Venerdi[6]
Ник Коста смотрел в окно гостиной. Солнечное утро, сад, укрытый белой простыней, на которой лишь кое-где чернеют согбенные под тяжестью снега, словно спины стариков, стволы оливковых деревьев. Фермерский домик в стороне от Аппиевой дороги не подготовлен к такой погоде. В нем все еще холодно, несмотря на два камина, горящих в обоих концах просторной комнаты. Тем не менее это его дом, где ему хорошо и уютно. После того как умер отец, а сам Коста долгое время оправлялся от ранения в перестрелке, едва не стоившей ему жизни, в доме отдавались гулким эхом лишь его собственные шаги. Очень жаль. Здесь должна поселиться дружная семья, вот тогда дом по-настоящему оживет.
Он смотрел, как трещат и шипят в древнем камине сырые поленья, заготовленные еще летом и пролежавшие во дворе до самого снега, и вспоминал, как выглядел отец в конце жизни. Завернутый в одеяло, он сидел в инвалидном кресле, постепенно угасая, но не переставая сопротивляться болезни. Из кухни донесся громкий смех Джанни Перони и вслед за ним робкий женский смешок.
Появилась Тереза Лупо. Взглянула на поднос в его руках и спросила:
— Ты сам отнесешь его наверх, Ник, или доверишь мне? Кофе скоро остынет, а американцы никогда не пьют его холодным.
— Сам справлюсь. Как он?
— Джанни? — Глаза Терезы блестели, как будто она собиралась заплакать. Выглядит устало, но лицо светится счастьем.
Коста позвонил ей после происшествия на Кампо. Она сама решила немедленно прибыть туда, а потом поехать с ними в фермерский домик. Косте почему-то казалось, что без нее им пришлось бы очень туго.
— Он в норме, — вздохнула она. — Что ему сделается? А эта девочка-эмигрантка совсем запуталась, Ник. Я разговаривала по телефону с людьми из отдела социального обеспечения, пока ты спал. Они должны позаботиться о ней. Нельзя… — она тщательно подбирала слова, — любить постороннего ребенка, как своего собственного. Хоть ты в лепешку расшибись, все равно не получится. Джанни хочет быть дома, с семьей. Я-то знаю. И не виню его.
«Неужели все так просто?» — размышлял Коста.
— Девочка, кажется, всем довольна, Тереза. Может, они нравятся друг другу. Не исключено, что она видит в нем отца. А Джанни, кроме всего прочего, занимается своей работой. Она ведь не проронила ни слова, пока он не начал дурачиться.
— Меня беспокоит не девочка, — вдруг посуровела Тереза. — Перони ведь не тот здоровый бесчувственный увалень, каким кажется. Ты не заметил?
— Знаю.
— Хорошо. А теперь отнеси гостье кофе.
Ник поступил так, как ему велели, и не мог сдержать легкого волнения, когда постучал в дверь комнаты для гостей. Было около восьми часов. Эмили Дикон крепко спала с того момента, как они привезли ее сюда, и, возможно, плохо помнила произошедшее с ней после обморока на Кампо. Проснувшись, она непременно задаст им множество вопросов. Коста сделал глубокий вдох и, так и не дождавшись ответа, вошел в помещение.
Раньше в этой комнате жила его сестра, которая потом уехала работать в Милан. Из окна открывался отличный вид на старую Аппиеву дорогу. На горизонте, напоминавшие по форме барабан, виднелись очертания гробницы Цецилии Метеллы. Коста поставил поднос на тумбочку у кровати, громко кашлянул и стал ждать пробуждения американки. С изумлением наблюдал он за тем, как она постепенно выходит из невинности и беззаботности сна и превращается в бдительного и исполненного чувства долга агента ФБР.
Эмили осмотрелась и нахмурилась.
— Где я, черт возьми? — спросила она и тотчас схватила стакан с апельсиновым соком.
— В моем доме. Девочка тоже здесь. Она внизу с Перони. Помнишь нашего патолога?
— Помню.
— Мы вызвали ее, после того как ты потеряла сознание. У тебя могло быть сотрясение мозга. Ты ведь ударилась головой, когда упала. Ты… бормотала что-то непонятное.
— Вы вызвали патолога? Спасибо.
— Раньше она работала врачом, — пояснил он.
Эмили дотронулась до головы.
— Могли бы отвезти меня домой.
— Мы ведь не знаем, где ты живешь. А твой друг Липман не захотел нам помочь, когда мы связались с ним. Его больше интересует преступник.
— Меня тоже, — проворчала она.
— Извини. Мы просто не знали, как поступить. Имело смысл отвезти Лейлу в безопасное место.
Она тихо выругалась.
— Боже, теперь я буду у него на хорошем счету. — Эмили взглянула на Косту. Он видел, что она пытается воскресить в памяти какие-то эпизоды вчерашнего вечера, о которых пока не собирается никому говорить. — Мне нужно попасть в офис. Отвезешь меня?
— Конечно. В ванную можно попасть через вон ту дверь. Когда будешь готова, спускайся вниз. Перони готовит завтрак. Может, он тебя заинтересует. К тому же…
Его так и подмывало засмеяться. Эмили осматривала себя. Одетая, как и вчера, завернутая в старое одеяло, она пыталась собраться с мыслями.
— У меня такое ощущение, что я опять студентка, — пожаловалась она. — Что ты хотел сказать?
— Можешь забыть, у кого ты там на плохом счету.
Моника Сойер неподвижно лежит на полу. Руки сжимают покрывало, которое он набросил на нее прошлой ночью. Веревка плотно врезается в плоть, каштановые волосы падают налицо. Она похожа на растерзанную куклу. Одета в безвкусную ночную сорочку, рот широко открыт, пустые глаза смотрят в потолок. Фиолетовые отпечатки большого пальца на ее шее стали синевато-багровыми. На нижней губе запеклась кровь.
Это не сон. Он действительно предвидел такую картину. Каспар взглянул на нее и испытал нечто вроде раскаяния. Происходящее сейчас не входило в его планы. Очень плохо. Он потерял контроль над собой. Принес сумку и автоматически, почти бездумно, повернул женщину на живот. Провел скальпелем по ночной рубашке, потом по ярко-красному лифчику. Осмотрел спину. Неплохо для сорокалетней. Почти идеальная гладкая кожа.
Интересно, чем бы он занялся, ведя обычный образ жизни? Если бы в течение последних тринадцати лет день за днем не думал лишь о том, как выжить.
— Ты стал бы толстым, как свинья, Каспар, — раздался голос у него в голове. Они становятся все громче после последнего несчастного случая. Теперь к нему обращался тот парень из Алабамы, чье имя стерлось у него в памяти.
— Ты носил бы полосатые костюмы, работал в банке, трахал свою женушку раз в неделю, дабы доставить ей радость, — говорит истинный американец из Новой Англии. Военный. Он видел немало таких офицеров. В кино и в жизни. А может, это голос самого Стили Дэна Дикона. Точно. Именно он говорил с таким подвыванием. Восстал из мертвых, увидев вчера свою дочку, которую Каспар отпустил живой и невредимой…
— Я буду самим собой, — прошептал отдаленно знакомый ему голос без всякого акцента, ибо принадлежал ему самому. Если только он еще умел говорить своим собственным голосом. — Я буду самим собой, Моника, — повторил он, проводя пальцем по ее застывшей щеке. — Знаешь что? Я тебе не понравлюсь. Я ведь совсем не похож на Питера О’Мэлли или Харви. Ни на кого из известных тебе мужчин. Да я просто кусок сухого дерьма, носимого ветром. Часть стихии, как дождь или снег. Ищу подходящее место для приземления. — Он оттянул кожу на задней части ее головы и повернул лицом к себе. — Слышишь, сука?
Опять взял слово тот мужик из Алабамы. Возможно, сегодня он будет много выступать. Порядочный был негодяй. Мог бы и пригодиться. Черный, как ад, мускулы — словно из стали, говорил исключительно матом.
Монро. Вот как его звали. Он первым поймал пулю. Их здорово прижали, но они все же надеялись скрыться в укромном местечке. Раскаленный металл попал ему прямо в голову, оторвал нижнюю челюсть. Он еще бежал с оставшейся половиной лица, пока его не настигла вторая пуля. Парень не отличался большим умом. Думал, что бессмертен и все преодолеет. Может даже схватить рукой пущенный в него накалившийся докрасна кусок металла и швырнуть его на землю.
Иногда Каспару хотелось плакать от вдруг нахлынувших воспоминаний, обнять голову руками и реветь, как ребенок. Однако в последнее время удавалось гнать их прочь. Он уже достаточно наревелся в жизни. Его укрепляли мысли о магическом рисунке, хранящемся в маленькой черной сумке. Задача должна быть полностью выполнена.
— Видишь ли, Моника, — заговорил он своим обычным, настоящим голосом. — Они не читали Шелли, дорогая. Невероятно, не правда ли?
Я — Озимандия, я мощный царь царей.
Отличный англичанин — шикарный, если угодно.
Взгляните на мои великие деяния, владыки всех времен, всех стран и всех морей!
Каспар положил скальпель на спину женщины, устроился поудобнее на ее полных ягодицах и представил в своем воображении священное сечение с его магическим подмножеством, очертание которого навечно запечатлено в его подсознании. Теперь он может вырезать его где угодно и без образца.
Форма придает смысл вещам. Она вещает об истине и святости, которые обитают где-то во Вселенной. Легко и быстро Каспар провел первую линию.
— Взгляните на мои великие деяния! — прошептал он. Однако голос оставался прежним. Ему никак не удавалось найти правильный тон.
На этот раз у него что-то не получается. Слезы выступили в глазах. Каспар просто не может продолжать. Женщина не подходит ему. Моника вроде крошки Эмили Дикон, только ей меньше повезло. Она попала в его руки совершенно случайно.
Тихонько повизгивая, как бывало, когда за ним приходили охранники с электрическими дубинками и плетками и тащили в камеру пыток, Каспар покачивался из стороны в сторону, отчаянно полосуя скальпелем восковую плоть. Взад и вперед, взад и вперед. Оставляя следы, похожие на когти огромной бешеной птицы.
Как долго длилось неистовство, Каспар и сам не знал. Его больше интересовали голоса, живущие в нем: Дэн Дикон, Монро, большой черный сержант с половиной челюсти, даже кто-то из убитых женщин. Пусть говорит любой из них, лишь бы не звучал его старый голос.
Однако голоса больше не раздавались у него в голове, и Каспар прекрасно понимал, почему они смолкли. Он оскорбил их. Они только шептали ему в ухо. Самый громкий шепот исходил от Дикона. Да, он дурак. Список не полон. Нужно добавить к рисунку еще один, последний, кусок кожи, самый важный, принадлежащий какому-то загадочному человеку. Его еще предстоит найти. А чем он занимается вместо этого? Позволил похотливой калифорнийской шлюхе, которая залезла в его личные вещи, отвлечь себя от важного дела.