При этом возникает некое знание, т. е. нечто обретает бытие чего-то истолкованного, расположенного по отношению к другому ради этого другого. Знание выражает собой интенциональную направленность, но не работы сознания, как у Гуссерля, а самого здесь-бытия. Отметим еще раз, что речь не идет о личности или о мышлении как таковом, но об онтологическом условии человеческого существования – его включенности в бытие сущего. Здесь-бытие всегда расположено, направлено к тому-то; оно, как говорит Хайдеггер, введено в структуру «как-чем». Иначе говоря, оно – ситуативно, и понимание как можествование здесь-бытия всегда исходит из ситуации. Ситуация выявляет способ бытия такого-то сущего. Ситуация есть «сущностный фундамент повседневного, о-смотрительного истолкования. Последнее каждый раз основывается на некотором пред-намерении, пред-принимании… Усвоение понятого, но еще скрытого, совершает обнажение скрытого всегда под руководством некоторого направленного видения, которое фиксирует то, в направлении взгляда на что должно быть истолковано понятие. Истолкование каждый раз основывается на некоторой пред-усмотрительности, которая подгоняет то, что пред-принято в пред-намерении в направлении какой-то определенной истолковываемости»[209].
Истолкование всегда исходит из чего-то, предварительно данного, из безусловности ситуации. Истолкование пред-полагается пониманием, точнее, оно исходит из определенной направленности понимания, заложенной в здесь-бытии. «Сосредоточение этой направленности в чем-то конкретно понятом (по способу бытия того или иного сущего) становится тем, что мы называем “смыслом”. Коль скоро понимание и истолкование составляют экзистенциальную устроенность бытия здешности, смысл должен быть постигнут как формально-экзистенциальный костяк раскрытости, присущий пониманию. Смысл есть экзистенциал здесь-бытия, а не свойство, которое прилепилось к сущему и лежит где-то как ничья земля»[210].
Смысл (который здесь можно называть и знанием) есть, таким образом, способ, которым отчасти (формально-экзистенциально) присутствует раскрытость сущего. Смысл предопределяется устроенностью здесь-бытия или той ситуативной пред-определенностью, из круга которой никогда не может выбраться человеческое мышление. Экзистенциальная устроенность здесь-бытия об-уславливает всякое знание внутри себя, она замыкает его в круге сущего, определенного по способу своего бытия. «Круг в понимании принадлежит структуре смысла, каковой феномен укоренен в экзистенциальной устроенности здесь-бытия, в истолковывающем понимании. Сущее, для которого как для бытия-в-мире дело идет о самом его бытии, имеет онтологическую структуру круга»[211].
«Структуру круга» имеет и совершение истины бытия и у позднего Хайдеггера. Истина как сущее, становясь мышлением, не порождает иного сущего-знания, но обретает самое себя. Бытие сущего не удваивается познанием, но находит себя в «истине» мышления или искусства. Осознавая себя, мысля о себе, оно как бы замыкает себя в круге, который ему пред-назначен (ge-schickt). При этом сущее осуществляет единственную для него возможность быть тем, что оно есть – таким-то сущим, замкнутым в круге своего бытия. Но «быть», т. е. обрести подлинность бытия, оно может только в слове, причем, в слове «высказанном». «Мыслитель высказывает бытие»[212]. Это значит, что в мышлении бытие высказывает свою истину и мыслит себя в сказанном. Но «сказываясь» в мышлении, истина бытия не должна осмысливать себя как сущее, как объект, противостоящий мышлению об истине. Это означало бы выход за пределы «круга» истины, т. е. нарушение «сущностного условия» единственно подлинной для нее возможности бытия. Однако никакая мыслимая истина не может окончательно отречься от объектности (или предметности) в себе, поскольку именно предметность, противостояние (gegen-stand) истины обусловливает ее доступность для понимания другим. Поэтому истина бытия может стать «сказанием» только частично, или скорее только в замысле о себе самой. «Сказание» есть собственно замысел и борьба за тот идеально построенный «круг» истины бытия, несокрытость которого предстояла бы в качестве наиболее полного раскрытия всех заложенных в бытии возможностей. Но по крайней мере одна из таких возможностей есть уразумение истиной самой себя, т. е. отнесение истины к предмету «разумения». «Сказание» и «разумение» не могут ни примириться, ни уравновесить друг друга. И потому истина бытия, как истина мыслимая, обречена быть только спором ради себя самой. Этот спор с разумением в истине совершается не где-то вне мышления об истине (не в отречении от нее, не в проклятии истины «разумной»), но в глубине самого мышления, в «круге» истины бытия. Разум, как мы сказали, демонтирует себя в мышлении ради «сказания» истины.
Демонтаж (Destruktion) разумения есть та самая спорность истины бытия, которая лежит в основе хайдеггеровского способа мышления. Его философия не принимает истину за точку отсчета, с которой начинается движение к объектам, лежащим вне истины (т. е. не осваивает мир истиной); она не приводит сущее в целом («мир») к определенному «канону разумения» (как это происходит во многих системах философии, где метафизическая истина обрастает слоями этики, эстетики, философии истории и природы), но постоянно возвращается к собственному мышлению и спору внутри него. Эта философия не строит себя в мире, не полагает истину в сущем, но перешагивает через пропасть, разделяющую истолкованное сущее от «немыслимого» бытия. Она обращена к тому, как «совершается» истина бытия в мышлении, и само это «совершение» составляет сущность философии Хайдеггера. «Философия не продвигается вперед, когда она всматривается в собственную сущность», – говорит он. Она топчется на месте, чтобы постоянно мыслить об одном и том же. Дальнейшее продвижение, начиная с этого места, есть заблуждение, которому следует мышление, как будто бы оно гонится за тенью, которую же само отбрасывает…»[213]. «Мы должны решиться на то, чтобы вернуться назад из философии к мышлению бытия…»[214]. Отступая от истины в сущем, доступном предметному уразумению, философия отступает от себя самой. Мышление, в котором совершается истина бытия – уже не вполне философия в классическом смысле. В истине бытия философия исчерпывает себя, отступает от себя и умолкает. И потому сам Хайдеггер совершенно последователен, когда, подводя итоги своему мышлению о «смысле бытия» и затем об «истине бытия», утверждает: «хайдеггеровской философии не существует»[215].
Следует ли понимать эти слова как скрытое отречение Хайдеггера от философии или как признание им собственной неудачи философию построить? Задавая такой вопрос, мы уже выходим из границ его философии, точнее, снимаем ее парадоксальность. Парадокс состоит в том, что не-существование хайдеггеровской философии вытекает из самой хайдеггеровской философии и только из нее. Этот тезис о «несуществовании» выражает собой завершение, развязку, внутренний предел (τέλος) того философского мышления, которое Хайдеггер называет «мышлением бытия» (Seinsdenken). «Хайдеггеровской философии не существует» потому, что философия снимается, преодолевается, «демонтируется» его философским мышлением. Философия в принципе оказывается неподходящим способом выражения истины, ибо неспособна истиной быть. Истина, которая предоставляет себя мышлению бытия, не нуждается в философии. Таков своего рода итог пути «хайдеггеровской философии», который вызван не свержением диктатора-разума истиной, убежавшей из его темницы (как это мы видели у Шестова), и не каким-либо износом философского познания, но тем процессом, который под метафизической оболочкой совершался в лоне истины бытия.
Сущность процесса, как было сказано, состоит в совершении спора между неразделенными и противостоящими друг другу свойствами бытия – сокрытым и несокрытым, миром и землей, божественным и смертным. В споре складывается спорность метафизической истины как «осмысливающего обращения к бытийной сущности сущего». Спор происходит в метафизическом определении того, что при всяком определении сущее (то, что одарено бытием) получает от человека иную сущность, иную действительность, объединяется и сужается иным наименованием (материи, духа, воли и т. п.), так что при этом неизбежно уходит в тень его основа – «дар» бытия. В метафизике «осмысливающее обращение» совершается в лоне бытия, заслоняя его собой. Спор разгорается из-за того, что бытийственная основа в истине стремится преодолеть свою иную, осмысленную человеком природу и вернуться к себе самой. Истина бытия оспаривается истиной, привнесенной познанием сущего как такого-то предмета, знака или определения. И потому спор идет из-за «местопребывания» истины, из-за того, принадлежит ли истина человеческому познанию или бытию сущего. В метафизической истине человек приближается к бытию, но в той же истине бытие отворачивается от человека. Развитие спора между этими двумя видениями истины приводит, в конце концов, к завершению метафизики. Распадается единство спорящих; спор иссякает. Из нераздельности истины-спора вырастает, с одной стороны, так называемое научное или точное знание предмета, при котором любой предмет (все, что реально существует) получает для себя истину, служащую максимальной его пригодности. С другой стороны, из спора выходит истина бытия сущего, которая, собственно, есть бытие и только бытие – т. е. реальнейшее, но при этом не обладающее никакой реальностью в сущем (будь то символ, факт или понятие). Но как раз благодаря тому, что спор угасает внутри метафизической истины, он освобождается