– Что скажешь? Да, нет – времени в обрез.
Тогда-то и пришло осознание: все, что прежде казалось полной задницей – на самом деле несущественные мелочи, трудности жизни. Что такое полная жопа, понимаешь, лишь оказавшись перед выбором, который касается не только тебя, но и всех, кто дорог. Все эти драки, разборки, налеты никак не затрагивали родных, и за свои косяки он отвечал только своей шкурой. И если взглянуть правде в глаза, ничего, что не решалось бы малой кровью, и вовсе не случалось. Так, детский лепет, щенячьи игры, а теперь…
– Будут тебе ящики. Как достанем – пошлю весточку.
– Взрослый базар. – Крот достал из кармана «Макаров». – Правильные мысли. Далеко пойдешь, если не сдохнешь. А чтобы не сдохнуть, вот небольшой подгон. Керогаз достойный, сам начищал. И помни – две недели даю. Снова просрешь срок – не огорчайся. И это… – Недокуренная самокрутка брызнула искрами и улетела в кусты. – Решишь тех лохов марануть – ноги не замочи. Удачи, пацан.
Когда Саша чего-то пугалась – выстрелов, грома или залаявших в ночи собак – то впадала в глубокий ступор и лежала бревном, пялясь в потолок остекленевшим взглядом. Моргала девочка столь редко, что приходилось опускать ей веки, проводя ладонью по бледному, холодному лицу. Всякий раз, видя это, Герман гнал мысль о том, что таким же образом закрывают глаза покойникам.
Он взял сестру и отнес на кровать, чувствуя, как обмякшие ручонки бьют по ногам. Не ребенок, а тряпичная кукла, и только бешеный стук в груди давал понять, что бедолага еще на этом свете. Но надолго ли? С каждым днем ей все хуже и хуже, и вспышки страха точат и без того никудышное здоровье. Как-то раз под Новый год заводские устроили знатный фейерверк из взрывпакетов и очередей в небо, а у девочки на неделю отнялись ноги. Потом привыкла и уже не так боялась грохота, но можно ли привыкнуть к тому, что шайка выродков вламывается в дом и зверски избивает самого дорогого тебе человека?
Пальцы сжались до хруста, в затылке разлился вязкий холодок. Парень не раз окунался в неукротимую ярость драки, но даже самая свирепая злоба и близко не походила на это доселе неведомое чувство.
– Что же ты наделал? – простонала мать, покачиваясь из стороны в сторону. Из угла она так и не встала, прижимая к груди костыль, как минуту назад держала Сашку. – Теплицу запустил… С тварями связался. Говорила же, предупреждала – не лезь к ним, горя хапнешь.
– Не ной, – буркнули в ответ. – Все на мази. Разрулю одну мутку и заплачу оброк. Еще и навара подымем.
Женщина замерла и взглянула на сына так, будто увидела его впервые в жизни.
– Во что же ты превратился…
Герман открыл было рот, но фыркнул и вышел во двор. Толку от этих споров, лишь распаляться зазря. Злость еще пригодится, у нее нарисовался конкретный адресат, и ни в коем случае нельзя проронить по дороге ни капельки.
С улицы тихо свистнули – у калитки топталась Ксюха, за ее спиной хвостиком маячила Мелочь, поглядывая на главаря большущими черными глазами. За все время Грид не услышал от малой ни полслова – то ли немая с рождения, то ли зашуганная. Тринадцать лет, но выглядит в лучшем случае на десять – вряд ли тот же недуг, что и у Сашки, но внутри явно не все в порядке. И вроде ни заразы нет, ни радиации, а дети один другого немощней.
– Булка все рассказал, – шепнула девушка. – Не задели хоть? А то, знаешь, впопыхах не сразу замечаешь, особенно если дробь…
– Не задели, – проворчал Герман. – Сами как?
– Как видишь. – Она развела ладони и хлопнула по бедрам. – Целы, невредимы, но от страха чуть не померли. Что с тобой?
Он потер рукавом переносицу и шумно выдохнул.
– Ничего. Устал. Тут дело одно наклюнулось – передай пацанам, чтобы после заката собрались на хате. Соскакивать не советую. – Парень выждал секунду и добавил тоном, от которого Ксения вздрогнула, как от порыва ледяного ветра. – Край не советую.
Хатой меж собой называли заброшенный дом, где шайка отдыхала и решала насущные вопросы: на кого наехать, а с кем лучше не бакланить, где наскрести побольше патронов и нарулить ништяков подешевле. На хату, будто на замок древнего феодала, частенько покушались вражеские ватаги – как по-тихому, пока защитники уходили в поход, так и прямыми осадами – с булыжниками в окна, а то и поджогами. В любом случае, просифонить свою обитель – страшный позор, отмыть который можно, лишь отомстив обидчикам успешным штурмом.
Тимирязевские (кое-кто величал их германцами по имени вожака) облюбовали кирпичный коттедж на отшибе с тяжелой дверью и решетками. После Войны жилище обчистили крейдеры, унеся все, что представляло какую-то ценность, а в первые годы нового мира ценность представляло все. Ковры, мебель, люстры, плитку из ванной, саму ванну – стащили бы и дверь, если бы не пришлось для этого ломать стену. О былом богатстве напоминали камин и вмурованные в кладку сейфы – оружейный и обычный – оба, понятное дело, раскуроченные и пустые.
Годом позже сюда заселился Петруха Буянов – неплохой, в общем-то, мужик, рукастый. Сколотил из досок и бревен какую-никакую мебель и вернул голой коробке пусть и не прежний, но вполне терпимый уют. Герман с трудом бы вспомнил лицо соседа, в память врезались только смуглая кожа и большие белые зубы. Петруха мастерил для детворы игрушки, а для взрослых – посуду и всякую утварь. Бизнес, как сказали бы заводские, пер в гору, хозяйство было соседям на зависть, бабы со всего поселка пороги обивали. Но когда Гриду исполнилось пять, столяра нашли в петле. Почему он решил свести счеты с жизнью, так никто и не понял, но пересуды и сплетни ходили до сих пор. Лето дом простоял пустой, потом туда переехал мужичок с Матросова, месяц продержался и рванул восвояси, так и не вернувшись за брошенным барахлом.
Сразу пошли слухи, мол, Петрухина хата проклята, и если поздней ночью пес подначит пройти вдоль забора – услышишь из сарая стук киянки или скрежет пилы. Особо впечатлительные и вовсе видели в окнах хозяина с веревкой на шее – зенки навыкате, черный язык подбородок слюнявит – жуть! Но те же сказочники после кружки сивухи болтали и о кастрюлях в небе, и о волосатых людях в лесу, поэтому веры им не было. И за все время, что шайка зависала в доме, нередко оставаясь до утра, никаких висельников она не встречала, и стуков да скрежетов не слышала. Зато дурная слава коттеджа подкрепила дурную славу его новых обитателей, и от Завода до Березовой гуляла молва, что германские отморозки не боятся даже призраков.
В назначенный срок бригада собралась у трещащего камина. По рукам ходила бутылка с рябиновой наливкой, отжатая у заплутавшего бухареста. За ней поспевала набитая самосадом трубка, в полумраке похожая на пухлого светлячка. Булка нашел ее в мастерской под тюком соломы – пожалуй, последнее напоминание о сгинувшем умельце.
Прикладывались все, кроме Мелочи – сестра запрещала, хотя та и не горела желанием лакать жгучую дрянь. Если бы не дыра в потолке, пробитая рухнувшей печной трубой, дым стоял бы, как пар в бане.
– Будешь? – Хлыст протянул трубку.
Грид повертел мундштук в руке и вернул, после чего без предисловий поведал всю историю с Кротом. У Ксюши заблестели глаза, увалень вскинул брови и закусил нижнюю губу, и только тощий лохмач пялился в огонь с тем же безразличием на чумазом лице.
– Я вот что думаю. – Вожак опустился на скамью и протянул ноги к камину. – Возьмем хабар и кончим этого ушлепка, отбашляем Капитану за крышу, а остатки поделим и спрячем. Пригодится, когда возьмут на Завод – снаряга, пушки, все дела.
– А если в ящиках – не стволы? – спросил Булка.
Герман положил на колено «Макаров». Увидев пистолет, даже Хлыст отвлекся от пляски огоньков и присвистнул под нос.
– Еще один аргумент. С таким удостоверением добыть хабар – что два пальца.
– А если…
– Нет никаких «если»! – рявкнул парень. – Блокпост берем без вариантов. Я не обсуждаю – да или нет, я решаю – как. Ты у нас самый умный – вот и думай, чтобы и добро взять, и маслину не поймать.
– Да ты в край долбанулся! – Хорек швырнул трубку в стену, сноп искр потух, не долетев до пола. – Совсем берега попутал? Хоть соображаешь, на кого наехать собрался? Это не лохи с другой улицы, это, блин, шуховцы!
Главарь осклабился, в рыжих отсветах сам став похожим на неупокоенного духа.
– Соображаю. А ты собрался до старости в игрушки играть? Бакланить по приколу – герой, а как по серьезке – очко жим-жим?
Малец вскочил и сжал кулаки. Он был на голову ниже Германа, но рост никогда не мешал ему срубать ребят покрупнее. Но главарь не вздрогнул, не отшатнулся, даже не моргнул, а шагнул к наглецу, вынув руки из карманов. Позабытый на колене ствол грохнулся на паркет, и холод металла словно перетек в разгоряченные жилы. Хлыст расслабил напряженные до предела мышцы и отступил, не то поняв глупость схватки, не то испугавшись лежащего рядом оружия. Нет, соратник бы в него не выстрелил и не стал бы размахивать перед носом. Просто раньше все замуты обходились местечковыми разборками, и в худших случаях – сломанными носами. Бывало всякое, не было лишь одного – смерти. А теперь смерть блестела под ногами, дулом к окну, курком к двери, проводя незримую границу между жестокими шалостями и залитым кровью взрослым миром. И ладно бы к этой черте вели постепенно, шаг за шагом, но барьер вырос за какую-то ночь, и в него тут же с размаху ткнули мордой.
– Гер, не гони коней, – шепнул Булка. – Дай покумекать, а то от твоих загонов котелок кипит.
– Времени нет. Сейчас на стреме трое, а завтра? Послезавтра? Да, дело мутное, но и перепадет немало. Можно с ходу двинуть на Завод, выбиться наконец в люди. Мы стремились к этому столько лет, а теперь врубим заднюю? Хер! Я стану главной жабой в этом болоте. Чтобы ни одна мразь не смела даже зенки таращить на мой дом. А вы? Так и будете ходить под кем-то? Думаете, так безопаснее? Я думал так же, пока не нагрянул Крот со своей шайкой.
– Тебе, похоже, крышу сдуло, – прошипел Хлыст. – Стелешь гладко, базара ноль, только кое-что важное упускаешь. Грохнуть нас могут. Замочить. Шлепнуть. У шуховцев – «калаши» и броники, а у нас? Собрался лезть на них с этим? – Он толкнул «Макаров» мыском кроссовки.