[175]. Так говорит Сократ у Платона, и слова «искать и познавать» имеют здесь приблизительно тот же смысл, что и творить и мыслить у Хайдеггера. Дело не только в «воспоминании», с которым сопряжена истина у того и другого, но и в том, что в обоих случаях под истиной подразумевается нечто весьма близкое: подлинный образец, вид (эйдос) вещи (Хайдеггер). Обоим мыслителям свойственно стремление искать истину в самих вещах, для обоих истина вещей стоит выше мнения смертных о вещах[176]. При этом «истина бытия вещей» или вещь «в истинном своем виде» принадлежит области, к которой некогда был причастен и человек до тех пор, пока он не был изгнан оттуда и наказан забвением. Указание на время имеет в обоих случаях чисто мифологический характер, поскольку возможно движение вспять, т. е. возвращение на свою былую родину, которое происходит лишь благодаря особого рода памяти. Память – это путь, по которому движется диалектическое размышление у Платона и философское и художественное осмысление у Хайдеггера. «Память, – говорит он, – есть собрание (Versammlung) памятного в том, что прежде всего следует осмыслить. Это собрание ограничивает и скрывает нечто, что бытийствует как сущностное (Wesendes) и окликает как существовавшее (gewesenes)»[177]. И коль скоро художнику надлежит осмыслить вещь, скрытую в памяти, то его осмысление означает раскрытие истины вещи или предоставление несокрытости бытия вещи творению. Художественное творение есть своего рода «воспоминание», т. е. про-изведение истины через память.
В чем же сущность истины? Что мы знаем о ней? То, что истина причастна бытию, делая его непотаенным. Чтобы найти истину, ее следует «вспомнить», извлечь из забвения. Знание об истине не должно быть ни достоверностью восприятия, ни логической правильностью мышления, ни исчислением ее меры, ни каким-либо рациональным расчетом. Будучи первоначальным местом встречи человека и бытия, истина предоставляет бытию единственный выход в человека. За этим выходом бытия открываются уже различные способы допущения и «разыгрывания» (Ausspielung) истины человеком. Истина бытия «разыгрывается» в искусстве (когда она облекается в игровую оболочку творчества) так же, как и в самом мышлении об истине. И все же, несмотря на это разнообразие описаний и пояснений, мы все еще не готовы ответить на главный вопрос: что есть истина?
«Истина, – отвечает Хайдеггер, – в своей сущности есть не-истина. Итак, нужно сказать, сказать с чрезмерной даже резкостью, что несокрытости как просветлению принадлежит отвергающая неприступность по способу сокрытия»[178]. В этих словах, столь характерных для него по смыслу и по стилю сказанного, заключен не только принцип хайдеггеровского понимания истины. В них, может быть, и «пафос» его мышления. Итак: «истина… есть не-истина», «бытие любит скрываться». Истина пребывает в забвении, забвение человека коренится в сокрытости бытия. Можно сказать, истина скрывается в не-истине, она загораживается или отвергается ею. В то же время истина уступает не добровольно и не полностью, но постоянно преодолевает или оспаривает не-истину внутри бытия. Или: истина существует как спор с не-истиной. Когда истина рас-творяется, извлекается, выступает на свет (то, что происходит в художественном творении), спор изнутри выносится на поверхность. Он становится явным, метафизически ощутимым, иначе говоря, спор раскрывается или «учреждается» в художественном творении. В этом споре совершается истина бытия, истина противоборствует не-истине, сокрытость вытесняется несокрытостью. Мы хотим оттенить непрерывность движения или «усилия» спора, однако это «движение» лежит вне какого бы то ни было времени. Спором определяется только сущность истины, поскольку эта сущность не может быть целиком схваченной в рациональном знании так же, как она не может окаменеть в бытии. Спор есть движение, которое переполняет неподвижность произведения искусства, а само оно есть неподвижное совершение спора. Но если в творении сокрытое оспаривается несокрытым, в творчестве, происходящем во времени, истина добывается памятью, преодолевающей забвение. В творчестве восстанавливается бытийная сущность истины бытия.
Мы говорим об истине бытия и о творчестве человека. Но как перекинуть мост от одного к другому, как следует соединить их в философском мышлении? «Бытие есть окликающее обращение к человеку и не бывает без человека», – говорит Хайдеггер[179]. Но, судя по другим высказываниям, бытие «есть» раньше и прежде человека. Бытие может скрываться от человека, удаляться от него. В «Письме о гуманизме» мы находим еще одно изречение, почти парадоксальное по смыслу, ставшее знаменитым: «Человек есть пастух бытия». Здесь одна из хайдеггеровских загадок, так и не разгаданных им самим. Можно предположить, что эти слова не означают, что человеку поручено куда-то «вести» бытие или что человек позволяет бытию являть себя в том, что он мыслит или воспринимает. Человек «пасет» бытие, когда оно обнаруживает себя в человеке, проясняется в его памяти, оживает в его слове, строит себя его руками, обретает себя в его истине, т. е. полагает себя в человеческом существовании.
К этой теме – человека перед лицом бытия, бытия растворяющего себя перед человеком, Хайдеггер возвращается постоянно. Он выходит к ней в каждой из своих работ, хотя решает эту загадку по-разному. Порой новое решение бывает совсем не похоже на прежнее[180]. Всякий раз заново ставится вопрос: «что» изначальней: бытие сущего или существование человека? И если бытие лежит в основе существования, то что есть основание для бытия? Имеет ли бытие нечто подобное основанию?[181]. Иными словами: что такое истина бытия, и как она соприкасается с человеком? Каким образом истина может совершаться в бытии, а бытие – в истине? Роль человека при совершении истины все еще остается до конца не ясной. И потому истина мыслится здесь неизменно в качестве длящегося, совершающегося спора в бытии сущего. Этот спор происходит в человеке. Но сущность учения о споре проистекает из внутренней «спорности» самого мышления; условно говоря, оно есть спор, овеществленный философией.
В размышлении о споре в мышлении завязан узел настоящей работы. Что означает «спорность» истины в мышлении Хайдеггера? Истина как особый способ, каковым открывает себя бытие, как своего рода «свечение» бытия, не мыслится им без того, чтобы человек сам не совершал этого открытия и не искал этого света. Человеческое существование есть единственная возможность для истины быть истиной, и человеку надлежит осуществить в себе эту возможность[182]. Но если мы поставим себе вопрос: сама ли истина в силу «потребности» бытия требует для себя человеческого существования или же, наоборот, существование обретает (или экзистенциально проясняет) истину бытия? По Хайдеггеру, активной, действующей стороной следует признать истину, а человека – лишь содействующим ей или от нее отворачивающимся. Тем не менее, такое решение сопровождалось бы для него рядом оговорок и недомолвок. Если бытие допускает совершение истины человеком, стало быть, ему дано выбирать образ этого совершения[183]. Но если бытие предоставляет себя истине, то по чьей же вине, разуму и умению она, истина, совершается? Скорее всего мы не найдем у Хайдеггера окончательного ответа. Возможно, «истина совершается в споре» как раз потому, что у него не решен основной вопрос о ее «со-вершителе». Именно эта нерешенность, которая доводится Хайдеггером до коренной, принципиальной неразрешимости, находит для себя своеобразный выход в учении о споре. В этом учении преломляется спорность самого мышления. Отсюда парадоксальность выводов: истина… есть не-истина, несокрытое сокрыто, сущность искусства – в учреждении спора.
Но пора расспросить подробнее об участниках этого спора, поскольку истина, а речь идет об истине художественного творения, вряд ли стала более понятной от того, что мы называем ее спором. Указание на память и забвение, удивленность и бывалость дает нам некоторое представление о совершении этого спора, но представление, страдающее психологическим «наростом», ведь речь идет не о душе художника, но об истине бытия. Истину ни в коем случае не следует понимать абстрактно, даже если все предварительные условия и описания ее ведут именно к такому пониманию. Наше мышление должно быть переключено из области абстракции в область символики, где конкретно осязательные представления о вещах могли бы выступить в качестве «вестников» философии. Пусть это будет даже область поэзии, но поэзии, сосредоточенной исключительно на игре разума, с присущей ему строгой однозначностью смысловых определений. Переключение происходит следующим образом: спор, в котором совершается истина, учреждается вновь, но на место знакомых и уже традиционных его участников ставятся новые, которые этот спор повторяют или «разыгрывают» по-своему. Истина в художественном творении становится теперь спором между «миром» и «землею».
«Миру» и «земле» отводится особая роль в хайдеггеровской символике. Они разыгрывают старый спор, но их нельзя заменить его прежними участниками. Они, однако, столь же трудно поддаются определению, как сокрытое и несокрытое, как и спор, разгорающийся внутри истины, как и удивленная память, сопровождающая рождение истины в человеке. Их вообще нельзя считать определениями, они – лишь особые знаки, ориентирующие нас на пути к бытию. Они относятся к мыслящей поэзии (denkende Dichten), истина которой есть топология бытия