— Ты что же батальон бросил, а? — улыбнулся Сабуров.
— Проценко приказал, — сказал Масленников. — Пришёл в полк, потом в батальон и приказал мне на ночь к вам съездить. Как вы, Алексей Иванович?
— Ничего, — сказал Сабуров и, встретив взгляд Масленникова, спросил: — Что, сильно похудел?
— Похудели.
Масленников вскочил, полез в карманы шинели, вытащил пачку печенья, пакет с сахаром, три банки консервов, быстро положил всё это на стол и опять сел.
— Подкармливаешь начальство?
— У нас много всего сейчас. Снабжают хорошо.
— А по дороге топят?
— Иногда топят. Всё как при вас, Алексей Иванович.
— Ну, какие же ты геройские подвиги там без меня совершил?
— Какие же? Всё так же, как при вас, — сказал Масленников. Ему хотелось рассказать, что и он и вообще все ждут Сабурова, но, поглядев на похудевшее лицо капитана, он удержался.
— Как, ждёте меня? — спросил сам Сабуров.
— Ждём.
— Дня через три приду.
— А не рано?
— Нет, как раз, — спокойно сказал Сабуров. — Где вы сейчас? Всё там же?
— Всё там же, — подтвердил Масленников. — Только левее нас они совсем к берегу подошли, так что проход до полка теперь узкий, только ночью ходим.
— Ну что ж, придётся до вас ночью добираться. Ночью приду с ревизией. Как Папин воюет?
— Хорошо. Мы с ним Конюкова командиром взвода назначили.
— Справляется?
— Ничего.
— Кто жив, кто нет?
— Почти все живы. Раненых только много. Гордиенко ранили.
— Сюда привезли?
— Нет, остался там. Его легко. А меня всё не ранят и не ранят, — оживлённо закончил Масленников. — Я иногда даже думаю, наверное, меня или так никогда и не ранят, или уж сразу убьют.
— А ты не думай, — сказал Сабуров. — Ты раз навсегда подумай, что это вполне возможно, а потом уже каждый день не думай.
— Я так и стараюсь.
Они целый час проговорили о батальоне, о том, кто где расположен, что переместилось и что осталось по-прежнему.
— Как блиндаж? — спросил Сабуров. — Всё на том же месте?
— На том же, — ответил Масленников.
Сабурову было приятно, что его блиндаж всё там же, на старом месте. В этом была какая-то незыблемость, и, кроме того, он подумал об Ане.
— Слушай, Миша, — неожиданно обратился он к Масленникову. — Не удивился, что я не в госпитале, а здесь?
— Нет. Мне сказали.
— Что тебе сказали?
— Всё.
— Да... Я очень счастлив... — помолчав, сказал Сабуров. — Очень, очень. А помнишь, как она сидела на барже и волосы выжимала, а я сказал тебе, чтобы её накрыли шинелью? Помнишь?
— Помню.
— А потом мы пошли, а её уже не было.
— Нет, этого не помню.
— Ну, а я помню. Я всё помню... Я тут думал попросить, чтобы её сестрой в наш батальон взяли, а потом как-то сердце защемило.
— Почему?
— Не знаю. Боюсь испытывать судьбу. Вот так она ездит каждый день и цела, а там… не знаю. Страшно самому что-то менять.
Сабурову хотелось продолжать говорить об Ане, но он удержался, оборвал разговор и спросил:
— А Проценко как?
— Ничего, весёлый. Смеётся даже чаще, чем всегда.
— Это плохо, — сказал Сабуров. — Значит, нервничает. Да, главного-то и не спросил. Кто командир полка?
— Совсем новый, майор Попов.
— Ну, как?
— Ничего. Лучше Бабченко.
Они поговорили ещё минут десять, и Масленников вдруг заторопился; мысленно он был уже там, на той стороне.
— Буду через три дня к вечеру, — сказал Сабуров. — Ну, иди, иди, не мнись. Передай всем привет. Она сегодня в дивизию поехала. Может, и у вас в батальоне будет.
— Что передать, если будет?
— Ничего. Чаем напои, а то сама не догадается. Иди. Не прощаюсь.
Через два дня после прихода Масленникова Сабуров попробовал проходить целый час подряд. Ноги ныли и подламывались. Чувствуя головокружение, он немного посидел у калитки, прислушиваясь к далёкому артиллерийскому гулу.
Аня с каждым днём приезжала всё позднее и уезжала всё раньше. По её усталому лицу он видел, как было ей трудно, но они не говорили об этом. К чему?
Врач, по просьбе Ани забежавший к Сабурову на минуту из госпиталя, не стал осматривать его, только профессиональным движением пощупал ноги у колеи и лодыжек, глядя ему в лицо и спрашивая, больно ли. Хотя на самом деле было больно, но Сабуров к этому приготовился и сказал, что не больно. Потом спросил, когда завтра уходят грузовики к переправе. Врач сказал, что, как обычно, в пять вечера.
— Удирать от нас собираетесь?
— Да, — ответил Сабуров.
Врач не удивился и но стал спорить: юн привык — здесь, под Сталинградом, это было в порядке вещей.
— Грузовики уходят в пять часов. Но всё-таки помните, что вы ещё не совсем здоровы, — сказал врач, вставая и протягивая Сабурову руку.
Сабурову захотелось созорничать: задержав руку врача и своей, он пожал её не изо всей силы, но всё-таки достаточно крепко.
— Ну вас к чёрту! — рассмеялся врач. — Я же говорю, поезжайте. Что вы мне доказываете? — И, потирая пальцы, пошёл к двери.
Когда Аня приехала, Сабуров сказал, чтя навара он возвращается в Сталинград. Аня промолчала. Она не спорила — и не просила его остаться ещё на день. Все эти слова были бы липшими.
— Только вместе, — сказала она. — Хорошо?
— Я так и думал.
В этот день она была тиха и задумчива и хотя очень устала, её не клонило ко сну. Она молча сидела рядом с Сабуровым, гладила его по волосам и внимательно рассматривала его лицо, словно старалась лучше запомнить.
Она так и не заснула, а он задремал на полчаса, и она его разбудила, когда ей нужно было уходить, ещё раз грустно погладила его по волосам и сказала: «Пора мне». Он встал, проводил её до ворот и долго смотрел, как она торопливо шла по улице.
Утром Сабуров сложил вещевой мешок. Ани не было особенно долго. Он несколько раз выходил на дорогу, а она всё не шла. Было уже два часа — её не было, потом три, потом четыре... В половине пятого он должен был отправляться, чтобы не опоздать на попутный санитарный грузовик. Он вышел ещё раз на дорогу, постоял, вернулся в избу и, присев к столу, написал короткую записку: что едет, не дождавшись её.
Потом простился с матерью Ани. Она приняла его отъезд спокойно. Наверное, это спокойствие было их семейной чертой.
— Не дождётесь?
— Нет, уже время вышло.
Она обняла его и поцеловала в щёку. Только в этом и выразилась вся её тревога и за дочь, и за него.
Без десяти пять, вглядываясь в каждого встречного, он пошёл по направлению к госпиталю. Накануне мальчишки срезали ему толстую вишнёвую палку, и он шёл, прихрамывая и тяжело опираясь на неё.
Грузовики двинулись в начале шестого. Его хотели посадить с шофёром в кабину, но он сел в кузов, надеясь, что оттуда скорее увидит Аню, если она встретится по дороге. Он ехал, лёжа в кузове, и выглядывал с левого борта, рассматривая встречные машины. Но Ани на них не было. К вечеру стало холодно; он надвинул поглубже фуражку и поднял воротник шинели.
Через три километра они свернули на главную магистраль, шедшую из Эльтона к переправам. Дорога была в ухабах, и грузовик сильно трясло. Ноги больно ударялись о днище кузова. Над головой шли последние, вечерние, воздушные бои. В воздухе было так же тяжело, как и на земле. Пока Сабуров ехал, немцы два раза бомбили колонну. К переправе шли грузовики, доверху набитые снарядными ящиками, коровьими тушами и мешками.
В прибрежной слободе прямо на улице лежали ещё дымившиеся обломки «мессершмитта». Обогнув их, грузовик выехал к переправе. Немцы вели по слободе редкий, но методический огонь из тяжёлых миномётов. Внешне всё было как и раньше, когда Сабуров переправлялся здесь в первый раз, только стало холоднее. Волга так же стремила свои воды, но они были скованные, тяжёлые, чувствовалось, что не сегодня-завтра пойдёт сало.
Когда, оставив грузовики, спустились пешком к переправе, Сабуров подумал, что на этом берегу встречи с Аней уже не будет. Он сел на холодный песок и перестал оглядываться по сторонам, закурил.
К пристани привалил пароходик с баржей. Невдалеке разорвалось несколько мин. С пароходика и баржи вереницей тащили носилки. Сабуров безучастно сидел и ждал. С разгрузкой и погрузкой торопились, но кругом стояло меньше шума, чем когда он переплывал в первый раз. «Привыкли», — подумал он. Всё кругом делалось быстро и привычно. И город на той стороне, когда он посмотрел на него, показался ему тоже привычным.
Предъявив документ коменданту переправы, он уже двинулся на полуразбитую баржу, служившую пристанью. В эту минуту его окликнула Аня.
— Я так и знала, что ты не будешь меня там ждать, что всё равно уедешь.
— Хорошо, хоть здесь встретились. Я уже не надеялся.
— А я приехала ещё с той баржей и размещала раненых. Сейчас вместе переправимся.
Они перешли по шатким сходням на баржу, а с неё перелезли на пароходик. Аня перескочила первая и подала Сабурову руку. Он принял её руку и тоже перескочил с неожиданной для себя лёгкостью. Нет, он был прав, что поехал: он был почти здоров.
Пароходик отчалил. Они сидели на борту, спустив ноги. Внизу тяжело колыхалась Волга.
— Холоднее стало, — сказала Аня.
— Да.
Им обоим не хотелось говорить. Они сидели, прижавшись друг к другу, и молчали.
Пароходик приближался к берегу. Всё кругом было почти как тогда, в первый раз. Казалось, ничего не переменилось, если не считать, что в их жизнь вошло то, чего тогда не было ни у него, ни у неё: они оба знали это про себя и молчали.
Берег всё приближался.
— Готовь чалку! — послышался хриплый бас, точно такой же, как и тогда, полтора месяца назад.
Пароходик причалил к разбитой в щепы пристани. Сабуров и Аня сошли одни из последних, и хотя им до полка предстояло добираться вместе, Сабуров, сойдя на берег, притянул к себе Аню, погладил её по волосам и поцеловал. Они пошли рядом. Пришлось взбираться вверх по тёмному, изрытому воронками откосу. Сабуров иногда оступался, но шёл быстро, почти не отставая от Ани. Под ногами опять была земля Сталинграда — та же самая, холодная, твёрдая, не изменившаяся, не отданная немцам земля.