— Мне не стыдно, — сказал Сабуров. — Я попрошу.
— Попроси... Очень страшно было, когда вчера нас совсем отрезали. Я подумала, что, может быть, больше тебя никогда не увижу. Я хочу вместе. Нет, нет, не слушай, делай как хочешь. Но я всё-таки хочу вместе. Вот если бы сейчас сюда бомба попала, мне это не страшно, потому что вместе. Я храбрее буду, если мы вместе, понимаешь? И ты, наверное, тоже. Да?
— Наверное, — с некоторым колебанием сказал Сабуров, подумав, что, если Аня будет рядом с ним, может быть, он действительно меньше будет бояться за себя, но за неё, пожалуй, будет бояться ещё больше.
— Наверное, — не заметив его колебания, повторила Аня, — я знаю, у тебя так же, как у меня. А у меня так. Ну, я пойду раненых переносить. Тебе нельзя отсюда уйти?
— Нельзя.
— Я знаю. Ты не представляешь, сколько их у нас сейчас в овраге, никогда не было столько. Это потому, что через Волгу переправиться нельзя. Я пойду, — ещё раз сказала опа, протянув Сабурову руку.
Только сейчас Сабуров заметил, что у неё другая шинель — не та, в которой он видел её раньше.
— Откуда у тебя эта шинель?
— Это не моя, мне с убитого дали. Вот видишь. — И она показала на маленькую дырочку на левой стороне груди. — А так совсем целая. В мою мина попала и изорвала в кусочки.
— Как мина?
— Мне жарко было, когда я вчера раненых выносила, я сияла её и сложила аккуратненько, — знаешь, как на койке шинель складывают, — а в неё как раз мина угодила.
Сабуров задержал её руку в своей. Он увидел, что шинель ей не по росту и рукава подвёрнуты. Сукно натёрло ей руку, и там, где был край рукава, на руке остались поперечные ссадины.
— Ну-ка, дай другую, — сказал он.
На другой руке было то же самое.
— Видишь, как натёрла, — заметил Сабуров. — Ты скажи, чтобы тебе дали другую шинель.
— Хороню.
— Непременно скажи.
Он крепко сжал её руки в своих, поднёс к губам и по нескольку раз поцеловал каждую руку там, где были ссадины.
— Ну, иди, — сказал он. — Я увижу Проценко и попрошу, чтобы мы были вместе.
— Он не откажет, — сказала Аня. — Ни за что не откажет.
Она глубоко засунула руки в карманы, наверное, чтобы Сабурову больше не было её жалко, и пошла по ходу сообщения.
Проведя у Галышева почти спокойный день, Сабуров, когда стемнело, возвратился на командный пункт к Ремизову. Ремизов курил, полулёжа на койке. Поодаль сидел начальник штаба.
В блиндаже была тишина, какая бывает, когда всё уже решено и подготовлено, больше никаких распоряжений отдавать не нужно и остаётся только дожидаться назначенного часа.
— Майора Анненского, — сказал Ремизов, — я оставляю здесь командовать всем остальным участком, а сам пойду со штурмовыми группами.
Начальник штаба за спиной Ремизова делал знаки Сабурову, означавшие, что пойти со штурмовыми группами должен именно он, Анненский, а полковник должен как раз остаться, потому что он ранен и идти ему бессмысленно. Так, по крайней мере, понял его Сабуров.
— Что вы там жестикулируете? — не поворачиваясь, спросил Ремизов. — Я не вижу, но чувствую. Меня вы не уговорите и напрасно капитану знаки подаёте, он меня тоже не уговорит, да и уговаривать не будет. Да, капитан?
— Так точно, — сказал Сабуров, зная по себе, что в таких случаях спорить бессмысленно. — Но мне, надеюсь, разрешите находиться при вас?
— Как с утра условились, уговор дороже денег. Будете со мной, скорей до своих доберётесь.
— А вы, Семён Семёнович, — обратился Ремизов к Анненскому, — хороший командир, по вам уже пора полк получать. Серьёзно. Я так генералу и скажу при случае. У вас слишком много темперамента для начальника штаба. Начальник штаба должен быть расположен к некоторому уединению, к блиндажу в пять накатов. Да, да, я без иронии вам говорю. А вы, если вашего командира полка обстреляли за день три раза, а вас только два, уже считаете, что вы позорно окопались и что вам необходимо поскорее лично сходить в атаку, чтобы восстановить своё душевное равновесие. И не спорьте со мной: вам пора на командную должность. И если вам попадётся такой же начальник штаба, как мне, и вам придётся всё время держать его за фалды, чтобы не убегал на передовую, вот тогда вы меня поймёте и посочувствуете. — Ремизов рассмеялся.
Анненский молчал, обескураженный неожиданным оборотом разговора. Подозвав Шарапова, Ремизов с его помощью надел поверх гимнастёрки ватник, затянулся ремнём и нахлобучил фуражку.
— Не люблю пилоток, — сказал он, поймав взгляд Сабурова. — Может, и удобней, но лихости нет. — Потом, приложив руку тыльной стороной к козырьку, проверил, правильно ли сидит фуражка, прицепил к поясу две гранаты и взял автомат. Сделав все эти приготовления, Ремизов посмотрел на часы, Сабуров, который знал из приказа Проценко, что атака должна начаться ровно в двадцать два, тоже взглянул на свои часы. Оставалось двадцать минут.
Через пять минут они уже сидели в узком, спускавшемся к Волге овражке с нарытыми по откосам окопами, — здесь по приказу Ремизова сосредоточивались штурмовые группы.
Люди сидели в окопах, держа в руках оружие, прислонившись к земляным стопкам и друг к другу. Разговоры велись шёпотом. В одну сторону до немцев было метров двести, зато в другую, насколько позволяли судить дневные расчёты, всего полсотни. Разговаривали только тогда, когда над головой, вереща, проходил У-2.
— Опять королевская авиация полетела, — сказал кто-то рядом с Сабуровым, когда ещё один У-2 прожужжал над оврагом.
— Кукурузник.
— А у нас на Северо-Западном его «лесником» звали.
— Где как. Где какая природа...
— Через три минуты должна начаться артподготовка, — сказал Ремизов. — Гранат помногу взяли? — обратился он к бойцам, сидевшим рядом с ним в окопе.
— По шесть штук, товарищ полковник, — отрапортовал сержант.
— Тише, не кричи, — сказал Ремизов. — По шесть? Это ничего. А ежели стена, а за стеной немцы и не обойти её?
— Тогда взорвём, товарищ полковник, — ответил сержант.
— А тол взяли?
— А как же, товарищ полковник!
— А чего у тебя винтовка без штыка? — спросил Ремизов одного из бойцов.
— У меня вот сестрица есть. — Боец хлопнул рукой по зазвеневшей на боку сабле.
— Казак, что ли?
— Из конного корпуса Героя Советского Союза генерал-майора Доватора.
— Что ж ты, казак, а не на коне? — усмехнулся Ремизов.
— Я про коня забыл. С лета в глаза не видел.
— Скучаешь?
— Здесь скучать нет возможности, товарищ полковник.
— Пора. — Ремизов подозвал к себе командира роты, который непосредственно руководил атакой, спросил его, всё ли готово.
— Всё, — ответил тот.
— Значит, начинаете выдвигаться после первых же залпов с левого берега. Понятно?
— Так точно.
— Пора, — второй раз нетерпеливо повторил Ремизов, повернувшись лицом к Волге.
Сабуров тоже повернулся. И как раз в этот миг далеко, на левом берегу, вспыхнуло зарево, и гремящие снаряды «катюш» пронеслись над головами.
Вслед за «катюшами» с левого берега заговорила артиллерия. Наши тяжёлые снаряды шли прямо над головой. Впереди у немцев всё небо было в красных вспышках. Когда снаряды рвались особенно близко, вспышки вырывали из тьмы то угол дома, то обломок стены, то железные лохмотья изуродованных бензиновых цистерн. Штурмовые группы стали вылезать из оврага и выползать вперёд. Один тяжёлый снаряд разорвался совсем близко от оврага.
— Недолёт, — сказал Ремизов. — Ну, что ж, пойдёмте.
Он с неожиданной лёгкостью вылез из окопа и, не оглядываясь, пошёл вперёд. Сабуров двинулся вслед за ним. Рядом пошли Шарапов и четыре автоматчика.
Наш артиллерийский налёт продолжался. На немецких позициях и далеко в глубине всё грохотало от разрывов тяжёлых снарядов. Подожжённые «катюшам?», горели остатки бензина или нефти, красные языки пламени поднимались к небу.
No и немцы понемногу начинали отстреливаться; мины уже несколько раз проносились над головой Сабурова и разрывались позади. Потом заговорили пушки. И наконец впереди послышались автоматные очереди.
Штурмовые группы быстро миновали полосу от оврага до своих старых окопов, в которых сейчас сидели немцы. Этот участок, отбитый вчера немцами, был хорошо известен Сабурову. Он представлял собою квадрат примерно триста на двести метров. Всё было изрыто окопами и ходами сообщения, и лишь кое-где почти на голом месте торчали развалины и обломки. Когда-то здесь были бензохранилища, от которых теперь остались только фундаменты и огромное количество раскиданного повсюду рваного листового железа.
Сабуров несколько раз наступал на перегоревшие железные листы, которые со страшным грохотом коробились под ногами. Впереди были остатки каменной сторожки. Туда устремился Ремизов, а вслед за ним и Сабуров. У самых развалин кто-то из бежавших сзади Сабурова тяжело, со стуком, упал на землю. В развалинах несколько человек уже устанавливали два пулемёта.
— Вот правильно, — одобрил Ремизов. — Гаврилов?
— Я, товарищ полковник.
— Выходит, взяли?
— Взяли, товарищ полковник.
— А дальше двигаются?
— Двигаются.
— Иди вперёд. Передай, что я буду здесь.
Около сторожки свистели и шлёпались пули. Слева, совсем близко, слышались взрывы гранат. Справа продолжали стрелять, но взрывов не было: до гранатного боя там ещё не дошло.
— Ах, негодяи! Ах, негодяи! — возмущался Ремизов. — Залегли ведь. Раз гранаты не рвутся, значит, залегли. Командира, что ли, убило? Сабуров, идите туда. Любыми средствами поднимите.
Сабуров вылез из сторожки и пополз направо, в темноту. Действительно, командир там был убит. Бивший из развалин немецкий станковый пулемёт не давал возможности подойти. Но заминка произошла не из-за того, что убили командира, а из-за того, что три сапёра поползли в обход с толом, чтобы подложить заряд под развалины дома, на втором этаже которого находился пулемёт. Остальные ждали взрыва, чтобы двинуться дальше. Распоряжался всем какой-то старшина, который, когда Сабуров к нему подполз, объяснил ему суть происходящего: