ьга в привычной брезентовой «горке» с шевроном «Востока». Начмед воюет с 2014 года. Когда в Донбассе началось брожение, она пришла в одну из организаций, собиравших гуманитарку.
— Никто не думал тогда, что на нас пойдут ВСУ, думали, максимум приедут глупенькие националисты наводить свои порядки. Поэтому ополчение тогда просто расставляло блокпосты. Я как врач-волонтер просто развозила по ним медикаменты. Не поверишь, их нам тогда присылали со всей Украины — из Одессы и даже из Львова, Чернигова. Думаю, там до сих пор остались люди, которые нас ждут.
Ольга рассказывает знакомое — маховик противостояния раскручивался, медкомплекты для ополченцев постепенно превратились в полноценный батальонный медпункт со службой эвакуации и штатом врачей.
— Для меня ориентиром был мой дед. Капитан-артиллерист, приписавший себе год, чтобы уйти на фронт. Дед бы меня не понял, если бы я ничего не сделала. Опять же я была военнообязанной, за плечами военная кафедра… Получалось, я днем была в батальоне, а ночью в больнице работала. Я врач-нефролог.
— Стрелять приходилось?
— За пределами полигона — нет. Я мирный воин.
Говорю Ольге, что давно заметил такую деталь из области социопсихологии. До начала спецоперации в Донбассе шла гражданская война, воевали добровольцы в неформально созданных подразделениях. Если в таких группах нет девчонок, они мертвы по определению. А если девчонки есть — все вертится, двигается, развивается.
— Получается, женщины среди военных нужны?
— В окопах на первой линии — нет, хотя есть девчонки, которые и мужикам дадут фору. Но мы напоминаем мужикам о доме, о том, что их ждут. Какой-то уют создаем просто своим присутствием. В связи девчонки себя всегда хорошо показывают. В 2014–2015 годах девчонки были арткорректировщиками. У нас тогда в батальоне женщина, ее звали Людмила, командовала минометной батареей, у нее сын погиб. У нас же служил, как и муж. Всей семьей воевали, получается.
— Врагам приходилось медицинскую помощь оказывать?
— До начала СВО бывало. Говорила с ними. Они, как правило, воевать не хотели. Хотели «домой вернуться, обнять жену и выпить пива». Любопытно, как их готовили. Они были уверены, что с Донбасса давно все сбежали, а остались здесь «одни оккупанты и их пособники-сепары», я цитирую.
— А вы?
— А мы с девчонками показывали им украинские паспорта с донецкой пропиской и спрашивали пленных: «Вот как вы думаете, почему мы не сбежали? А потому, что это наша земля, а вы сюда пришли незваные». Пленные обычно делали большие удивленные глаза. Мы их лечили, как положено, как своих, как людей. Отдавали на обмен с нормальными повязками, чистыми, красивыми и еще с нашими рекомендациями по дальнейшему лечению…
— А наших как отдавали? Попал в плен с целыми руками, на обмен привезли с поломанными…
— Страшно было иногда. ТАМ о наших ребят окурки тушили. Раны резали и зашивали, резали и зашивали, не чистили, без обезболивающих, все гниет. Они не думали о чистоте своей совести, о возвращении добра или зла, об ответственности перед Богом. Ненависть никогда не побеждает, только разрушает.
Говорю Ольге о том, как нам тяжело. Тяжело не быть такими, как ОНИ, тяжело нести на себе груз моральных обязательств. За кадром остается важный вопрос — а как наш противник стал таким? Тем более что все росли в одной стране, все с одного корня. Ольга говорит серьезно:
— Меня этот вопрос мучает очень давно. Ответ один — а чему их учили с детства? Я видела ролики, где пятилетние дети со сцены пели песню, что они хлопцы-националисты, соколята и как они будут изводить москалей. А потом я услышала, как эту песню пели на Майдане, и все уже были в кастрюльках на головах. Боролись со своей «меныпевартностью», то есть второсортностью, — это стало их национальной идеей. Много шутили про «вешать москалей» в быту, в анекдотах. Народную песню «Гоп-стоп» они полностью переделали. Вначале «кто пустил этого скота в майке СССР в наши Карпаты?», а в конце ксендз отпевает повешенного москаля. Мы-то думали, что они это не со зла делают, шутят!
— Есть такая старая еврейская мудрость, оплаченная кровью: «Если кто-то, хотя бы в шутку, пообещал тебя убить, он обязательно это сделает». Думаю, суть этой мудрости отсылает нас к первым строкам Нового Завета, где «в начале было Слово».
— Ладно, если бы это были только западенцы, но происходящее нравилось даже тем, у кого и буквы «о» в конце фамилии не было. Людей с детства к этому готовили, а потом дали себя проявить.
— Ав Донбассе почему не вышло?
— Мы здесь просто работали и жили, не мучаясь своей «мень-шевартностью». Под Горловкой, во время обстрела, в подвал залетели два вэсэушника. Их сначала хотели бить, но они как-то зажались в угол. Говорят, «не бейте, мы просто дорогу перепутали». Все как-то успокоились, стали их расспрашивать. А они, не стесняясь, объяснили, что им пообещали здесь землю, пустую хату и батраков из местных. А оказалось, что «здесь такие же бедняки живут». Обстрел кончился, они быстро сбежали из подвала.
СВО рано или поздно закончится, будет мир. Сможем ли мы помириться? Я этот вопрос часто задавал в Донбассе. Последний ответ получил в 300 метрах от передовой. Голубевод и бывший шахтер Николай Васильевич, живущий 9 лет под обстрелами, ответил так: «Сначала победим, потом будем думать, как станем мириться». Переадресую этот же вопрос моей собеседнице. Ольга считает, что на Украине сейчас появился целый слой людей, с которыми даже не нужно искать общий язык.
Не имея сил удержать эти города, ВСУ превратили их в развалины, а потом ушли. Кто смог, конечно
— Черчилль говорил, что у Англии нет друзей и врагов, есть только интересы. И вот таких людей на Украине очень много. Им не важно, какой флаг и какая власть, им нужен только комфорт. Они лояльны любой власти. А у тех, кто живет ради того, чтобы «истреблять москалей», никакого мира не будет никогда. У нас никто не запрещал украинский язык, половина сел в Донбассе говорят на нем, но это пришедших сюда воевать никак не остановило, с нами не примирило.
— Извини за этот вопрос. У тебя нет ощущения, что ты оставила на фронте свою юность?
— Нет. У меня есть семья, мой батальон «Восток». У меня есть ощущение военного братства, это не иллюзия, это бесценно. Тут все проще и честнее.
— Почему?
— А ты всегда помнишь, что у тебя может не быть завтрашнего дня, а может не быть и сегодняшнего вечера. И зло или бесчестный поступок, который ты только что совершил, может быть последним в твоей жизни. Исправить уже не получится. И твои хорошие дела или слова, если они внутри у тебя созрели, нужно делать и говорить прямо сейчас. Потом их может уже никто не услышать.
За несколько дней до отправки этой книги в печать в Петербурге во время лекции погиб мой боевой товарищ и соратник Максим Фомин. Вместе с ним было ранено 30 человек. Теракт организовали украинские спецслужбы и спящие ячейки СБУ внутри России. Как и было заведено с 2015 года, ни один из героев «Русской весны» не погиб в бою, все они были убиты самым подлым образом. Этот текст написан в память о воине-проповеднике.
2 апреля 2023 годаМАКСИМ ФОМИН
Владлен Татарский воюет сейчас на другом участке фронта, там, где Свет сражается с Тьмой.
Так получилось, что мое место на этой войне определил мне Владлен Татарский, Максим Фомин, воин-проповедник. Буквально взял меня за руку и отвез в батальон «Восток». Я знал командира «Востока» с мая 2014-го. Мы сразу же вместе с Александром Ходаковским съездили в один из донецких храмов, приложились к образу Богоматери «Умягчение злых сердец» и духовно ощутили себя готовыми к боевым действиям. Из храма мы с Максом отправились по городским аптекам — добирать последние оставшиеся в продаже кровоостанавливающие жгуты под народным названием «мармеладки». Они были липкие на ощупь и чуть прозрачные, хотелось их лизнуть (и я сделал это украдкой!), но вместо душистой сладости жгуты остро отдавали горькой резиной. Потом начались наши совместные скитания по располагам, с мытыми или немытыми полами, холодным или теплым комнатам и спортивным залам.
Ожидая выдвижения батальона на передок, мы сгоняли с Максом в ЛНР, на позиции на берегу Северского Донца, к тем людям, с которыми он когда-то начинал воевать. Больше всего меня потряс Костя, командир с позывным «Костер», — парень, воюющий без одного глаза и одной ступни. Костер погиб первым из моих героев репортажей, в марте, кажется. Меня потрясло отношение Макса к этой смерти. Отношение воина: «Костя ушел, помолимся за его чистую душу, крепко запомним и отомстим». Не знаю, что творилось у Макса внутри, внешне он никак это не показывал. Но, мне он объяснил, что разжигать в себе скорбь, горечь утраты от смерти товарищей — верный способ уйти следом. А если все уйдут на небо, кто тогда победит на земле?
Макс воевал с 14 года, ушел на фронт прямо из тюремной камеры, в самое критическое время для республики и восстания в целом, когда никто не мог знать точно, чем все это закончится? Макс не скрывал, за что он сидел: за вооруженное ограбление офиса «Приват-банка» в Макеевке. Он юмористически осмыслил этот неприятный эпизод своей биографии, называя сам себя «грабителем дилижансов». А я как-то заметил ему в задушевном вечернем разговоре, что в России любого мужчину старше тридцати лет можно посадить в тюрьму и он будет знать — за что… Из зоны Макс вынес именно то, что нужно оттуда вынести нормальному человеку, не «блатной дискурс» и «АУЕ-понятия», а веру в Бога, родившуюся в земных мытарствах, любовь к книгам, порядку и чистоте. Все, больше ТАМ брать особо нечего. Именно зона дала Максу навык и потребность в саморазвитии в виде чтения книг, иногда очень сложных и тяжелых, но нужных. У нас в лексиконе есть такой позднесоветский презрительный эпитет «самообразованец». И Макс был этим самым «самообра-зованцем». Думаю, эпитет этот выдумали там, где выдают картонные корочки дипломов. В богословских диспутах Макс легко бы уделал любого выпускника семинарии, при этом он толковал Библию не «от пупа», а с точными обширными цитатами — я проверял. Цитатами редкими, не заезженными, их нужно было искать в Библии.