Доктор проигрывал.
Для Гийома медицинский конвой, госпиталь, Верн, мадам Валиш, дантист и жена рентгенолога были лишь пустой оболочкой. Главными были княгиня и Генриетта.
Мы должны бы написать: Генриетта и княгиня, потому что с некоторых пор Гийом начал чувствовать тоску. Это было первым волнением любви, которая, прежде чем явить свой блеск, начинает с того, что уродует, опустошает, обесцвечивает решительно все.
Гийом изнемогал. Под слоями лжи он тяготился своим взрослением, своей ролью и своей правдой.
Привычка не копаться в себе и активность мечтаний не помогали Гийому видеть ясно. Он сам поддерживал сумерки, а потому был в плену тьмы. Вместо того чтобы признаться себе, что любит Генриетту, он погружался в свою игру и объяснял тоску бездействием и отсутствием приключений.
Генерал д’Анкур умер. Гийом ухватился за возможность исчезнуть из госпиталя. Верн чуть не умер от гнева. Но что он мог сделать?
Гийом, ни слова не сказав обеим женщинам, пошел в редакцию к Пескель-Дюпору. Он рассказал, что генерал умер, и он свободен, что ему дают отставку по причине ранения в ногу и нервного состояния, что только благодаря дяде он мог быть при генерале, а теперь его отказываются посылать на позиции, считая, что тем самым делают одолжение генералу Фонтенуа, который и так отягощен горем. Сам же Гийом изнывает в тылу и умоляет директора отправить его в одну из походных кухонь, организованных журналом. Только не надо рассказывать об этом на авеню Монтень. Он скажет сам, когда получит приказ.
Пескель-Дюпор едва не бросился ему на шею. Ничто так не устраивало его, как держать Гийома на расстоянии. Он скрыл свое удовлетворение, подосадовал на его безрассудство и похвалил за храбрость, пообещав, в обмен на полное молчание в доме мадам де Борм, отправить его на бельгийский фронт в Коксиду[22].
Бельгийский фронт – это значит бельгийцы, зуавы[23], стрелки, англичане, морские фузилёры[24]. Широкое поле для приключений. Гийом сиял.
Ликование длилось недолго. Он снова почувствовал, что опечален, но сам не знал почему. Он не решался поднять полные слез глаз на Генриетту и ее мать. Мадам де Борм решила, что на него так подействовала смерть генерала.
Любовь превратила Генриетту в барометр, чутко реагирующий на малейшие перепады температуры. Словно читая по писанному, одна она сумела расшифровать, чем было чувство, которое ее мать приняла за горе, а Гийом – за скуку, смешанную с раскаянием.
Его угрызения совести не были связаны с тем, что он тайно попросил директора разлучить его с обеими женщинами. Но этот мотив служил ему удобным объяснением тяжелого настроения.
Понурив голову, он рассказал мадам де Борм и ее дочери о своем назначении. Удар был смягчен тем, что пост был особый – для слабых здоровьем, как пояснял Гийом, – и совпадением, что связан с делом, контролировал которое Пескель-Дюпор.
Но княгиня по своей проницательности знала, что самый спокойный пост не останется таковым для Гийома.
– По крайней мере, не безумствуйте! – вздыхала онa. – Я попрошу директора, чтобы он распорядился за вами приглядывать.
Короткая неделя до отъезда длилась бесконечно. Гийом, воображавшей, что затеял все это от скуки, на самом деле укреплял связь между собой и этими женщинами – связь разлуки, которая крепнет по мере продления и изменения перспективы, ибо уезжающий оказывается безмерно значимым.
Генриетта не могла уснуть по ночам. Она говорила себе: «Он любит меня. Он думает, что я не люблю его». Или: «Он не уверен, что скажет мама, скрывает от нее и мучится». Она самостоятельно складывала буквы в алфавите любви. Нужна была по меньшей мере увлеченность княгини, с ее лестницами и ведрами с краской, чтобы не заметить красных глаз дочери.
После отъезда Гийома, отъезда трагикомичного по причине слез и подарков, Генриетта заболела.
– Генриетта похожа на меня, – сказала княгиня Пескель-Дюпору, – до сих пор она была в отца своей невыносимой уравновешенностью. Но с некоторых пор она стала безрассудна, как я. Эта перемена сближает нас. Разлука с Гийомом плохо на ней сказалась. Я довольна.
Любовь этой девушки была очевидна. Поняв это, Пескель-Дюпор прибавил и этот балласт к грузу, связанному с отъездом Гийома.
Увы, Клеманс, эта зоркая слепая, не видела, что, как в песне Генриха Гейне, ее дочь влюблена в призрака.
Походная кухня журнала «Жур» была разбита на дороге между Ньюпортом[25] и Коксидой. Она снабжала припасами и обеспечивала питание вспомогательных войск. Девять добровольцев, сменявших друг друга, работали в фургоне, дымящемся, как лаборатория алхимика, литрами разливали черный кофе и пунш. Эти добровольцы, приравненные званиями к секунд-лейтенантам и руководимые настоящим секунд-лейтенантом, жили в лачуге, напоминавшей притон. Впрочем, в Коксиде все домишки походили на притон, особенно на побережье – таким теперь был полуразрушенный курорт на берегу Северного моря.
С высоты птичьего полета Ньюпорт, Коксида и их курорты казались перепутанным сплетением дорог.
Между побережьями Коксиды и Ньюпорта лежали дюны. Между городами Коксидой и Ньюпортом располагались поля, фермы и лес, прозванный Треугольным. Все пустое и тайно заселенное.
Смешанная британская и французская артиллерия использовала преимущества дюн и деревьев. Зуавы и стрелки заняли траншеи в устье Изера, где один из караулов охранял первый квартал этого вырытого города, змеящегося через всю Францию.
Со стороны городка Сен-Жорж морские пехотинцы охраняли клочок земли, с таким трудом отвоеванный в битве на Изере.
Зуавы и фузилёры расположились на отдых в старинных отелях и поместьях прибрежной Коксиды.
Подвалы Ньюпорта, лежащего в руинах, стали больше чем укрытием для командиров и медицинских отрядов различных войск.
Эти города и эти поместья, казалось без единой живой души, таили в себе невообразимые лабиринты коридоров, дорог, подземных галерей. Люди передвигались по ним как кроты. Войдя в такую нору в Коксиде, можно было выйти уже на передовой, при этом ни разу в пути ни увидав неба. Сектор 131 был тихим сектором.
По молчаливому соглашению французы не обстреливали Остенде, чтобы враги не обстреливали Панну – убежище короля и королевы. Правители жили там с детьми, которые были в восторге от всех неожиданностей и чудес птичьего двора.
Естественная защита реки и охраняла Ньюпорт от крупных неожиданностей. Но это не давало полковнику Жокасту меньше повода верить в возможности ночной высадки десанта с пляжа. Это была необоснованная тревога. Он ее лелеял. Поэтому на берегу между Изером и Ньюпортом выстроили укрепления из сосны, отдающие швейцарским отелем и носящие имя полковника. Этот человек считал свои траншеи одним из чудес света. На самом же деле они были такими же бесполезными, как пирамиды, такими же подвешенными, как сады Вавилона, такими же полыми, как Колосс Родосский, такими же мрачными, как гробница Мавсола, такими же дорогими, как статуя Юпитера, такими же холодными, как храм Дианы и такими же бросающимися в глаза, как Александрийский маяк.
Смотровые бродили туда-сюда и стреляли по чайкам.
Подземный Ньюпорт походил на парижский театр Шатле. Подвалы соединили между собой и назвали эту систему Норд-Зюд. Не последнюю роль в этом сыграла вывеска «Конкорд»[26], уцелевшая среди развалин казино.
Одно из ответвлений вело к погребу виллы Па-Сан-Пэн, где обосновался полковник. В период затишья полковник завтракал там, как жирная крыса на куске швейцарского сыра.
Шедевром сектора были дюны.
Вы бы были растроганы, увидав этот пейзаж: женственный, нежный, выпуклый и полный мужчин. Ибо дюны только на первый взгляд казались безлюдными. На деле же это было не что иное, как трюк, декорация, обман зрения, западня и хитрость. Фальшивая дюна полковника Кентона была примером поистине женского коварства. Этот необыкновенно храбрый полковник соорудил ее под градом пуль, сидя с сигаретой в кресле-качалке. На вершине дюны скрывался наблюдательный пост, откуда дозорный мог быстро спуститься на специальных санках.
В общем, эти дюны, беспрестанно подновляемые, представлялись в немецкие телескопы грандиозным карточным фокусом.
«Где большое орудие? Где оно? Справа? Слева? Посредине? Следите за мной зорче. Где оно? Справа? Слева? Бум! Посредине!»
И орудие под брезентом, выкрашенным в цвета дюны, скрытое, словно в горбах верблюда с шерстью цвета бледной травы, посылало тяжелый снаряд.
Не видно ни зги. Только слышны выстрелы пушек сто пятьдесят пятого и семьдесят пятого калибра – откупоривающиеся бутылки шампанского и рвущие куски шелка. Английские орудия стреляли непонятно откуда; зенитки распускали рядом с аэропланами шарообразные облака, похожие на серафимов, сопровождающих Пресвятую Деву; Северное море цвета устриц с водой такой холодной, такой серой, такой похожей на формулу H2O+NaCl, что желания искупаться в ней было не больше, чем желания сжечь себя или похоронить заживо.
Ночью небо и земля колыхались в свете ракет, как комната и потолок, освещенные колеблющимся пламенем свечей. Если был туман, то в нем отражались вспышки пушечных выстрелов, которые складывались в один ослепительный блик, достаточный, чтобы свести с ума.
Вдоль моря целовались, расставались, жестикулировали прожекторы. Иногда они сходились вместе, как балерины, и в их лучах можно было увидеть белые животы цеппелинов, направлявшихся в Лондон.
Заснули в Коксиде? Всех будили выстрелы морской артиллерии. Этот огонь сотрясал мир и отбрасывал на окна огромные полосы сиреневого света.
По воскресеньям под звуки пулеметов, поющих в небе на одной ноте, смеющихся, словно череп с костями с пиратского флага, и моторов – рокот от бледно-голубого до черного бархата – офицеры Королевского флота играли в теннис.