Герман хмыкнул и скрестил руки на груди.
– Думал, на вас можно положиться. А вы…
– Не мы, – ответил увалень. – А Хлыст. Лично я с темы не соскакивал.
– Я тоже, – уверенно произнесла Ксюха.
– И я, – пискнула Мелочь, и Герман зуб бы дал, что услышал тоненький голосок впервые.
– Ну, и хер вам в помощь. Валите и подыхайте. – Малой вылетел из комнаты, задев вожака плечом. Тяжеленная дверь лязгнула так, что под потолком заклубилась пыль.
Булка проводил беглеца взглядом и пристально посмотрел на главаря.
– Слушай, если… то есть, когда завтра вернемся – не губи пацана.
Грид изогнул уголок губ и сощурился.
– Выживем – увидим.
Ватага дождалась темноты и двинула к мосту. Брать пост нахрапом никто не собирался – сначала разведка, а там – как карты лягут. Крот мог и наврать про трех лохов в охране, поэтому пока сами все не проверят, лезть на рожон не станут.
Такой план пришелся шайке по душе, ребята немного расслабились, хотя прогулка по ночным окраинам вгоняла в тоску даже матерых крейдеров. Но темные громады мертвого мира казались не страшнее родных заброшек в сравнении с тем, что ждало впереди.
В детстве Герман, как и вся детвора, до ужаса боялся бродить за околицей и при свете дня. Родители, понимая, что старые здания для мелюзги – как магнит, придумали тысячу и одну историю о непослушных мальчиках и девочках, вопреки наказу ушедших далеко от дома и попавших в лапы кровожадных чудовищ.
Ребятня росла, крепла, а вместе с ней росли и твари, и вот собаки превращались в огромных волков, вороны – в драконов, а щуки-переростки – в зубастые чуда-юда, невесть как поселившиеся в обмелевшем озерце. Малец никогда не видел волков, и на простой вопрос об их размере мама подняла ладонь вровень с его головой. А зубы – с палец, и острые, как гвозди.
Сынишка знал, что такое гвозди – Колян из десятого дома хвастался всем палкой с торчащими на конце ржавыми остриями. Как известно, хвастовство до добра не доводит, а агрессивное бахвальство – и подавно, и год спустя этой же палкой ему раскроили череп, а перед тем засунули на треть в туза.
Что такое туз, малец выяснить не успел, но был уверен – вставили за дело. Мужик орал матом на всех, кто приближался к забору, и однажды погнался с палкой за Хлыстом, но чудом не догнал. Родион видел погоню, но вмешиваться не стал, сказал лишь, что этот придурок не будет здесь больше жить. Или: он здесь не житель, а может – не жилец, Герман не помнил. И три дня спустя Коляна кончили – Нюхач как в воду глядел, жаль, собственную смерть загодя не приметил.
К слову, с подобным ребенок сталкивался чуть ли не каждую неделю, а собак размером с волка не встретил до сих пор. Но мать продолжала выдумывать страшилам новые облики – один другого отвратительнее. Шерсть – гладкая и мягкая – у них выпала, а к почерневшей, лысой шкуре присосались тысячи червей, пиявок и прочих гадов, что сжимались и покачивались на ветру. Не трогали они только морды, отчего казалось, будто у псов вместо голов – ободранные черепа с большущими глазницами, на дне которых блестят тусклым золотом злобные глазенки.
И стали твари такими, потому что обжирались мертвечиной, а к ней – все знают – ни одно живое существо не притронется. Но трупы собакам – уже поперек горла, ведь один мальчик не слушал родителей и забрел в лес, где его и разорвали на куски. Отведали чудища свежей плоти и крови, и жить без них нынче не могут, вот и не убивают добычу сразу, а утаскивают в зловонные логова и откусывают по маленьким кусочкам от ручек и ножек, а бедняга кричит, плачет и зовет родителей, но никто не слышит и не может помочь.
Несмотря на эту жуть и низкий мамин голос, Германа ее истории не шибко-то впечатляли. Он считал их обычными байками, страшными сказками, но на исходе седьмой зимы в растаявшем сугробе нашли обглоданное до костей тельце, после чего малец «уверовал» в псов и несколько лет наотрез отказывался покидать родную улицу. Пока не узнал, что ребенка на самом деле съели, вот только ни волки, ни собаки тут ни при чем.
К мосту вели два пути: дальний – через промзоны до Михайловского шоссе, а оттуда по прямой – к переправе. Топать около часа, но место известное и более-менее безопасное. Второй в разы короче, но придется чесать через лес, а затем – по берегу заболоченного озерца, со дна которого в ясную, безветренную погоду порой доносится странный звон – вроде бы колокольный.
Старожилы говорят, до Войны там часовня стояла, а как ракеты на Харьков двинули, так и ухнула она под воду вместе со всем приходом. Но звона, пусть он трижды всамделишный, Герман не боялся, а вот лесной да болотной живности – очень даже. Ходили слухи, что в том озерце жабы завелись со свинью размером, и если в зенки их выпученные хоть на миг глянешь – на обед к зеленым и отправишься, причем по собственной воле и с большой радостью. Хрен знает, правда или очередная туфта, но скелеты в камышах находили – чистенькие такие, аж блестят, как отполированные. Так что мужики на рыбалку если и выбирались, то гуртом, и с чем-нибудь поувесистей сетей и удочек.
– Мы через Сосновку пойдем? – прошептала Ксюха, вздрогнув от одного упоминания хвойного леса.
– Да. – Грид кивнул. – Срежем немного.
– А как же чудища?
– Во-первых, у нас есть это. – Вожак щелкнул затвором. – Во-вторых, не тех чудищ ты боишься, гадом буду – не тех. Короче, вы за мной, Булка замыкает. Чешем – не шуршим, под копыта смотрим, и все пучком.
Хруст гравия сменился тихим шорохом песка. Усыпанная хвоей и шишками тропа шла через старую просеку, где без труда проехал бы грузовик. Лунный свет пробивался сквозь редкие кроны, лес хранил угрюмое молчание, но потная ладонь до боли стискивала рукоятку, а сердце пускалось в пляс от любого скрипа.
Сосновка и до Катастрофы слыла чуждым, непокорным местом со своими законами и порядками, за нарушение которых карали по всей строгости: диким зверем, непогодой или запутанной дорожкой. Во все времена человек для леса – непрошеный гость, его не привечают, а лишь терпят, и то если ведет себя, как подобает.
Ныне же – и того хуже: вот стоит себе дерево, с виду живое, иголки зеленые, кора смолой плачет, а рубанешь топором – сухостой. Отчего так – бог знает, как начнешь обо всем этом думать – и о нетленных трупах, и о тварях, и о звоне из болота – так котелок и закипает, крышка трясется, того и гляди, съедет. Может, оттого Петруха и вздернулся – привык к обыденности ушедшего мира и не выдержал безумия нового. Герман же с детства учился воспринимать любую дрянь как норму – родившиеся в аду принимают пекло чуточку проще.
В эту ночь обошлось без жаб и прочих страшилищ, только клубы зеленоватого тумана стелились над неподвижной, как стекло, гладью, тянули щупальца к бредущим вдоль берега пришельцам, но терялись в густых зарослях осоки. На пригорке у дороги главарь заметил сутулую фигуру – незнакомец прятался за облезлой «девяткой» и, вытянув тонкую шею, наблюдал за блокпостом.
Или залетный крейдер, или шнырь из ватаги Крота: проще говоря – или конкурент, или ненужный свидетель, а Грид не собирался ни делиться хабаром, ни распускать слухи о мутках с шуховцами. Знаком велев пригнуться, он на цыпочках двинул к цели, перехватив «Макаров» за ствол, чтобы без шума дать утырку по темечку. И хотя берцы и куртка то и дело поскрипывали, таинственный соглядатай ни разу не шелохнулся, но стоило парню выбраться на асфальт, как вдруг раздался знакомый угрюмый голос:
– Это я.
– Хлыст? – Соратник едва сдержал рвущийся из глотки крик. – Какого хера ты тут трешься?
– Лохов пасу. Только посмотри на них – вот же конченные.
В кругу баррикад из набитых мешков маячила парочка бойцов – на вид не старше Германа. Бритоголовые желторотики в грязной «горке» оседлали штабели ящиков, смоля самокрутки и греясь у разведенного в бочке костра. Видно их было за километр, и даже самый криворукий снайпер снял бы их с закрытыми глазами. Но висящие за плечами «сучки» превращали распоследних неумех в смертельно опасную угрозу.
– Почему ты вернулся?
– Давай потом перетрем, – проворчал лохмач. – Лучше этими щеглами займись. А то сидят, кайфуют, как в малине, еще бы водку лакать начали. Раз в десять – пятнадцать минут с ними базарит пахан по рации – проверяет, все ли пучком. Так что, если щемить надумал – надо по-быстрому все провернуть.
– Знать бы еще, как…
Хлыст сплюнул через щель в зубах и поморщился.
– Есть одна мысля, но ты морозиться начнешь.
– Говори.
– В общем, надо волыну мелкой дать. Пусть подойдет и сядет на уши – мол, так и так, от насильников спасалась и заплутала, помогите, дяди добрые. В ребенка-то они палить не станут, правильно? А как лохи булки расслабят… – он сложил пальцы пистолетом и качнул запястьем, – бум.
– Ну, ты и садюга, – ухмыльнулся вожак. – Да только Мелочь не сдюжит. Она мышей до усрачки боится, а тут – людей мочить.
– Сеструхе предложи. В нее тоже вряд ли шмальнут. Если, конечно, успеют разглядеть, что это баба. – Подельник хихикнул.
Герман прислонился спиной к капоту и зажмурился. План неплох, вопросов нет, но Ксюха с виду такая крутая, а на деле может и струсить. Пугать хорька отверткой, зная, что главарь мокрухи не допустит, – это одно, а расстрелять в упор бойцов – совсем другое. А если задумка провалится – страх накатит или рука дрогнет – по известному месту пойдет вся тема: девчонку заметут, и хорошо еще, если не грохнут сразу, охрану в тот же час усилят, и о хабаре придется забыть навсегда.
– Хлыст, ты, что ли? – удивился Булка.
Грид вздрогнул и открыл глаза. Вся шайка собралась за машиной, несмотря на приказ ждать в кустах. Но песочить соратников не было ни сил, ни желания – внутри гудела гнетущая пустота, а мир вокруг сузился до крохотного пузыря, кокона с мутными стенками, и происходящее за ними казалось дурным сном. Схожее чувство сковало после гибели отца – малец до последнего верил, что папку не убили, а взяли в плен, или Родион просто сбежал с Завода, устав рисковать шкурой ради хотелок Капитана. Глупая детская надежда не утихала до сих пор, ведь тела так и не нашли, но с каждым годом погружалась на глубину обрастающей кровавой коркой души. Сейчас бы помощь отца пришлась как нельзя кстати, но мечты мечтами, а жизнь требует ответа от тебя лично, и тут уж не соскочишь и заднюю не дашь – в этом вся разница между ребенком и мужчиной.