— Чего ты вообще забиваешь голову? Он же тебе не сын.
И повесил трубку — ни тебе «до свидания», ни «счастливо», ни старого ирландизма «смотри под ноги».
Видать, это и есть новая динамика.
Я не понял, помогло это или нет. А? Решил выбрать цинизм. Пусть Коди еще побегает. Уволить его к чертовой бабушке я всегда успею — или, как теперь скажут, уволить на хер?
Очередная ошибка с моей стороны.
В понедельник я начал наблюдение за домом Ридж. Дни оглушающей скуки. Сперва домохозяйка меня проведывала. Стук в дверь, ничего ли не нужно — чай, кофе, газету?
На третий раз я ответил резким «Что?»
Оставила в покое. Дочку, студентку Мэри, представила во вторник. Есть на что посмотреть: с длинными рыжеватыми волосами, со всей уверенностью новой Ирландии — 100-процентной наглостью и околонулевыми навыками.
— А чем конкретно вы занимаетесь? — уточнила она.
Могла бы сделать неплохую карьеру в полиции. Я выдал ей свою хлипкую байку. Не поверила ни слову, сказала:
— По-моему, это очень странно.
Но вмешалась ее мать, памятуя об авансе за неделю:
— Ну все, Мэри, оставь мистера Тейлора в покое.
Она нехотя оставила, но взглянула напоследок так, словно предупреждала: «Я буду наблюдать за тобой».
Хотелось сказать, что это цитата из Стинга, но промолчал. Я ходил к Чарли Бирнсу, воссоединился с Винни и накупил шесть книжек. Они стояли нечитанными на столе, свет из окна отбрасывал тень на обложки. Можно подумать, на слежке будет куча времени для чтения. Ни одного тома не открыл. В больнице я довел чуть ли не до совершенства искусство сидеть смирно. После морга и облегчения от того, что нашел там не Джеффа, мне казалось, что у меня должок перед Богом. Молитва услышана, а значит, отныне заработала система торга. Заречься пить я не мог, потому что уже несколько месяцев не брал в рот ни капли. Так что пошел в аптеку, за пачкой никотиновых пластырей. Шел уже третий день, и, хоть начался синдром отмены, он оказался не таким сильным, как я ожидал. Пачку с оставшимися сигаретами я убрал под матрас. Если совсем припрет, под рукой найдется мятое скомканное решение. Послушал Уоррена Зивона — ну, один трек. Он знал, что умирал, помнил это и я, услышал Knocking On Heaven’s Door как никогда раньше. Песня порвала меня в клочья, и я понял, что уже не смогу ее слушать.
Попробовал Эммилу. Название альбома Stumbling Into Grace — «Ввалиться в благость» — казалось уместным. Никак иначе я благость явно никак не обрету. Во втором треке, «Я буду мечтать», чувствовалась неслабая щепотка Ирландии, причем не только в тексте, — печаль веков. Четвертый, «Время в Вавилоне», звучал как диагноз современной американской психике, но это я, может, уже слишком вчитываюсь. Потом — «Сильная рука», посвящение Джун Картер, приторнее не бывает, и все же духоподъемно в меланхоличном стиле.
Может, сказались музыка, уединение, долгие пустые часы, но, как я ни старался, не мог выкинуть из головы Серену Мей, дочь Джеффа. Сильнее я уже никого полюбить не смогу. Я следил за ней, но отвлекся — и она выпала в окно. Три года от роду. Мой разум закрылся, отказывался показывать хаос, наставший после.
Я вспомнил миссис Бейли, наши разговоры. Никогда, ни разу она не теряла в меня веру. Знает Бог, сам я ее терял то и дело — когда тонул в бутылке, получал по шее, разрушал все, к чему прикасался. Так ни разу и не назвала меня по имени. Я скорбел по ней.
С ужасом осознал, что больше переживаю за людей на кладбище, чем за живых, а это обычно значит, что либо ты зажился на этом свете, либо Господь ведет нешуточную вендетту и не собирается прекращать. А переводилось все это в гнев — в ослепительную, всепоглощающую, белую боль ярости. Врезав тому мужику на мосту, на самом деле я испытал чуть ли не высвобождение. Лишь огромными усилиями заставил себя его не добивать, а ведь хотелось — до сих пор. Классическое определение депрессии — это ярость, обращенная внутрь, так что, судя по всему, я родился в депрессии. Но все, на этом, сука, хватит. Больше не уйду в эту сточную муть под названием депрессия, когда лучший момент любого дня — заползти в постель. А самый худший, конечно, — когда просыпаешься, а тебя поджидает черная туча, и ты говоришь: «Снова-здорово».
Я был котлом, который ждал спички. Просто, сука, молился о ней. В глубине души я знал, что сосредоточился на этом сталкере, радовался его появлению. Чем больше думал, как он достает Ридж, тем больше кипел. Хотелось его поймать — не ради нее, а чтобы освободить торнадо внутри. И запугивания я тоже ненавижу. Какой-то урод шныряет во тьме, следит невидимым за женщиной, — о боже, как же хотелось до него добраться.
Я отлично понимал, что отложил дело отца Малачи в долгий ящик, убеждал себя, что как раз направлялся к одной из жертв отца Джойса, когда копы утащили меня к Кленси. Решил продолжить, когда в середине недели меня подменит Коди.
А между тем время ползло, я сходил с ума.
Хотелось взять и вдарить, пробить кулаком окно. Ни следа сталкера. Я видел, как Ридж уходит на работу, потом возвращается в конце смены. Выглядела она при этом усталой и даже с похмелья — уж я-то разбираюсь.
Наконец настала среда, появился Коди с рюкзаком и беспечным настроем. Я познакомил его с хозяйкой, и он ее напрочь обаял. Приволок яблочный тарт из «Пекарни Гриффина» — такой свежий, что аромат наполнил весь дом. Хозяйка не могла нарадоваться.
— О, обожаю яблочный тарт.
Он произвел на свет пачку сливок — и покорил ее окончательно. Сказал:
— Как же без сливок, правильно я говорю?
Она — клянусь — залилась румянцем, ответила:
— Мне нельзя. Надо же следить за фигурой.
Когда я утащил Коди, она еще ворковала. Он тут же обратился в профессионала, сказал:
— Мы его поймаем, да?
— Уж я надеюсь.
— Джек, брось, что за негатив. Приучись говорить: «Я могу и я сделаю».
Он же это, сука, не всерьез? Я спросил:
— Ты это всерьез?
— Это аффирмация, Джек. Я это всегда по утрам повторяю: «Каждый день я во всем становлюсь лучше…»
Я поднял руку:
— Господи, хватит, понял я.
Обескуражил его, но ненадолго:
— Мне помогает.
Он оглядел комнату, увидел диски, спросил:
— Что слушаем?
— Эммилу Харрис, Уоррен Зивон.
— Кто?
У меня не было ни терпения, ни желания объяснять, так что я собрался на выход. Он достал коробочку в подарочной упаковке, вручил.
— Что это? — спросил я.
— Подарок в честь нашего партнерства.
Я снял бумагу и обнаружил мобильник.
— Заряжен, с деньгами, готов к рок-н-роллу, — сказал он.
Я пробормотал что-то вроде благодарности, он ответил:
— Не за что.
Я посмотрел на него — этого молокососа, полного идеалов и энтузиазма, — спросил:
— Как далеко ты готов зайти?
— Зайти?
— Если мы его поймаем, как далеко ты готов зайти, рискнуть?
Он засомневался, хотел ответить правильно, сказал:
— Мы, эм-м, сдадим его.
Мой голос сочился ядом.
— В смысле… полиции сдадим? Так ты думаешь?
— Эм-м, наверное.
Я покачал головой, и он спросил, уже с ноткой отчаяния:
— А ты как думаешь, Джек? Ты же профи.
Хотелось его помучить. Черт, кого угодно хотелось помучить, ответил:
— Подсказать, да?
Он подождал. Вся прыть, что он набрал после общения с домохозяйкой, сдувалась, и он кивнул с тревогой на лице.
— Я найду клюшку и надену на нее стальные ободья, чтобы у нее был правильный «вших». Улавливаешь?
Он уловил, но не поверил, сказал:
— В смысле — изобьем его?
Я выждал, потом ответил:
— Считай это аффирмацией.
Когда я уходил, в прихожую вышла хозяйка, проворковала:
— Какой замечательный мальчик, он ваш сын?
Я отрекся от него.
По дороге в город я чувствовал себя так, словно вышел из тюрьмы. Хромота не беспокоила — отчасти благодаря тому, что я разминал ногу, несколько дней меряя шагами комнату. Меня догнал потрепанный мужичок, спросил:
— Помнишь меня, Джек?
Все приличия у меня уже вышли, так что я ответил:
— Нет.
Он остановился, дал себя рассмотреть. Метр семьдесят, быстро лысеет, жидкие глазенки и красное лицо алкоголика. В сером кардигане, застегнутом до шеи, штанах, блестящих от постоянного ношения, слипонах с дыркой в боку левого. Сказал:
— Мятный… Мятный Грей.
Будто кто-то вылетевший из «Поп-идола», а потом я вспомнил — из школьных времен, а прозвище — из-за сладостей, которые он жевал на регулярной основе. Два его передних зуба почернели — не просто сгнили, а почернели, как уголь. Словно читая мои мысли, он сказал:
— Уже годами не ем леденцы.
— Рад видеть, — сказал я.
Не смог заставить себя назвать его по прозвищу. Годы приносят если не зрелость, то хотя бы повышенное чувство нелепого.
— Слыхал о клариссинках? — спросил он.
Я надеялся, их не сожгли или что похуже. Казалось, в эти дни можно ожидать уже чего угодно. Этот закрытый орден существовал на пожертвования. В черную годину пятидесятых они звенели в колокольчик, когда голодали, и тот звон передавал все страшное и стыдное, что есть в нищете. Кто бы тогда предсказал Кельтского тигра[26]? Прошли те дни, когда священники обивали пороги, просили приходской сбор, а люди выключали свет в напрасной надежде убедить священника, будто никого нет дома. А я еще удивляюсь, откуда во мне столько ярости.
— Они перешли в онлайн, — сказал он.
Я думал, ослышался. Он имел в виду «линейный танец»? Монашки уже водят машины, выступают по телевизору…
Потом он добавил:
— У них свой сайт.
— Да ты шутишь — у клариссинок?
— Вот тебе крест, в новостях рассказывали.
Я покачал головой, спросил:
— А как… в смысле… давать им милостыню?
Он выдал мега-ухмылку с черными зубами во всей красе:
— Они принимают все крупные кредитные карты.
Остановился у бара «Бэл», сказал:
— Я сюда.