— Я, товарищ генерал.
Проценко сделал три шага навстречу, остановился и, против обыкновения, очень официально сказал:
— Товарищ Сабуров, благодарю вас от лица командования.
Сабуров вытянулся.
— Я вас представил к ордену Ленина, — сказал Проценко. — Вы его заслужили. И я хочу, чтобы вы знали об этом.
— Очень большое спасибо, — неожиданно для себя не по-уставному ответил Сабуров и улыбнулся.
Проценко тоже улыбнулся и, обняв Сабурова, тихо похлопал его по плечу.
— Живой?
Сабуров не ответил. Что сказать на это?
— Когда-нибудь мы с тобой, Алексей Иванович, ещё вспомним этот день, — сказал Проценко. — Помяни моё слово. Может быть, кто и другой день вспомнит, а мы именно этот.
Сабуров молча кивнул.
— Вот командный пункт сменил, — сказал Проценко. — Тут раньше штаб батальона был, я приказал расширить для себя. Они завтра сюда главный удар направят. А мы не отступим. Сегодня всё это почувствовали — я знаю: и ты, и я, и все почувствовали. Так я это чувство у людей закрепить хочу собственным пребыванием. Понимаешь?
— Понимаю, — ответил Сабуров. — Только у вас там удобнее было.
— Там удобнее, но я и здесь ведь прочно устраиваюсь. Смелость смелостью, а четыре наката над головой у командира дивизии всё равно должно быть. Должен тебя огорчить: убит Попов... С Ремизовым теперь, можно считать, познакомился?
— Познакомился.
— Будет у вас командиром полка вместо Попова.
— А у них?
— Там Анненского оставляем. Это во-первых. Во-вторых, пришлось ослабить вчера полки, чтобы штурмовые группы выделить. Ну и заплатили за это — кое-где потеснили нас. И твой батальон потеснили. Дивизия опять вся вместе, а к берегу нас поплотней прижали, пять домов отдали.
— И у меня тоже? — спросил Сабуров с тревожным чувством человека, которому ещё не сказали самых неприятных известий.
— Да. Мой грех — слишком много твоих людей взял, но не взял бы — не соединились бы с Ремизовым. В общем, там, где у тебя командный пункт, теперь передовая. А Г-образный дом немцы забрали.
Проценко говорил спокойным тоном, но было заметно, что он чувствует за собой как бы некоторую вину перед Сабуровым, — что взял у него из батальона и людей и его самого, и теперь Сабурову может казаться, что, будь он там, всего этого бы не случилось, хотя вполне могло случиться и при нём.
— В общем, иди в батальон и стой там, где зацепились, это главное. Не огорчайся, — Проценко похлопал по плечу упорно молчавшего Сабурова, — важнее, что вся дивизия опять вместе — это подороже, чем твой дом. Да, кстати, старые мы сослуживцы с тобой, а не знал, что ты такой скрытный.
— Почему скрытный? — удивился Сабуров.
— Конечно, скрытный. Я у тебя в батальоне был. Мне там всё рассказали.
— Что рассказали? — всё ещё продолжая не понимать, спросил Сабуров.
— Женился, говорят.
— А, вот что. — Сабуров только теперь сообразил, что имел в виду Проценко, так далеко от этого были его мысли. — Да, женился.
— Говорят, далее свадьбу хотел устроить. Так бы и устроил, а меня не пригласил?
— Не устроил бы, — сказал Сабуров. — Просто разговоры были. Хотелось, чтобы так было.
— А почему этого не может быть? Я эту девушку знаю. Даже орден ей выдавал. У тебя фельдшер в батальоне есть?
— Последнее время нет. Убили, пока я в медсанбате был.
— Могу её фельдшером к тебе в батальон. Раз по штату положено.
— Мне даже врач по штату положен, — сказал Сабуров.
— Мало ли что кому положено. Тебе в батальоне положено восемьсот штыков иметь, а где они у тебя? А фельдшера могу дать, только с условием...
— С каким?
— Меня на свадьбу позвать. И ещё одно. Для тебя она жена, а для батальона фельдшер и никакого касательства к батальонным делам, кроме как по санитарной части, иметь не вправе. А то жёны иногда советы подавать начинают... Так вот этого на войне быть не может.
— По-моему, тоже, — сказал Сабуров. — Если сомневаетесь, пусть остаётся там, где сейчас.
— Я не сомневаюсь. Просто подумал и сказал. Иди к себе. Тебя там уже заждался Масленников твой.
— А кто же вам всё-таки рассказал о моих личных делах, товарищ генерал?
— Кому по штату положено, тот и рассказал. Ванин рассказал. — Проценко протянул Сабурову руку. — Думаю, немцы завтра повторят. Но если сегодня у них не вышло, завтра тем более не выйдет. Однако учти — если Волга ещё два дня не станет, снаряды и мины на этом берегу кончатся. Экономь. И паёк экономь!
XXI
Ночь была тёмная. Вдали шлёпались случайные мины, и именно потому, что разрывы были редки и неожиданны, Сабуров несколько раз вздрогнул. Добравшись до своего батальона, он встретил бойца, который узнал его.
— Здравствуйте, товарищ капитан.
— Здравствуйте, — сказал Сабуров. — Проводите меня на командный пункт. Где он теперь, знаете?
— А где был, там и есть, — ответил боец.
Когда Сабуров подошёл к блиндажу и увидел в окопе знакомую фигуру Пети, ему показалось, что он пришёл домой.
— Товарищ капитан! — обрадовался Петя. — А мыто уж вас ждали...
— Вы бы меньше ждали, да лучше воевали, — упрекнул Сабуров, стараясь скрыть свою растроганность. — Дом отдали.
— Это верно, — согласился Петя. — Очень уж навалились, а то бы не отдали. Сил не было. Сорок человек генерал от нас забрал.
— Не только у вас забирали.
— Так и других потеснили, — обиженно сказал Петя. — Не было человеческой возможности… А уж комиссар и Масленников вас ждали, ждали.
— Где они?
— Товарищ Ванин здесь.
— А Масленников?
— А Масленников, как темнеть стало, пошёл в дом. Туда теперь днём не пройдёшь.
— А до немцев отсюда сколько теперь?
— Слева далеко, как были, а с этой стороны, — Петя кивнул направо, — шестидесяти метров не будет. Всё слышно.
— Много народу потеряли? — спросил Сабуров.
— Одиннадцать убитых, тридцать два раненых. И Марью Ивановну убило.
— А дети?
— И детей. Всех вместе. Прямо в их подвал бомба. Одна воронка — и кругом ничего.
— Когда это?
— Вчера.
Сабуров вспомнил, как эта женщина давно, теперь казалось, целую вечность назад, сказала ему равнодушным голосом: «А если бомба, так пусть — один конец всем, вместе с детьми».
И вот её пророчество исполнилось.
— Да, много ты мне всего наговорил. Лучше бы меньше. — Подняв плащ-палатку, Сабуров вошёл в блиндаж.
Ванин дремал за столом. Он писал политдонесение и так и заснул, уронив голову на бумагу и разбросав по столу руки. «Отрицательных случаев морально-политического поведения нет» — была последняя фраза, которую успел дописать комиссар, засыпая.
— Ванин, — позвал Сабуров, постояв над ним. — Ванин!
Тот вскочил.
— Ванин, — повторил Сабуров, — это я.
Ванин долго тряс ему руку, глядя на него, как на выходца с того света.
— А мы уже за тебя тревожились.
— У вас тут, кажется, некогда было тревожиться.
— Представь себе, нашли время. Чёрт тебя знает, что-то такое в тебе есть, что скучно без тебя. Будто из комнаты печку вынесли.
— Спасибо за сравнение, — улыбнулся Сабуров.
— Между прочим, дело к холодам, так что напрасно обижаешься: печка — теперь самая необходимая техника, чтоб согревать живую силу.
— Тем более когда эта техника топится.
Сабуров сел на койку, стащил сапоги и портянки и протянул ноги к огню.
— Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Нажаловался на меня генералу?
Ванин рассмеялся.
— Нажаловался. Я же комиссар. Увидел, что у тебя душа не на месте, и нажаловался.
— У всех душа не на месте, и раньше, чем война не кончится, она на место не встанет... Что Масленников, вперёд ушёл?
— Да.
— К утру вернётся?
— Должен. Если к утру не вернётся, значит, до следующего вечера. Туда и оттуда днём не пройдёшь.
— Кто ж там остался в доме?
— Человек пятнадцать. И Конюков за коменданта. Потапов-то убит.
— Ну?
— Убит. Конюкова я в критическую минуту своей властью командиром роты назначил. Больше некого было. Когда нас вышибли, он с тем, что от роты осталось, засел в доме.
— Неужели пятнадцать человек всего во второй роте?
— Нет, — сказал Ванин, — ещё человек десять здесь есть. Они с двух сторон отошли, а он в доме остался. Если точно — двадцать шесть человек во второй роте.
— А в остальных?
— В остальных немножко больше. На, смотри.
На листочке бумаги было расписано наличие людей по всем ротам.
— Да, много потеряли. А где передний край теперь проходит?
— Вот, пожалуйста. — Панин вынул план.
На плане было нанесено расположение батальона. Батальон уже не выдавался уступом вперёд, как это было раньше, а после потери Г-образного дома стоял на одной линии с остальными батальонами, вдоль правой стороны разрушенной улицы, и только один дом, номер 7, обведённый на плане пунктиром, языком выходил вперёд.
— В сущности, дом в окружении, — сказал Ванин. — Немцы днём не пускают. Ползаем ночью.
— Когда всю улицу обратно придётся брать, будет хороший опорный пункт для продвижения, — сказал Сабуров. — Надо его удержать.
— Когда обратно брать будем... — протянул Ванин. — Боюсь, далеко ещё до этого. Дай бог удержаться там, где сидим.
— Конечно, — согласился Сабуров, — я об этом и говорю, что дай бог удержаться. А удержимся, так и обратно возьмём.
— Ты что-то весёлый вернулся, — сказал Ванин.
— Да, весёлый. Это ничего, что один дом отдали. То есть плохо, конечно, но ничего. А что удержались сегодня на берегу и не пустили их к Волге, это самое главное. И дальше не пустим.
— Убеждён? — спросил Ванин.
— Убеждён.
— А почему убеждён?