскочил всклокоченный Алексей с наганом. Он выстрелил два рана. Лебедев схватился за руку, чуть выше локтя. Турчин повернулся, выстрелил не целясь. Алексей медленно сполз по стенке вагона на пол.
А Лебедев, сжимая маузер здоровой рукой, продолжал стрелять в дверь купе, где сидели чекисты.
Лемке уперся ногой в оконную раму и раз за разом нажимал спусковой крючок револьвера.
Дмитриева и Лемеха убили сразу. Пуля ударила Грунько в голову.
Раненный в плечо Липягин поднял баул, рванулся в дверь. Он выстрелил из нагана в одного из стрелявших и кинулся бежать по проходу. Вслед загремело несколько выстрелов.
Турчин подбежал к лежащему в проходе Липягину и судорожно пытался расстегнуть цепочку баула. Руки плохо слушались, замок не поддавался. Тогда несколькими выстрелами из револьвера он перебил цепочку. Схватив баул, бросился в тамбур. Подпоручик Беленький расширившимися от страха глазами смотрел, как стремительно надвигаются на него искореженные фермы моста. Вот уже видна речная гладь, отсвечивающая черным, холодным блеском.
— Прыгай! — крикнул Турчин. — Прыга-а-ай!
Беленький оттолкнулся от подножки, ударившись о землю, покатился под откос. За ним — Лебедев и Турчин с баулом. Последним — Лемке. С силой оттолкнувшись ногами от стенки вагона, он полоснул ножом по веревке, за которую держался. Мертвый Солодовников раскачивался на веревке, повиснув головой вниз.
Через секунду вагон вылетел на мост. А еще через мгновение с глухим, тяжелым шумом поднялся внизу фонтан воды.
Поезд продолжал стоять перед красным семафором. Издалека смутно доносились выстрелы. Некоторые пассажиры на крыше проснулись, с тревогой смотрели в темноту.
— Дедка, опять стреляют? — спросил семилетний мальчишка.
— Война гражданская идет, спи, внучек, — ответил дед.
По шпалам к последнему вагону бежали четыре человека. Один из них отстал, то и дело спотыкался, одной рукой придерживая другую, висевшую вдоль тела, как плеть. Когда они поднялись по ступенькам и скрылись в дверях вагона, семафор, мигнув, погас и вновь вспыхнул зеленым светом. Паровоз пустил облако пара, прогудел и тронулся с места.
Турчин рывком открыл дверь первого купе.
— Чека! — коротко сообщил он. — Освободить купе! Немедленно!
Перепуганные пассажиры, мешая друг другу, собирали свои пожитки, выскакивали в коридор, торопясь прочь от ночных гостей.
Турчин захлопнул за ними дверь, рухнул на диван и платком вытер мокрое лицо.
— Все... — сказал он. — Недурно, господа.
— Солодовникова убили, досадно, — сказал подпоручик Беленький.
— На то она, голубчик, и война, — устало ответил Турчин.
— Теперь бы только часа два нас никто не трогал, — морщась от боли, сказал Лебедев.
— До Бирусовой доехать — и дело, считай, сделано! Нет, ей-богу, недурно сработали, а, ротмистр? Признаться, вы сумели показать твердую руку! Поздравляю!
— Представьте меня к Георгиевскому кресту, — насмешливо ответил Лемке. Он подошел к столику, с натугой приподнял баул, усмехнулся.
— С полмиллиона царских целковых! Золотом! — глядя на него, сказал Турчин. — Стоило рисковать, а, ротмистр?
Лемке не ответил. Он повалился на диван, не снимая сапог и куртки, закрыл глаза. Только сейчас он подумал о том, что не спал уже третью ночь. И, несмотря на это, не мог уснуть. Пятьсот тысяч золотом! Полмиллиона! Вот она, возможность прожить в нормальном обществе, среди нормальных людей! Без комиссаров, без большевиков! Без этой лапотной, растревоженной России, где быдло подняло головы и хочет стать господами! И не нужно будет прятаться на явочных квартирах и каждую секунду ожидать, что за тобой придут. А уж если придут, то кому-кому, а Лемке пощады не будет... А тут золото, вот оно! Полный баул! И до границы каких-нибудь сто пятьдесят — двести верст. В купе их четверо. А он, ротмистр Лемке, стреляет отлично. И к тому же они спят. Все, кроме Турчина.