— А ну дайте ему скорей чаю! — крикнул Проценко. — Ремизов жив?
— Жив, только ранен. Вот от него пакет. — Сабуров полез за пазуху и вынул пакет.
— Добре, — сказал Проценко, надевая очки.
Увидев, что Проценко читает донесение, Сабуров привалился к стене, и только когда Проценко, неизвестно через сколько времени, тряхнул его за плечо, понял, что заснул.
— Сиди, сиди, — удержал его Проценко.
— Я долго спал?
— Долго. Минут десять. Ремизов ранен, говоришь?
— Ранен.
— Куда?
Сабуров сказал. Как и предвидел Ремизов, Проценко рассмеялся.
— Небось ругается старик?
— Ещё как.
— А какое настроение у них?
— По-моему, неплохое.
— Он мне пишет, что может собраться с силами и со своей стороны по немцам ударить. Тоже с таким положением мириться не хочет. — И Проценко постучал пальцем по бумаге, которую держал в руке. — Ты один пришёл оттуда?
— Один.
— Что же он тебе командира не дал для связи, чтобы его обратно послать? Старый, старый, а тоже маху даёт.
— Он дал командира, его убили по дороге.
Только теперь вспомнив, что у него документы и оружие Филипчука, Сабуров выложил всё на стол.
— Так. — Проценко нахмурился. — Сильно стреляли?
— Сильно.
— Днём не пройти там?
— Днём совсем не пройти.
— Да... — протянул Проценко. Он, очевидно, хотел что-то сказать и не решался. — А мне завтрашней ночью штурм делать. Как же это его убили?
— Кого?
— Его. — Проценко кивнул на лежавшие перед ним документы Филипчука.
— Смертельно ранили, потом тащил его, потом умер.
— Да... — опять протянул Проценко.
У Сабурова смыкались глаза от усталости. Он смутно чувствовал, что Проценко хочет послать его обратно к Ремизову, но не решается об этом сказать.
— Егор Петрович, — обратился Проценко к сидевшему тут же начальнику штаба. — Пиши приказ Ремизову. Всё предусмотри, как решили: и точный час и ракету — всё.
— Я уже пишу, — отрываясь от бумаги, ответив начальник штаба.
Проценко повернулся к Сабурову и чуть ли не в пятый раз повторил:
— Да... Ну ты чего сидишь-то? Ты приляг пока. — Он выговорил это слово «пока» осторожно, почти робко. — Приляг пока. Ну-ну, приляг. Приказываю.
Сабуров вскинул ноги на скамейку и, приткнувшись лицом к холодной, мокрой стене блиндажа, мгновенно заснул. Последней блеснувшей у него мыслью была мысль, что, наверное, его всё-таки пошлют, ну и пусть посылают, только бы дали сейчас поспать полчаса, а там всё равно.
Проценко, прохаживаясь по блиндажу, ждал, когда начальник штаба допишет приказ. Иногда он на ходу взглядывал на Сабурова. Тот спал.
— Слушай, Егор Петрович, а если Вострикова послать?
— Можно Вострикова, — согласился начальник штаба. — Вы на словах ничего не будете добавлять, только приказ?
— Плохой приказ, если к нему надо ещё что-то на словах добавлять.
— Если на словах не добавлять, можно Вострикова.
— Я бы его послал, — кивнул Проценко на Сабурова, — да трудно в третий раз за ночь идти.
— Идти труднее, а дойти легче, — заметил начальник штаба. — Он на животе уже два раза прополз, каждый бугорок, каждую ямку знает.
— Да... — опять протянул Проценко. — Придётся. Должен быть там приказ. Алексей Иванович, — растолкал он Сабурова.
— Да, — поднялся Сабуров с той готовностью, с какой спохватываются накоротке заснувшие люди.
— Вот приказ, возьми, — сказал Проценко. — Когда дойдёшь до Ремизова, пусть дадут нам зелёную и красную ракету над Волгой. А если ракет нет — три очереди из автоматов трассирующими. И после паузы ещё одну. Отсюда будет видно?
— Да, — подтвердил Сабуров.
— Буду знать, что дошёл и приказ донёс. Ты по дороге-то не заснёшь? — спросил Проценко, похлопывая Сабурова по плечу. — Вдруг проснёшься, а уже день?
— Не засну. Немцы не дадут.
— Разве что немцы, — усмехнулся Проценко. — Здорово устал?
— Ничего, не засну, — повторил Сабуров.
— Ну, ладно. Садись за стол.
Сабуров присел к столу, а Проценко, приоткрыв дверь, крикнул:
— Как там насчёт чая?
Потом Проценко сам вышел за дверь и тихо отдал какое-то распоряжение. Через две минуты, когда Проценко, Сабуров и начальник штаба сидели рядом за столом, Востриков внёс медный поднос, на котором, кроме трёх кружек с чаем, была горстка печенья и стояла только что вскрытая банка с вишнёвым вареньем.
— Вот, — сказал Проценко, — варениками угостить не могу, а украинской вишней — пожалуйста. — Он повертел в руках банку и подчеркнул ногтем надпись на этикетке. — «Держконсервтрест. Киев». Чуешь? С Киева вожу.
— Так всё время с Киева и возите? — спросил Сабуров.
— Сбрехал, конечно. Где-то под Воронежем выдали. Люблю вишню... Ну, давайте чай пить.
Теперь Проценко уже не возвращался к своим сомнениям — посылать Сабурова или не посылать. Выражать излишнее беспокойство — значило напоминать человеку, что ты думаешь о его возможной гибели. И Проценко неожиданно завёл разговор о школе червонных старшин при ВУЦИКе, где он когда-то учился.
— Ничего учили. Вид был хороший: форма, галифе. Между прочим, хотя тогда и не принято было, но даже танцам и хорошим манерам учили.
— Ну и как, научили? — усмехнулся начальник штаба.
— А что, разве не заметно?
— Как когда.
Сабуров выпил кружку горячего чаю, и ему опять захотелось спать. После второй он как будто немного разгулялся. Варенье было вкусное, какое он любил с детства, — без косточек. Проценко приказал подать по третьей кружке. Тут Сабуров почувствовал, что пора идти, и, сделав несколько глотков, поднялся.
— Что же не допил? — спросил Проценко.
— Пора, товарищ генерал.
— Значит, если ракет нет, дадите автоматные очереди, три и одну.
— Ясно, — сказал Сабуров.
— В сторону Волги...
— Ясно.
Откозыряв, Сабуров повернулся и вышел. Проценко и начальник штаба помолчали.
— Ну, как, — обратился Проценко к вошедшему штабному командиру, — людей из батальонов вывели сюда?
— Выводят.
— Поторапливайтесь, скоро рассвет. Тогда выводить будете — людей потеряете... Считаешь, дойдёт? — подумав о Сабурове, спросил Проценко начальника штаба.
— Надеюсь, что да.
— И я надеюсь. Была минута, когда отправлял его, хотел сказать прямо: дойдёшь в третий раз — орден Ленина тебе, генеральское слово. Не утвердят — свой сниму, отдам!
Тем временем Сабуров полз по окончательно обледеневшей земле. То ли дело близилось к рассвету и немцы считали, что никто здесь больше не пойдёт, то ли им просто надоело всю ночь стрелять по берегу, но он уже прополз половину пути, а сверху не грохнуло ни одного выстрела. Его даже начало пугать это — не будет ли засады? Он взвёл парабеллум и, отвязав от пояса одну «лимонку», взял её в правую руку. Хотя так ему было труднее ползти, но он не выпускал гранаты, держа её таким образом, чтобы метнуть в первое же опасное мгновение. Потом он вспомнил о приказе. Ну что ж, вторую гранату в крайнем случае он бросит себе под ноги. Он благополучно прополз ещё полсотни шагов и начал отгонять эти мысли. Подсознательное чувство говорило ему, что и на этот раз всё сойдёт. И действительно, он дополз до развалин на той стороне без единого выстрела за всю дорогу.
— Опять ты, Сабуров? — откликнулся Григорович.
— Я.
— А Филипчук где?
— Убит.
— Где?
— Шагов семьдесят не доползли, — сказал Сабуров и вспомнил мёртвое лицо Филипчука. Возвращаясь сюда, он спросил у командира роты, вытащен ли Филипчук. Услышав, что вытащен, он захотел сам посмотреть, где лежит тело, и посветил ручным фонарём в лицо Филипчуку. Лицо было бледно. Кто-то из бойцов стёр с него грязь и кровь. И в который раз в жизни Сабурову стало не по себе, что вот с этим человеком какой-нибудь час назад он перешёптывался. «Ты здесь?» — говорил он. «Я здесь», — отвечал Филипчук.
Войдя к Ремизову, Сабуров вручил ему приказ. Ремизов прочёл приказ, потом спросил о Филипчуке. Повторился почти тот же разговор, что с Григоровичем.
— А документы принёс? — спросил Ремизов.
— Генералу отдал. Приказано дать сигнал, что я добрался. У вас зелёные и красные ракеты есть?
— Должны быть. Посмотри, Шарапов, есть ракеты?
— Ракеты все, товарищ полковник.
— Тогда приказано дать три автоматные очереди трассирующими над Волгой. Три сразу и одну вслед.
— Это можно, — оживился Ремизов и снова крикнул: — Шарапов! Помоги мне встать.
Шарапов помог ему встать, и он, кряхтя и разминаясь, пошёл по блиндажу.
— Дай мне автомат и диск с трассирующими. Пойдёмте, Сабуров. Я сам, коли так, тоже очередь дам.
Шарапов и ещё один автоматчик вышли из блиндажа вслед за Ремизовым и Сабуровым.
— Становись рядом со мной. Стрелять по команде «три», очередью. Будем считать, что это наш прощальный салют Филипчуку. — Ремизов повернулся к автоматчику. — Отдайте свой автомат капитану. Возьмите, Сабуров. Вместе с вами помянем товарища!
Небо уже начинало сереть, когда по команде «три» они выпустили по автоматной очереди. Светящиеся трассы пуль, изгибаясь где-то в конце пути, взлетели высоко в тёмно-сером воздухе над Волгой. Ремизов дал вдогонку ещё одну очередь и посмотрел на Сабурова, как раз в эту минуту хотевшего сказать, что ему пора идти обратно.
— Не пущу вас, уже светает. И вообще не пущу. До трёх раз судьбу испытывать можно, больше не надо. Пробьёмся завтра ночью — вернётесь.
— У меня там батальон без командира, — сказал Сабуров.
— А у меня тут два батальона без командиров. Идите спать. Шарапов, устрой капитана на комиссарскую койку. Погиб у меня комиссар. Прекрасный был человек. Только месяц назад из райкома партии прислали. Воевать не умел, а бодрость душевную даже в меня, в старого чёрта, вселял. Очень жалею. Даже удивительно, как жалею. Пойдёмте в блиндаж.