Большинство иммунобольных миссии умерли на седьмой неделе сезона дождей. Керали дрожал под крышей ливней, туманов и гроз. На улицах плескались глубокие лужи, и в них завелись насекомоподобные рыбки. Врытые по подбородок в землю каменные истуканы по нос и по брови были в воде. Вечером горожане провожали деревянные статуи летних богов в их путь вниз по великой Реке, и дождь медленно заливал плошки с горящими благовониями на плоских животах статуй. Основатель западной миссии ошеломлённо смотрел, как работники городской санитарной инспекции десятками выносят из миссии трупы. Это был страшный удар, но и он не смог бы оторвать правоверных от их великого, правого дела, если бы ушлые инспектора не конфисковали у медсестёр и больных их таблетки и не обнаружили лабораторным анализом, что это практически обыкновенные, слегка навороченные витамины.
Нарочито медленно садясь в бронированный автобус под охраной отряда полиции, на глазах у возмущённо вопящего сборища местных язычников за оцеплением, глава миссии думал, что его витамины, пусть даже они никого не лечили, наверняка помогли хотя бы некоторым из вверенных ему Господом людей одолеть грипп. И в этом, пусть даже ни в чём ином, он был полностью прав.
— Сама не понимаю, на что мы надеялись, — плоским голосом сказала своему спутнику Кати, когда автобус, всё ещё под тяжёлой охраной, покатил прочь из Керали к аэропорту Когатты. Там сотрудников миссии и немногих не отпавших от правой веры новообращённых уже ждал экстренный рейс на Запад. Этот рейс действительно был оплачен Высочайшим Престолом.
— На чудо, — сказал добрый печальный толстяк. — Мы надеялись на чудо, Кат.
На высокой часовой башне Керали команда механиков налаживала древний механизм городских часов и очищала его от грязи и ржавчины, как каждый год после сезона дождей. Стоя перед витражным окном, отец Ари провожал взглядом автобус с миссионерами и думал о Шани. В последние недели целитель часто ночевал в их квартире. Его единственный комментарий ко всему делу, включая попытку семейства «примазаться к чужестранцам», был безэмоционален и сух: «Если бы у Запада было лекарство от иммунодефицита, его не раздавали бы нашим вероотступникам, а продавали бы за безумную цену тем, кто может её уплатить. Чем-чем, а золотом Запад не брезговал никогда.»
Стоял первый месяц сухого сезона, и горячий рассвет сулил Керали пылающий день. Первый прорвавшийся из-за горизонта луч солнца обещал раскалить небеса, выбелить насухо их почти чёрную ночную синь. Шани вышел на паломничий мост и присоединился к неторопливой процессии. В ременном сидении у себя за спиной он нёс сонного малыша. Они шли к Золотой горе, к горе Господа Неру. Её святая вершина уже сверкала под новым солнцем живыми бликами розы и золота. Целительское искусство Шани было отточено в храмах Неру, и теперь Шани нёс своего, да, уже своего малыша ко священной горе, в руки старшего божества. Малыш разделил с Ари Неру его имя, дружбу его посвящённого Шани и вскоре должен был разделить с ним и смерть, его земную судьбу — если только возможное чудо, ожидающее паломников в конце пути, не погасит болезнь, которую не смог утихомирить целительский дар. Ари сидел, сонный, тихий, в широкой соломенной шляпе за спиною друга и глазел на реку, паломников, мост и продажу воды, пока совсем не устал. Он не заснул, а погрузился в оцепенение, положив голову на плечо Шани. Тот перешёл мост и свернул с пути паломников на жреческую дорогу. Она была не короче и ничуть не легче, но куда малолюднее первой. Пыльная, жёлтая, выверенная тысячелетиями босых ног, она подвела их к высоким каменным ступеням. Стоял вечер, и Шани шёл уже более одиннадцати часов, не считая кратких передышек. Малыш Ари молчал. За последние месяцы он всё сильнее уставал, и его глаза всё чаще и чаще слипались, желая закрыться и больше не открываться. Шани сделал всё, чтобы предотвратить этот исход. Он шёл так быстро, как только мог и останавливался только по нужде малыша, он пил на ходу, он ни разу за много часов не присел и дошёл-таки до священной горы за сулящий удачу и чудо один-единственный день.
Только лестница была долгой, долгой и бесконечной, а святая вершина, казалось, не приближалась ни на шаг, такой высокой, такой недосягаемой виделась она людям на склоне горы. Каменные ступени масляно блестели, они были углублены посередине, где камень по крупицам, по атомам стёрли ноги стольких поколений жрецов. Ступени впитывали вечерний свет. Лестница прорезала крутой бок горы, на котором колыхались под нежным ветром высыхающие травинки. Их корни уже тысячи лет жили в склоне горы, оплели её прочным подземным ковром, и трава вновь и вновь умирала под яростным солнцем лета и возрождалась под осенним дождём. И когда силы оставили Шани и он ступил в сторону и лёг отдохнуть на траву, наконец-то пропуская вперёд следующих за ним вот уже полдня жрецов, Ари спокойно отпустил его шею и положил ладони наземь. Травинки были сухими и ломкими, они смирились со своей ежегодной судьбой и неторопливо себе умирали, и Ари понял их великую простоту и смирение и их бесконечный триумф. Лёжа тихо, как мышь, и желая стать невесомым, Ари чувствовал, как под его худым тельцем где-то в глубине груди Шани бьётся измученное сердце друга.
Сказание о царевне Тиру
В то давнее чёрное время, когда Господин Огня Ран пребывал далеко от земель своих подданных, полмира легло под пяту западных королей. Запад силой оружия присвоил многие земли, города и сокровища южных стран, и дети южных царей томились заложниками в башнях закатных владык.
В одно из тех горьких лет юная Тиру, дочь южного царя Тирунэ, и её младший брат были привезены заложниками на Запад. Они жили в высокой холодной башне под надзором дворцовой стражи. Однажды сын западного короля обратил свой взор ввысь, увидал Тиру в окне башни и полюбил её. Её лицо было прекрасно, словно полная луна, её глаза и косы были чёрными, как ночь, а облачённый в золотой шёлк стан тонок и гибок, точно пальма. Принц начал приходить к башне и петь песни, пока царевна не показывалась в окне. И её сердце, поначалу ожесточённое пленом, склонилось к принцу, который был благороден и чист духом.
Через некоторое время западный король узнал, что его сын беседует с заложницей в башне. Он призвал к себе принца и спросил: «Что ты делаешь у башни, в которой живёт южанка?» «Отец, я хочу взять эту девушку в жёны,» — ответил принц. Поначалу король изумился и попытался отговорить сына от этой дивной затеи. Но, видя твёрдость и истинность намерений принца, король ко всеобщему удивлению дал разрешение сыграть свадьбу.
Тогда западный принц явился к Тиру и сказал ей: «Стань моей женой перед Единым Господом и перед миром, и я сделаю тебя западной королевой!» «Я стану твоей женой перед миром и стану, если ты хочешь, западной королевой, — ответила Тиру, — но не называй передо мной твоего Господа, ибо он не господин мне, а гибельный дух. Я стану твоей женой, если ты не станешь требовать от меня поклоняться ему против моей воли и не потребуешь этого от наших детей».
И принц согласился на это условие. Но приставленный к нему слуга пришёл в ужас, услыхав согласие принца. Слуга пришёл к королю Запада и сказал: «Мой господин! Невеста принца, южная царевна — враг правой веры. Она ведьма. Несмотря на Ваш запрет, она продолжает поклоняться Тёмным духам, и она вырвала у принца обещание отказаться от поклонения Господу. Если принц женится на этой чужестранке, наследник его и Вашего престола вырастет в поганой вере Тёмных и не будет знать Единого!»
Выслушав донос слуги, король Запада призвал к себе сына и спросил, правда ли, что царевна Тиру отказывается поклоняться Единому Господу. Принц вынужден был признаться, что это так, и он понял, что его слуга предал его. «Клянись, что станешь держать жену и детей в правой вере, — приказал король, — иначе свадьбе не быть». Но принц не мог дать такой клятвы, потому что дал слово Тиру, и он сказал: «Отец! Вы уже дали мне позволение жениться на царевне. Разве король может забрать своё слово назад?»
Тогда король велел привести к его престолу Тиру и сказал ей: «Ни королева Запада, ни жена наследника престола не могут не быть верными Единому Господу. Итак, отбрось твои заблуждения немедля, чтобы твоя свадьба с моим сыном могла всё-таки состояться». «Только бесчестный пёс может предать веру своих отцов, — ответила царевна Тиру, — но людям и тем паче царям подобает быть лучше собак. Пусть принц, мой супруг, остаётся при вере в духа, которого вы зовёте Единым; но я останусь при моей».
Король разгневался. Он и приказывал, и угрожал, но впустую. Тиру не пугалась и не подчинялась. Тогда король отослал её назад в башню и приказал сыну отказаться от этой девушки, чтобы не подвергать опасности престол правой веры. Однако принц отказался выполнить этот приказ. Король был ужасно разгневан, но скрыл свою ярость. Он сказал, что в ближайшее время придумает, как разрешить этот вопрос по справедливости. На следующий день король под неким предлогом отослал принца из столицы. Когда принц уехал, король сказал: «Что же, я дал слово допустить эту свадьбу и не нарушу его; но жена наследника престола не может оставаться в поганой вере южных дикарей. До свадьбы она должна принять правую веру и подчиниться Единому Господу». И по приказу короля царевна Тиру и её брат были прикованы цепями на вершине дворцовой башни, где светило солнце и всё было из голого белого камня, иссушенного, как пустынные пески. И король сказал: «Если царевна не желает умереть от жажды вместе с братом, она перестанет упрямиться. Если не ради себя, то ради жизни брата она согласится подчиниться Единому».
Так прошло несколько дней. Тиру и её брат страдали от жажды, но так и не запросили пощады. И король понял, что сломить их волю не удастся. Он отменил бы свой приказ, если бы не был упрям и не заявил перед своим двором, что царевна из страха перед смертью согласится сменить веру. И в гордости и гневе король сказал: «Оставьте их на башне! Пусть они откажутся от поганой веры или издохнут от жажды!» И Тиру молчала, а её брат,