Так, вероятно, можно было бы рассказать в нескольких словах о том, как Хайдеггер понимает сущность искусства. Подобный рассказ было бы нетрудно усвоить, что, однако, не означает, что мы дошли до самой сути. Скорее он мог бы послужить лишь психологическим введением в подлинное понимание, для которого необходимо не только более глубокое проникновение в суть дела, но и поиск соответствия тому мышлению, которое эту суть выражает. Философское приближение к мышлению Хайдеггера требует, чтобы мы максимально погрузились в разряженную атмосферу его языка, его стиля, образа мысли и на некоторое время заставили себя оставаться в ней. Необходимо последовать за теми вопросами, которые ставит этот мыслитель, но главное – попытаться ставить их так, как он сам формулирует их, что, однако не обязывает нас следовать за всеми его решениями. В данном случае автор полагает своей целью, придерживаться того мышления, которое традиционно сложилось в качестве «философии Мартина Хайдеггера», взяв в качестве точки отсчета его осмысление одного произведения искусства. Это не означает еще, что мы собираемся покорно пройти весь тот круг исследования (или вопрошания, если держаться и его слога), который очерчен им самим. Цель того пути, который мы собираемся проделать, – попробовать найти выход из «хайдеггеровского круга», преодолеть его замкнутость. Преодолением мы можем называть уже осознание того, что мы сталкиваемся с границами, которые оказываются неодолимы для такого-то образа мышления, такого-то метода. Критика любого мыслителя не предполагает непременно внешнего нападения на него; спор изнутри в философском отношении всегда существенней и эффективней, поскольку ведется он не только на почве каких-либо высказываний мыслителя, но по следам пути, который был им проложен.
При этом во избежание возможной неясности следует подчеркнуть, что, выступая поначалу от имени Хайдеггера и его учения об искусстве, мы попытаемся раскрыть прежде всего авторскую интерпретацию этого учения. Мы как бы вступаем в игру на его условиях, т. е. принимаем его язык, его особую логику и поставленные им вопросы. Основной вопрос, как мы знаем, относится к сущности искусства; в конкретной форме он может быть отнесен к сущности художественного творения, которое «раскрывает истину». Истина заключена в вещах. Во всякой вещи изначально истинно то, что она «есть» как такая-то вещь. Эта самая близкая из стоящих к нам истин. В приведенном отрывке была сделана попытка показать истину бытия вещи (т. е. «как» существует и «является» эта вещь). Рассказ мыслителя вольно и вместе с тем строго следует за изображением художника, первым показавшего истину бытия вещи. Но, как сказано, первому показу истины уже предшествует некое молчащее знание о ней. Все, что можно было сказать об этих башмаках, уже известно крестьянке, причем «без всякого наблюдения и разглядывания». Истина прежде своего раскрытия в художественном творении уже пребывала несокрытой в памяти человека.
Коль скоро то, что показано, «обнажает» истину бытия вещи, то вещь может стать известной нам и помимо творения. Значит, для раскрытия истины как таковой вовсе не требуется ни творения, ни творчества? Если же истина присуща в равной степени обоим своим воплощениям, т. е. вещи, самой по себе, и вещи, изображенной, явленной в произведении искусства, то чем тогда отличается «истина вещи» от «истины творения»? Что собственно делает творение творением, каковы особые приметы творения и как мы узнаем их? И, наконец, что есть сама истина, о которой известно (мы принимаем это в качестве посылки), что она «бытийствует» в вещи и являет себя в творении, и каким именно способом произведение художника служит ее раскрытию?
Не стоит принимать этот перечень вопросов за кроссворд, требующий замысловатой расшифровки. Они – лишь ориентиры, которые приглашают следовать за собой. По крайней мере, согласиться с их логикой. Согласие означает, что мы готовы допустить в этих вопросах какую-то правомочность, значимость или серьезность. Об этом можно было бы и не говорить, если бы хайдеггеровская проблематика и прежде всего тот язык, в который он облекает свою мысль, не ставились бы под сомнение. Сомнение нередко выражается теми, кто принципиально отрицает право на существование в качестве философской проблемы любого высказывания, которое не может быть названо истинным или ложным в рамках формальной логики. Мышлению такого рода, которое не может обойтись без доказательства, более того – исходит только из рационального знания, сам Хайдеггер столь же решительно отказывает в праве называться философией[151]. Его путь – это путь вопросов, которые, разворачиваясь, как бы вытягивая друг друга, постепенно складываются в единое целое и перерастают в ответ. «Всякий подлинный ответ, – говорит Хайдеггер, – есть только самая крайняя точка самого последнего шага длинной череды отдельных шагов, отдельных спрашиваний. Всякий подлинный ответ до тех пор остается в силе как ответ, пока он укоренен в вопрошании»[152].
Заданные вопросы основываются на различии вещи и творения. Но разве художественное творение – не вещь, разве не свойственна «вещность» любому из произведений искусства? Разумеется, свойственна. «Творение зодчего заключено в камне. Резьба – в дереве. Живопись – в краске. Творение слова – в звуках речи. Музыкальное творение – в звучании»[153]. Творения суть вещи среди других вещей. Поэтому путь к пониманию творческого в творении может исходить также из понимания сущности или, как говорит Хайдеггер, вещности вещи. Мы уже указали, что истина подлинного бытия вещи раскрывается в творении, т. е. творение становится проводником истины. Истина же соответствует «вещности» вещи. Истину следует искать в том, как «вещность» ее воплощается в творении.
Но прежде всего – что мы считаем вещами? «Камень на дороге есть вещь и глыба земли на поле. Кувшин – вещь и колодец на дороге. Но что сказать о молоке в кувшине и о воде в колодце? И это тоже вещи, если облако на небе – вещь, и если лист, срываемый осенним ветром, и если коршун, парящий над лесом, по справедливости именуются вещами»[154]. «Каждый уверен, что он знает: вещь есть то, вокруг чего собрались и скопились такие-то и такие-то свойства»[155]. Но если вещь сама по себе обладает одними свойствами, то художественное творение, которое доносит до нас истину – вещность вещи – совсем другими. Какими бы знаниями свойств вещи мы ни обладали, они не раскроют перед нами ее вещность. Если взять, например, какую-либо из вещей, скажем, гранитную скалу, и начать изучать ее свойства – описав ее внешний вид, измерив вес и объем скалы, расколов ее на куски, чтобы заглянуть внутрь, и т. п. – мы все же не достигнем понимания ее вещности. Не достигнем мы его и тогда, когда подойдем к вещи со стороны логического или философского ее осмысления и назовем любую из находящихся в природе или изготовленных человеком вещей «складом формы и вещества» или объединением субстанции с акциденцией, или совокупностью чувственных данных или объектом, находящимся в поле зрения субъекта, и т. п. Сущность вещи, через которую вещь полнее всего доносит свою вещность, вообще не может быть понята с помощью каких-либо определений. Всякое определение, по мнению Хайдеггера, закрепляет только некий способ человеческого видения вещи; в конечном счете, оно всегда приводит лишь к рациональному самопознанию субъекта. Поэтому ни одно из подобных определений не приближает нас к вещи, но лишь замыкает и сковывает видение ее. В первом видении человека открывается подлинный, хотя и непроницаемый для разума выход к вещи-без-нас, к бытию вещи в себе. Этот выход закрывается затем в субъективизме познания, живущего в Новое время под знаком декартовского ego cogito cogitatum, при котором вещь приобретает достоверность в своем бытии только благодаря «захвату» ее нашей мыслью. Бытие требует не отражения издалека, не закрепления рассудком, но полного растворения в мышлении человека. Т. е. возвращения бытия к самому себе в мышлении. Такое возвращение есть скачок (der Sprung) в совершенно иную область, нежели та, в которой мы привыкли мыслить. Это область самого бытия вещи, «явленность» вещи в бытии, дар бытия. Здесь происходит переключение мысли, поворот от субъективизма определений, от познания свойств или знаков к области бытия, к тайновидению бытия. Слово «бытие», которое не исчерпывается ни одним из понятий, созданных разумом, не покрывается ни одним из явлений в мире, берется теперь в качестве отправной точки мышления.
Человеческое я должно ощутить себя творением, пребывающим в просвете бытия, вобрать в себя множество его отражений, рас-творить бытие вокруг себя – в несокрытости. Но если для нас такой опыт не выходит за пределы мистики или умозрения, то некогда он мог присутствовать в повседневной жизни людей. Хайдеггер отсылает нас здесь к золотому веку европейской культуры. «Вот какова бытийная сущность человека в великое время греков – быть созерцаемым созерцающим его сущим, быть воспринятым в разверстые просторы сущего и быть носимым этими просторами, быть гонимым его противоречиями и отмеченным его двойственностью»[156].
Бытийная сущность человека лежит в основе его опыта бытия, каковой никаким эмпирическим опытом быть не может. Но благодаря такому опыту, становится возможным постижение истины сущего, чей век для Хайдеггера просиял когда-то в «великом времени греков». Стало быть, вновь мы встречаемся теперь со столь характерным и потому столь традиционным для немецкого мыслителя обращением к античности? Несомненно. Но какую роль играет оно на этот раз, какого рода истину мы найдем в тех «разверстых просторах сущего»?