«При упоминании о Греции, – говорит Гегель, приступая к изложению истории греческой философии, – образованный европеец и, в особенности, мы, немцы, чувствуем, как будто очутились в родном доме»[157]. Родной дом, однако, менялся при взгляде на него издали, он был пристанищем гармонии, населенной мраморными статуями, совершенными людьми и бессмертными богами, как и трагическим театром, на сцене которого античная душа разыгрывалась как мистерия. Речь идет не только о двух различных картинах мира, но и о различии метафизического обоснования этих картин и тем самым о различии метафизических истин. Поэтому, если сегодня, когда это давно стало историей, мы говорим об «аполлоническом» или «дионисийском» восприятии античности, то можно представить себе также и аполлонический или дионисийский облик истины. В этих наименованиях запечатлены не только два различных истолкования греческого мира, но и две различных культуры. Слово «культура» не означает здесь мировоззрения мыслителя или какого-либо направления мысли, так же как оно не определяется и тематикой тех или иных произведений или запасом накопленных знаний и идей. Культура определяется историчностью, ибо речь идет об истории истин. Одно и то же воззрение (скажем, теория мифов) может быть просто суммой древних грез, произведением искусства, научным открытием или метафизической истиной. И в этом последнем случае истина, вырастая на почве определенной метафизической культуры, подчиняет эту культуру себе, делает ее своим сосредоточием, своим «исходом», когда весь строй собранных философией истин подвергается коренной переработке ради последней (по времени и по смыслу) замыкающей истины. В данном случае метафизическая культура мыслителя – это корень, из которого возникает новая история метафизики. Слово «культура» указывает здесь на историческую реальность метафизики. Это понятие связывает метафизическое наследство с наследником; оно означает единство цели и метода (разыскания истины), оно указывает на общую настроенность (пафос) поиска. Мартин Хайдеггер выступает в данном случае последним законным наследником метафизической культуры; он обращается к античности, причем к античности самой ранней, к «великому времени греков» для того, чтобы отыскать там истоки метафизики и, осмыслив их, вернуться к дометафизическому пониманию сущности истины.
Цель его в том, чтобы застать истину еще до того, как она скрылась в метафизику. Но что такое метафизическая истина? Хайдеггер ставит вопрос так: чем была истина на протяжении всей истории западноевропейской философии, начиная с Платона? Его ответ: истина была истолкованием существующего, именованием сущего. Всякий раз истина о сущем понималась как нечто мыслимое и реальное, которое нуждалось в подлинном обозначении, однако в понимании истины всегда забывалось реальнейшее, а именно то, что позволяет сущему оставаться сущим в лоне не имеющего никакого имени бытия. Метафизика была особым способом истолкования сущего при забвении самого бытия сущего.
Метафизика находила сущее в несущем – в лоне ничто. Сущее осмысливалось и именовалось как присутствие того, что «есть» в ничто. Сущее обособлялось в мышлении от Ничто благодаря тому, что оно мыслилось как такое-то сущее-имя, именовалось как определенное понятие. Так, например, Платон называл сущее, которое лежит за всем видимым, словом (5е&, но за этим словом было уже трудно угадать его первоначальный источник, это только имя для того, что «есть», что лежит в основе всего при-сутствующего. История европейской метафизики, которая для Хайдеггера начинается с Платона и завершается Ницше, – это история толкований сути сущего, такая история отнюдь не движется к истине (к дометафизической истине бытия), но удаляется от нее. Это история заблуждений, но заблуждений, вызванных необходимостью самого бытия, которое постепенно отступает от человека.[158]
Однако тропинка метафизики, пока она уводит в сторону от основы сущего, исходит от истины о сущем, от изначальной несокрытости сущего, от истины-несокрытости. Связь с этой истиной или созвучие (Einklang) с ней было наиболее конкретно и ощутимо у самых ранних греческих мыслителей-досократиков. По мысли Хайдеггера, мышление досократиков – Гераклита, Парменида (которым он посвятил университетские курсы, вышедшие затем большими книгами), Анаксимандра было «настроено» Логосом, собирающим в себе бытие. Их мудрость – aocpov, которая еще при жизни сделалась предметом глубочайшего почитания, подражания, но также насмешки и глумления, есть не что иное, говорит Хайдеггер, как воплощение или «собранность» Логоса самого бытия сущего. Философия в собственном смысле слова началась уже со следующего шага на ступеньку вниз от aocpov; она явилась на свет с вопроса: что это такое? – обращенного к сущему, но сущему, уже как бы отступившему от бытия, от того Логоса, в котором были собраны истоки всего, что есть. Такой вопрос первым поставил Сократ, затем Платон и Аристотель. Что есть самое первое, самое реальное, причина всего при-сутствующего? При этом центр тяжести переносился на «что» (xi – по-гречески), и этому «что» давались различные имена (добрая энергия, идея, ens creatum в средневековой философии, cogitatum – у Декарта, абсолютный Дух, познающий самого себя в развитии – у Гегеля, воля к власти – у Ницше и т. д.). Исторически сложившийся порядок таких ответов о сущности «что», об обосновании всего существующего, по мысли Хайдеггера, и есть история европейской метафизики.
Метафизика была истолкованием сущего на основе «забытого» ею бытия, это значит, что в недрах самой метафизики уже лежала определенная двойственность, своего рода незавершенность. Но сама двойственность была неизбежной, и попытка преодолеть ее, вернуться к изначальной истине, к «чистому» мышлению о бытии никогда не могла быть до конца успешной. Ее неудача в рамках любой философии объясняется тем, что истина самого бытия не может быть схвачена никаким определением, т. е. вообще не может быть философски осмыслена. Здесь мы касаемся загадки философского знания. Если мы знаем о сущем нечто определенное, скажем, что в глубине сущего лежит «идея», «дух» или что оно состоит из «огня», «воды», «материи», то наше знание относится уже к этому произведенному нами мыслительному продукту, а не непосредственно к сущему самому по себе. О сущем мы знаем только то, что оно «есть». Но то, что «есть» само бытие, всегда «выскальзывает» из нашего знания, и мы неизбежно задаем вопрос: «что» именно «есть»? или в «чем» выражено то, что «есть»? Чистое «есть» не может быть предметом знания, не может вообще мыслиться нами без вопроса о том, «что» оно есть?
Но это уже метафизическая постановка вопроса, и всякий возможный ответ на него будет уже определением имени сущего. Всякий ответ станет каким-то знанием, независимо от источника этого знания, причем знанием не о бытии сущего, как такового, но знанием о являющемся для нас «облике» сущего, о его составе, названии, идее, роли, наконец, о способе его присутствия среди того, что называется «миром». И как бы мы ни называли сущее в границах метафизики, «апейроном» или «волей к власти», мы неизбежно отвлекаемся при этом от неопределимого бытия сущего в сторону предметной его определенности, из которой бытие выпадает. Бытие нельзя знать, оно вообще не может быть мыслимо в границах философского мышления. Но именно это немыслимое, не доступное какому-либо знанию бытие, стоит в центре философского мышления Хайдеггера[159].
Да, бытие нельзя облечь или заключить в знание, – говорит он, – но при этом оно само тяготеет к тому, чтобы о нем мыслили и искали в нем знания. Бытие «нуждается» в своем не-истинном, половинчатом истолковании, которое предлагает метафизика, поскольку оно «нуждается»[160] в человеке. Бытию для того, чтобы стать бытием, необходимо найти себя в человеке. Бытие «допускает» свое раскрытие, но, раскрываясь, оно в то же время отступает и прячется от него. Поэтому его раскрытие всегда происходит наряду с сокрытием. И когда метафизическое мышление истолковывает сущее или, как говорит Хайдеггер, выносит свое «решение» (Entscheidung) о нем, оно сохраняет внутреннюю нерешенность в своей основе. Сколько бы усилий оно ни прилагало, оно всегда оказывается неспособным осмыслить то, к чему изначально призвано, – бытие сущего. Всякое решение, которое им выносится, служит своего рода искусственным разрешением от бремени, мнимым освобождением пленной мысли, временным компромиссом, найденным в споре метафизического мышления, взыскующего бытия, с самим собой. Метафизическое мышление и метафизический разум суть почва и арена для спора. Суть спора заключается в том, что требование или оклик (Zuspruch) бытия, постоянно обращенные к человеку, оспариваются человеческим рассудком[161]. Метафизика, развиваясь, на каждом этапе находила новое решение в этом споре, но никогда не снимала имманентную спорность в глубине метафизического разума. Всякое «решение» каждый раз было новым истолкованием сущего, но сущего, уже забывшего о своих корнях в бытии, скрывшемся в истолковании.
Можно сказать, что метафизическое решение, основываясь на бытии сущего, в то же время заслоняло сущим бытие. Отсюда ясно, почему метафизический разум никогда не мог найти окончательного разрешения спора, почему ни одно из его решений не могло стать последним, почему за каждым из его решений всегда таилась нерешенность. Хайдеггер, указывая на истоки этой нерешенности, остается в русле того мышления, которое мыслит в споре, не только неразрешаемом, но и не поддающемся окончательному осмыслению. Выступая в качестве критика метафизического разума, отказываясь от его двусмысленных решений о сущем, он обращается к смыслу бытия и к истине бытия и при этом обнаруживает в своем мышлении присущую метафизике двойственность и спорность. В данной работе будет сделана попытка раскрыть эту спорность, показать, как совершается спор в хайдеггеровском мышлении на примере его учения об истине-искусстве.