Тому, кто хочет понять природу красоты, надо первым делом задать себе вопрос: где она находится? Можно ли считать, что она – где-то в женщине, которая кажется прекрасной? Можно ли сказать, что красота, например, в чертах ее лица? Или в фигуре?
Как утверждает наука, мозг получает поток информации от органов чувств, в данном случае – от глаз, и без интерпретаций, которые делает визуальный кортекс, это просто хаотическая последовательность цветных пятен, оцифрованная зрительным трактом в нервные импульсы. Дураку понятно, что никакой красоты там нет, и через глаза она в человека не проникает. Говоря технически, красота – это интерпретация, которая возникает в сознании пациента. Что называется, in the eye of the beholder[13].
Красота не принадлежит женщине и не является ее собственным свойством – просто в определенную пору жизни ее лицо отражает красоту, как оконное стекло – невидимое за крышами домов солнце. Поэтому нельзя сказать, что женская красота со временем увядает – просто солнце уходит дальше, и его начинают отражать окна других домов. Но солнце, как известно, вовсе не в стеклах, на которые мы смотрим. Оно в нас.
Что это за солнце? Извиняюсь, но это другая тайна, а я сегодня собиралась раскрыть только одну. К тому же, с точки зрения практической магии, природа солнца совершенно не важна. Важны манипуляции, которые мы совершаем с его светом, и здесь между лисами и женщинами есть важное отличие. Но, как и в прошлом случае, объяснить его я могу только с помощью аналогии.
Бывают фонарики, которые носят на лбу, на специальном ремешке. Они популярны среди велосипедистов и спелеологов. Очень удобно – куда поворачивается голова, туда и луч света. Я сама катаюсь с таким по ночам в Битцевском парке – в нем три крохотных острых лампочки, которые дают пятно сине-белого света на асфальте дорожки. Так вот, красота – это эффект, который возникает в сознании смотрящего, когда свет лампы на его голове отражается от чего-нибудь и попадает ему же в глаза.
В каждой женщине есть зеркало, с рождения установленное под определенным углом, и, что бы ни врала индустрия красоты, изменить этот угол нельзя. А вот мы, лисы, можем регулировать угол наклона своего зеркала в весьма широких пределах. Мы можем подстроиться практически под любого велосипедиста. Здесь внушение работает пополам с кокетством: хвост остается под одеждой, и мы помогаем себе его действием только чуть-чуть. Но любая лиса знает – в этом «чуть-чуть» все дело.
Специально для этих записок я перевела отрывок из воспоминаний графа де Шермандуа, известного авантюриста восемнадцатого века, в которых он запечатлел для истории сестричку И Хули. Шермандуа встретил ее в Лондоне, где спасался от ужасов революции. Между ними завязался роман, но конец у него был несчастный – граф при странных обстоятельствах умер от разрыва сердца. Вот как граф описывает ту секунду, когда лиса поворачивает свое зеркальце, направляя луч отраженного света прямо в глаза жертвы:
«Не могу сказать, что она была особенно хороша собой. Когда мне доводилось увидеть ее после долгой разлуки, я поражался, как могло это маленькое сухое существо со злыми глазами сделаться для меня всем – любовью, жизнью, смертью, спасением души. Но стоило ей поймать мой взгляд, и все менялось. Сначала в ее зеленых глазах появлялось как бы испуганное сомнение в том, что она любима. То, что любить ее не за что, было в эту минуту очевидно, и каждый раз я испытывал волну жалости, переходящей в нежность. А она впитывала эти чувства, как губка вино, и сразу же расцветала мучительной, сводящей с ума красотой. Короткий обмен взглядами менял все. За минуту до него я не понимал, каким образом могла эта некрасивая, в сущности, женщина увлечь меня, а после – не мог взять в толк, как можно было хоть на минуту усомниться в волшебной силе ее черт. И чем дольше я глядел в ее глаза, тем сильнее делалось это чувство, доводя меня до исступления, до физической боли – словно она просовывала кинжал в щель стены, за которой я хотел спрятаться, и несколькими движениями лезвия расшатывала кладку до такой степени, что стена рушилась, и я вновь стоял перед ней нагой и беззащитный, как ребенок. Я изучил эту метаморфозу в совершенстве, но так и не научился понимать природу огня, спалившего дотла всю мою душу».
Увы, это так: красота подобна огню, она сжигает, сводит с ума своим жаром, обещая, что там, куда она гонит жертву, есть успокоение, прохлада и новая жизнь – а это обман. Вернее, все так и есть – но не для жертвы, а для новой жизни, которая придет жертве на смену, а потом тоже будет пожрана этим беспощадным демоном.
Уж я-то знаю, о чем говорю. Он служит мне больше двух тысяч лет, и, хоть у меня с ним давние служебные отношения, я его немного боюсь. Демон красоты – сильнейший из всех демонов ума. Он подобен смерти, но служит жизни. И живет он не во мне – я всего лишь выпускаю его из лампы на лбу смотрящего, как Аладдин – джинна, а потом, когда джинн возвращается в свою тюрьму, мародерствую на поле боя. Тяжелая доля, и вряд ли Будда Западного Рая одобрит мои дела. Но что делать. Такая у лис судьба.
И не только у лис. Она такая же и у нашей младшей сестренки, человеческой женщины. Но только бесчувственный и тупой самец-шовинист может попрекнуть ее этим. Ведь женщина вовсе не создана из ребра Адама, это переписчик напутал от жары. Женщина создана из раны, через которую у Адама его вынимали. Все женщины это знают, но признались вслух на моей памяти только две – Марина Цветаева («от друзей – тебе, подноготную тайну Евы от древа – вот: я не более чем животное, кем-то раненное в живот») да императрица Цы Си, которую невероятно раздражала собственная принадлежность к слабому полу (ее высказывание я не привожу, так как оно, во-первых, непристойно, а во-вторых, крайне идиоматично и не поддается переводу). А ребро Адаму отдали, и он с тех пор все пытается засунуть его назад в рану – в надежде, что все заживет и срастется. Дудки. Эта рана не заживет никогда.
Насчет лезвия и стены граф де Шермандуа подметил очень хорошо, образно. Мы, лисы, действительно делаем нечто подобное – нащупываем тайные струны человека, а потом, когда они найдены, норовим сыграть на них «Полет Валькирий», от которого рушится все здание личности. Впрочем, теперь это не так страшно. Здание современной личности больше похоже на землянку – рушиться в ней нечему, и усилий для ее завоевания прилагать почти не надо.
Но зато и завоевание ничтожно – чувства нынешних моргателей глазами неглубоки, и органчики их душ играют только собачий вальс. Вызываешь в таком человеке самый мощный ураган, который он способен вместить, а урагана хватает только на то, чтобы принести тебе несколько мятых стодолларовых бумажек. И еще надо следить, чтобы они не были разрисованы, порваны или, упаси бог, выпущены до восьмидесятого года. Вот так.
Александр позвонил через два дня, как обещал. Я взяла трубку еще во сне, совершенно не сомневаясь, что это он.
– Алло.
– Ада, – сказал он, – ты?
– Ада?
Я точно помнила, что так не называла себя никогда.
– Я буду называть тебя Ада, – сказал он. – Это ведь можно считать уменьшительным от Адель?
В имени могло крыться два полярных смысла – «ад А» и «А да». Это волновало. Удивительнее всего, что раньше такое никогда не приходило мне в голову.
– Хорошо, – сказала я, – называй, если хочешь.
Лучше переходить с «вы» на «ты» незаметно, не заостряя на этом внимания, так как в разных культурах ритуалы сильно отличаются, а все их запомнить невозможно. Я сформулировала это правило около полутора тысяч лет назад, и оно ни разу меня не подводило.
– Я хочу тебя видеть, – сказал он.
– Когда?
– Прямо сейчас.
– Э…
– Тебя ждет моя машина.
– Где?
– У трибун.
– У трибун? А как ты узнал, где я…
– Это несложно, – усмехнулся он. – Михалыч тебя довезет.
В дверь громко постучали.
– Вот, – сказал Александр в трубке, – это он. Жду тебя, мой цветок.
Он повесил трубку. Мой цветок, подумала я, надо же. Считает меня растением. В дверь опять постучали, на этот раз настойчивее. Такая предупредительность граничила с наглостью.
– Адель, – позвал из-за двери знакомый голос. – Ты тут? Я по прибору вижу, что тут. Эй!
Он постучал еще раз.
– У тебя тут знак висит «не влезай, убьет». Может, ты влезла, и тебя убило? Ты живая? Отзовись! А то я дверь сломаю!
Идиот, подумала я, сейчас же народ сбежится. Хотя нет, еще слишком рано… Но все равно лучше было не рисковать. Я подошла к двери и сказала:
– Владимир Михайлович, тише! Сейчас отопру, дайте только одеться.
– Жду.
Я быстро оделась и оглядела свое жилище – кажется, ничего компрометирующего на виду не было. И как он только меня нашел? Следил, что ли?
– Открываю…
Михалыч вошел и несколько секунд моргал, привыкая к полутьме. Затем огляделся по сторонам.
– Ты чего это, здесь живешь?
– Ну да.
– Что, в газовом вводе?
– Это не газовый ввод. Там просто табличка на входе, чтобы у людей вопросов не было.
– А что это вообще такое? – спросил он.
– В каком смысле?
– Ну, у каждого места есть свое предназначение. Что это за помещение?
– Я помещений не люблю, – сказала я. – Мне не нравится, когда меня помещают. Это пустое место под трибунами. Сначала тут склад был. Потом все перегородили, за стенкой сделали трансформаторную подстанцию, а про эту часть забыли. Ну, не просто так забыли. Пришлось, конечно, постараться…
Я выразительно пошевелила в воздухе пальцами. Шевелить, конечно, надо было не пальцами, а хвостом, но я не собиралась посвящать Михалыча во все подробности своей трудной судьбы.
– Отопление-то хоть у тебя есть? – спросил он. – Ага, вон вижу, обогреватели. А где туалет?
– Вам что, хочется?
– Нет, просто интересно.
– Надо по коридору пройти. Там еще и душ.