тельность, тот универсум, который ему доверен) согласно изобретенной им разумности. Волевое хочет совпасть с рациональным, и это совпадение, которое следует мыслить сугубо метафизически, есть в то же время шаг на пути к освобождению от метафизики. Скажем больше: это последний шаг, когда истина окончательно покидает область сущего в его бытии и заменяется достоверностью мыслимого, т. е. самоотражением разума в мире. В этом освобождении от метафизики для Хайдеггера заключается метафизическая сущность техники.
Сущность техники не имеет ничего общего просто с самой техникой или с чем-то «техническим». Она не скрыта в каком-либо механизме или в формуле, не слагается из суммы человеческих изобретений и не выводится из того или иного методологического единства точных наук. Сущность техники не раскрыта ни Гегелем, ни Ницше: ее нельзя считать следствием или результатом их мышления. Но они метафизически-понятийно (как «абсолютное знание» или как «волю к власти») осмысливали сущность истины бытия, той истины, которая обнаруживает себя для нас в сущности техники. Сущность техники – утверждает Хайдеггер – принадлежит скрытой сущности истины бытия. Эта истина слагалась некогда в изречениях досократиков, затем вошла, растворилась, скрылась в метафизике, невидимо просуществовала в ней две с половиной тысячи лет, переходя от одного истолкования к другому (от Платона до Ницше), постоянно меняясь, но сохраняя свою сущность (которая есть одновременно близость к бытию и удаленность от него, память и забвение), т. е. сохраняя и продолжая свой спор вокруг бытия; эта истина, пройдя весь свой метафизический цикл, завершается теперь в сущности техники. Хайдеггер говорит «завершается», поскольку сущность техники – это последнее истолкование истины, последний из ее обликов. Это – ge-stell, как он называет его, – слово, которое переводится как костяк, каркас, подставка, о-стов. Истина бытия открывается как ge-stell, остов. Это значит, что истина, при своем обнаружении, или истина в своем пребывании выступает только в со-ставе (Bestand) действительности, «поставленной» (ge-stellt) или «заказанной» (be-stellt) человеком.
Иначе говоря, эта новая или грядущая истина есть сама действительность, которую вызывает (herausfordert) человек, ибо она возникает в результате человеческого воздействия. «Действительностью» становится со-став всего про-изведенного или осмысленного человеком. «Действительность» замыкает его в округе произведенных им продуктов, что означает для Хайдеггера не субъективность отдельной личности и не достоверность мыслимого вообще (cogita-tum), но своего рода «тотальную субъективацию», которой подвергается истина бытия. «Тотальная субъективация» есть последнее из совершений истины, при котором сущее в целом (Seiende im ganze) свертывается в определенную «картину мира» (Weltbild), т. е. сокращается, сжимается до действительности, про-изведенной по воле человеческого разума. Картина мира, вобравшая в себя сущность техники, может быть представлена в виде ряда символов или знаковых систем, в виде «сетки» формул, порядка цифр, в виде совокупности фактов, упорядоченных тем или иным способом, в виде «объективности» непреложных законов истории и природы, в виде опыта «действующего субъекта» и т. п. В каждой из этих «картин» истина представлена как о-стов (или каркас) мыслимого, т. е. всего открытого человеку, не только достоверного для рассудка, но в принципе поддающегося рациональному осо-знанию и расчету.
Сущность техники есть, таким образом, тот способ открытия истины бытия, при котором прекращается спор внутри истины, а сама истина начинает бесспорно принадлежать человеческому мышлению. Истина становится целиком «разумной», «освоенной», т. е. сведенной к одной структуре или картине «элементов» бытия, к однородному со-ставу, в котором заключено все известное и неизвестное. И, становясь разумной, она идет на небывалую открытость как доступность и небывалую покорность человеку. Но открытость и «покорность» истины бытия есть в то же время последняя ступень сокрытости, когда истина уже не нуждается в метафизическом споре, т. е. не ищет человеческого обращения к ней, не требует для себя нового имени. Истина бытия, если она перестает требовать человеческого осмысления, уходит от человека. Но ее уход «выглядит так, что человек повсюду встречает только самого себя… Человек не находит в истине никого кроме самого себя, т. е. своей сущности»[205]. Иначе говоря, истина целиком опредмечивается или – в дурном смысле – «очеловечивается». Она – во всем, что человек встречает, видит, осязает, исследует, заключает в свой разум. И местопребывание истины – не в горизонте бытия, но в способе человеческого освоения действительности. То, что осваивается, описывается и закрепляется в структурах, соответствующих логическим структурам мышления, провозглашается истиной. Истинно то, что ведет к цели, к освоению-покорению действительности. Истина есть постоянная, всегда отодвигающаяся цель. Накопление знаний способствует тому, что эта цель – истина отодвигается все дальше и дальше, а развитие средств достижения цели (техника) преследует ее по пятам. Вопрос об истине переносится в плоскость чисто количественных измерений, при этом «мир» – сущее в целом – остается качественно однородным, элементарным. Сущее в целом (все, что открыто человеку), куда вписан и сам человек, оказывается только материалом или инструментом (Zeug) в его руках. Материал организуется соответственно тому, как он осваивается мыслью. Он постоянно доводится до своего наиболее целесообразного состояния, до максимальной годности (das Zeughafte). Или, иначе говоря, действительное (как «материал») становится все более разумным (т. е. целесообразно организованным) благодаря тому, что разумное (как способ организации) становится действительным. Эта «разумность» действительного как раскрытие сущности техники есть ge-stell, о-стов бытия. Сущностью техники завершается «осмысливающее обращение к бытийной сущности истины», т. е. метафизика.
Бытийная сущность истины есть, как мы знаем, совершение спора несокрытого с сокрытым (или – Неба с Землей, Божественного со Смертным). Спор есть онтологический статус истины, принадлежащей одновременно бытию сущего и человеку, которому открыто только сущее. Но «человек есть пастух бытия», и только поэтому он – человек. В нем «сказывается» истина бытия. «Сказание» истины есть слово (имя, образ, истолкование) метафизики. Но метафизика, высказываясь об истине или истолковывая истину, подменяет в своем истолковании тайну бывания именем того, что есть. Таким образом, это истолкование или эта истина сосредоточивает в себе спорность (das Strittige) бытия сущего, которое совмещает в себе его сокрытость и несокрытость. Спор между ними происходит в самом бытии, в лоне которого человек – пастух. Хайдеггер настаивает на онтологическом характере спора и отказывается от каких-либо этических, эстетических или теологических надстроек над онтологией. Он не предсказывает его решения. Он вообще избегает каких-то конкретных предсказаний и ни слова не говорит о том, как следует вести себя человеку в этом споре. Инициативу решения следует уступить истине бытия, и человеку надлежит лишь предоставить ей эту возможность. Это значит участвовать в совершении истины. А это, в свою очередь, означает мыслить истину (в рождающейся вместе с ней философии), творить истину (настежь рас-творять ее в художественном творении) и освещать истину (в поэзии или в культуре). Но мышление истины требует ответа на вопрос о смысле (или по-хайдеггеровски – о «направленности») истины, т. е. осмысления того, «ради чего» истина осмысливается. Но вот того, «ради чего» она осмысливается, мы не найдем у Хайдеггера, несмотря на то, что он утверждает, что истина есть всегда «ради чего-то». Мышление для него есть «сказание» самой истины, но не знание того, как истина «сказывается». Истина Бытия может «сказаться», но не умеет или скорее не хочет оглянуться на себя, чтобы себя узнать.
Мы снова перед вопросом: как познается истина? О познании у Хайдеггера вообще нет речи, поскольку всякое познание уже предполагает, что истина a priori существует где-то вне нашего знания о ней и знание должно проложить к ней путь. Но истина истинна не тем, что она по мере поиска обретается и организуется человеческим разумом, но тем, что она сама мыслит себя в человеке как истина бытия (которая в метафизике становится истиной о сущем). Это значит, что истина совершается как мышление истины; но вопрос в том, как происходит такое совершение?
Обратимся к работе, которую принято считать основным трудом Хайдеггера, – Бытие и время. В ней речь не идет еще об истине бытия, но о реальности бытия при человеке, вблизи человека – о «здесь-бытии» (Dasein). Так же, как не говорится о мышлении, как о способе, коим совершается истина, но о понимании, входящем в особую структуру (или аналитику) здесь-бытия. Понимание осмысляется не как то, что понимается, и не то, кем понимается, но как некая модальность здесь-бытия. «В понимании заложен экзистенциальный способ здесь-бытия как умения, как можествования быть»[206]. Понимание, таким образом, вкладывается в один из глубочайших модусов (или «экзистенциалов») – в можествование, «возможность». «Возможность как экзистенциал означает не какое-нибудь свободно парящее в воздухе можествование в смысле «безразличия выбора» (libertas indiffirentiae). Здесь-бытие как сущностно расположенное уже втравлено в определенные возможности»[207]. «Здесь-бытие не есть нечто наличное, что в придачу еще что-то может, чем-то способно быть, но оно первично есть бытие-возможность»[208]. Бытие-возможность раскрывает себя в понимании. Понимание исходит из «озабоченного» (т. е. настроенного заботой) устроения мира, из заботливого опекания других. Понимание есть один из тех способов, которым здесь-бытие как бы постоянно выходит за собственные пределы; оно есть осуществление одной из возможностей здесь-бытия. Осуществленная возможность – есть уже «истолкование» мира. Мир истолковывается так, что реально выявляет одну из своих возможностей.