— Неплохо, — ответил я.
Похоже, он принял это за приглашение, подтащил стул и присоединился:
— У меня проблема с азартными играми.
Я чуть не рассмеялся, но сдержался, мрачно кивнул. Он показал на человека в углу, спросил:
— Видишь того?
Вспомнилась песня REM.
Я обозначил, что вижу, и он, все еще не сводя взгляда с человека в углу, сказал:
— Раньше был священником.
Я чуть не спросил: «И что случилось?»
Но вопрос был лишний как никогда. Парень рассмеялся — пронзительное хихиканье, не совсем истерика, но докинь еще подвывание — и будет самое оно, сказал:
— Да уж, был… так сюда и попадают.
Тут не поспоришь. Он уставился на меня, в голос вкралась жесткость:
— Ну а твоя история? Кем был ты?
Весь напрягся. Скакнул от дружелюбия к агрессии в долю секунды. Я спросил, подпустив твердости в свой голос:
— А разница?
Он громко хохотнул, потом резко встал, словно услышал боевой клич, и целеустремленно промаршировал прочь.
Когда я через некоторое время собрался на выход, Торгаш заметил:
— Так и не прикоснулся к стакану.
Чуть ли не с дружелюбием. Я спросил:
— Ночью открыты?
Он пристально всмотрелся в меня, и я уж задумался, не переступил ли какую-нибудь негласную черту. Он ответил:
— Так тебе скажу: будешь ночью проходить мимо — постучи, посмотрим. Такой ответ пойдет?
Я кивнул и ушел.
Той ночью мне снился отец. Он сидел на стуле на кухне, рыдал, рыдал, без слов, просто горестный плач. Я проснулся — меня это напугало больше полноценного кошмара. Он был сильным человеком во всех смыслах этого слова, и я не помню, чтобы он хоть чего-то боялся. Не то что мачо-козлина, но все, что подкинет жизнь, встречал без шума и пыли. Что бы ни случилось, он всегда был если не готов, то хотя бы способен с этим столкнуться. Впрочем, у него, как и у всех, имелась свое слабое место, понятный ему одному закидон. У него — задняя дверь. Мы жили в муниципальном доме в террасе, с садиком сзади. Моя мать сходила с ума по свежему воздуху. В принципе сходила с ума, но свежий воздух был ее любимым методом раздражения. Зима на дворе — а она распахнет все окна нараспашку и помоги тебе боже, если закроешь хоть одно. Отец терпел молча, как и большинство ее выходок, но задняя дверь была исключением. Он на стенку лез, как видел ее открытой. Единственная его иррациональная привычка, что я видел. Мать, понятно, вечно ее открывала, а он тут же закрывал. Одна из сценок назревающей войны, которую влечет брак, — войны без слов, но с намеками. Вечер, она — на службе в церкви, перед уходом оставляет дверь открытой. Стоит матери пропасть с глаз, как он не то чтобы хлопал, но точно закрывал с силой. С ним у меня всегда были замечательные отношения, мог общаться и спрашивать о чем угодно, он никогда меня не перебивал. Теперь-то я понимаю, какое-то это редкое благословение. Тем вечером я спросил:
— Зачем тебе так надо закрыть дверь?
Он тогда курил, не часто — просто пару «Вудбайнов» после работы. Если закончит пачку из десяти за неделю, для него это уже перебор. Он достал пачку, медленно вытянул сигарету, зажег кухонной спичкой — длинной такой, в форме свечки. До сих пор помню аромат сигареты и серы, словно запах безопасности. Посмотрел на меня, сказал:
— Оставишь заднюю дверь открытой — придут грызуны.
И я чуть не рассмеялся. Это запомнилось больше всего — как я подавляю распирающее желание заржать, — и благодарю бога тысячу раз, что не заржал. Отец был таким мрачным, что я понял: он нисколько не шутит. Больше мы об этом не заговаривали.
В вечер после его похорон пришли соседи, пили «Джеймисон», ели фруктовый кекс, вспоминали его. Меня отправили спать сразу после того, как они ушли. Пока я лежал, ошарашенный от его потери, услышал, как мать распахивает заднюю дверь, и возненавидел ее лютой ненавистью. Должно быть, я задремал, потому что сперва слышал ее крик словно издалека, потом сел — и вдруг она ревет как банши. Спустился я не сразу. Она стояла на стуле с чистым ужасом на лице. И вопила:
— Крыса, я такой большой никогда не видела. Прям вбежала — по-моему, она под столом.
Я притворился, что ищу, но главным образом просто со стуком закрыл дверь. Обернулся к ней на стуле, и она спросила:
— Ушла?
Перевел глаза на дверь, сказал:
— Я ничего не вижу.
И лег спать. Не знаю, сколько она там еще простояла, да и знать не хочу. Знаю только, что с тех пор задняя дверь навсегда осталась закрытой. Вскоре после этого я купил свою первую пачку «Вудбайнов», на десять штук. Не знаю, какую тут вывести мораль или мудрость, только знаю, что, как и говорил папа, рано или поздно приходят паразиты.
Я, конечно, понимаю: можно сказать, с тех пор я так или иначе только и делаю, что закрываю двери.
Душевное состояние, которое можно назвать лишь диким, как-то так в книгах о реабилитации описывают трезвого алкоголика. Печально, но правда.
Я был у себя в квартире, пытался стряхнуть остатки сна об отце. Меня разбудил громкий измученный вопль. Я вскочил, полный ужаса, гадая, что же должно случиться с бедолагой, чтобы он так кричал, потом почувствовал слезы на щеках и понял, что это был я сам. Сомневаюсь, что бывает стресс хуже.
Маленького лебедя я носил с собой в кармане, как дурацкий талисман. Решил нанести повторный визит Тому Риду, вышибале. Он показался довольно общительным, и мне хотелось узнать, как он отреагирует на признание Майкла Клэра. Если кто-то его и знает, то это Том.
По пути я накупил кофе, молока, печенья. На подходе к его дому слышал, как визжат телефоны, так что бизнес все еще шел бойко. Позвонил, открыла все та же растрепанная девушка. Я сказал:
— В этот раз я не с пустыми руками.
Она махнула мне рукой внутрь и поспешила к трубке. Том был на кухне, и если он и оценил гостинцы, то не сказал.
— Надеюсь, ты не против, просто хотел спросить пару мелочей, — сказал я.
Выглядел он устало, ответил:
— А пачка молока и печенье, значит, дают на это право?
Голос на грани враждебности, и я попробовал еще раз:
— Может, к кофе?
Без ответа.
Я попытался подкинуть плохое клише из киношек.
— Я не вовремя?
Не сработало.
Он вздохнул, словно выпустив задержанный воздух, спросил:
— А когда вообще вовремя?
Не успел я возразить какой-нибудь глупостью, как он обвиняюще заявил:
— Ты ходил к Кейт.
— Эм-м, да. Не стоило?
Он был в белой рубашке, по которой плакала стирка — и не одна, — и в голубых штанах, широковатых в талии. Он их подтягивал, но ситуацию это не спасало. Я не знал, как перевести беседу на более дружеский тон, сказал:
— Шел тут по набережной, думал, тебя встречу.
— Я там больше не прохлаждаюсь, у меня бизнес, — огрызнулся он.
Потом словно что-то взвесил про себя.
— У нас с Кейт своя история.
Я ничего не выдал на лице, заметил:
— Замечательная женщина.
Теперь он принялся заваривать кофе — вскипятил чайник, насыпал горки гранул по чашкам, добавил воды, протянул чашку мне и пригласил жестом сесть. В течение всей этой бурной деятельности он молчал, а я был не прочь подождать. Он сделал глоток, затем:
— Несмотря на свою травму, я правда был готов с ней рискнуть, но она сдвинулась на другом.
Что тут скажешь? «Облом»? Я кивнул, и он добавил:
— Как строить отношения с женщиной, влюбленной в своего брата?
А.
Он продолжил:
— В детстве они были неразлучны. Ближе не бывает. Потом отец Джойс начал…
Он побарахтался в поисках слова, и хотелось помочь, как бывает, когда кто-нибудь заикается, а ты знаешь, что тебе лучше промолчать. Наконец он выбрал:
— …свою деятельность, и Майкл стал потерян для нее, для всех. Она так и не бросила надежды вернуть его внимание — блин, что может быть печальнее? Много лет спустя, когда мы стали встречаться, на самом деле она только хотела подобраться ближе к Майклу. Другая ее страсть — лошади, она их обожает: однажды видел, как она объездила дикую кобылу. Руки — ты заметил? Господи, душу бы отдал, чтобы их коснуться.
Он казался опустошенным, зафиксированным на прошлом. Чтобы вернуть его, я сказал:
— Майкл заявил, что это он прикончил отца Джойса. Как думаешь, правда?
Эта возможность его не смутила. Он подумал, потом ответил:
— Он способен — сука, да и я способен, — но чутье подсказывает, что это не он.
Видимо, проявилось мое скептическое отношение к его чутью, и он добавил:
— Плюс давным-давно, когда мы с Майклом еще выживали с помощью выпивки — о да, когда-то мы с ним пили вместе, — мы целый вечер размышляли именно об этом, об убийстве мрази, и обсуждали, как бы это сделали. Я сказал, что сжег бы его, да, чтобы он почувствовал ад так же, как я все эти годы, но Майкл сказал, что утопил бы — потому что Джойс лишил его лебедей, любви к воде. Кладдах-Бейзин — он бы привел его туда и убил рядом с теми самыми птицами, которых по его милости и лишился.
Я вспомнил, как чуть не сжег сталкера, выражение лица Коди после. Том потер лицо, словно его уже много лет ничто так не выматывало, как это погружение в прошлое, — да может, так и было, — и сказал:
— А ты правда принял все это близко к сердцу.
Я признался, что дело меня не отпускает, не расстанусь с ним, пока не узнаю ответ. Он спросил:
— Ты разговаривал с сестрой Мэри Джозеф?
— С кем?
— Не хотел ее называть, потому что, несмотря ни на что, она мне, как бы, нравилась. Но она была у Джойса домохозяйкой, секретаршей и всем подряд — и знала, знала, чем он занимается, но молчала. Часто спрашиваю себя, как она живет с этим теперь.
— И где ее найти?
Он посмотрел на меня так, будто это дурацкий вопрос:
— В церкви, где же еще? Если только не умерла, но я бы, по-моему, тогда знал. Да, сходи к ней, это она знает, где все тела, если простишь за такой каламбур. И мороженое ей принеси, она сладкоежка.
При этом в уголке его губ промелькнула слабая улыбка, и я удивился его готовности прощать, сказал: