Через четверть часа люди перестали удивляться. Гийом расцеловался с мадам Валиш, и фузилёры увели директора и обеих дам.
Вечером труппа собиралась в Коксиде для представления.
Шел дождь. Для трех людей это был самый прекрасный день на свете. Словно помолодевший Пескель-Дюпор нравился фузилёрам.
Мадам де Борм и Генриетта, рассматривая приготовления актрис, были убеждены, что их встретят волшебно. Их переполняла радость: дюны, аэропланы, пушки, каски и даже то, что можно было пройти в кухню, где по пояс голые черти, татуированные якорями и освещенные адским огнем, жестикулировали вокруг кастрюль.
Мадам де Борм имела необыкновенный успех. Все эти люди, которым, может быть, завтра предстояло умереть, собрались здесь, нисколько об этом не думая. Окружающая ее атмосфера бодрости и щедрости возвышала женщину в их глазах.
Кроме того, красивая женщина и хорошенькая девушка выглядели в такой обстановке так же эффектно, как розы на льдине.
Руа повсюду водил их за собой. Их приветствовали, целовали их руки, касались их платьев. Каждый видел в них сходство с дорогими ему людьми.
Мадам де Борм, определявшая насмешки за версту, почувствовала, что она могла, что она должна, не рискуя показаться смешной, подарить всем подвески[31] – кожаную бахрому со своего манто. Нечасто женщина вправе сделать такой жест. Королеве Бельгии удалось бы это не лучше.
Гийом гордился княгиней и смотрел Генриетту; она, в этой радостной обстановке, не сомневалась в счастье и, уже не боясь показаться Гийому легкомысленной, веселилась от всего сердца.
Нежное чувство было между ними.
Артисты выступали в сарае английского эскадрона, который был прибран тщательнее сцен некоторых щегольских театров.
Автомобили заурчали и погасили фары. Вынимая из карманов пропуска, солдаты входили один за другим; зал не мог вместить всех, так что места разыгрывались.
Те, кому не повезло, мужественно примирились со своей неудачей. Сидя на песке, они слушали товарища, декламирующего монолог. Другие штыками продырявливали доски, чтобы посмотреть на переодевающихся актрис.
Оркестр один за другим проиграл гимны союзников. Затем французский, английский и бельгийский генералы сели, и спектакль начался.
Труппа исполняла «Боязнь выстрелов»[32], акт из «Искры»[33] и отрывок из «Дочери Тамбурмажора».
Так как в первой из этих комедий шла речь о капитане и капитан же фигурировал в следующих, солдаты подумали, что это одна пьеса в трех частях. Они неправильно поняли сюжет.
После комедий и оперетты, в которой выступала переодетая барабанщицей мадам Валиш, она одна вышла на сцену, не меняя своего нескромного костюма, и продекламировала «Невесту Литаврщика».
Она произвела фурор.
С помощью гримас и недосказанности ей удалось придать поэме эксцентричность и современность.
Певица понравилась меньше. В надежде, что зал подхватит походную песню, которую солдаты не поют, она напрасно взывала: «Хором, ребята!»
Ромуальд, вышедший с перекинутым через плечо трехцветным флагом, спас положение, продекламировав «Марсельезу».
После выступления труппа была приглашена к генералу Маделону. Мадам де Борм и Генриетта не могли не пойти, тем более что для Пескель-Дюпора это был деловой визит.
С Гийомом и его друзьями условились, что, выйдя от генерала, трио присоединится к ним, чтобы тайком ехать в Сен-Жорж; генерал запрещал показывать позиции штатским.
Генерал, который неправильно понял должность Пескель-Дюпора и считал его директором не журнала, а театра, поздравил его с успехом выступления.
– У вас очаровательная труппа, – сказал он.
– Генерал, – тихонько поправил Пескель-Дюпор, – я здесь гость.
– Я тоже! О черт, я тоже! И я не жалею, черт возьми! Не так ли, дамы? – воскликнул генерал.
Его фраза не имела никакого смысла, он называл подобные высказывания «остротами на случай».
Княгиня и Генриетта только и думали, как бы уйти. Пескель-Дюпор хмурился. Наконец, высидев приличное время, они поднялись.
– Браво, еще раз браво, дамы! – сказал генерал, принимая их за актрис.
Остаток ночи был великолепен.
Несмотря на то что туфли застревали между досками, обе женщины ходили четыре часа.
В одном из погребов Ньюпорта Гийом надел на них шинели и каски.
На обратном пути они пошатывались от усталости. Вдруг княгиня остановилась.
– Я не знаю, что со мной, – сказала она, – меня одолевает тревога.
– Вам страшно? Не бойтесь! – успокоил Руа. – Немцы спят.
– Действительно, глупо, я как неженка. Идемте дальше.
Мадам Валиш знала или пронюхала об их визите на позиции. Разъяренная тем, что ее не пригласили, она решила отомстить.
Будучи уверенной в связи между княгиней и Гийомом и, догадавшись о любви Генриетты, на обратном пути она подкараулила девушку в коридоре вагона и, приняв озабоченный вид, прошептала:
– Слушайте-ка… Гийом от вас без ума. Стоп. Не отпугивайте мальчишечку. А то с него станет – сунуться под пулю.
И не дожидаясь возражений, оставив безмолвную и застывшую Генриетту, она вернулась в купе актеров.
В солдатской столовой только и говорили о двух женщинах. Они добавляли Гийому престижа больше, чем дядя-генерал.
– Слушай, – сказал Руа, – а эта девчонка тебя обожает.
Гийом, тоном, к какому он прибегал, отвечая княгине у Верна про то, что его «тетя святая» и т. д., ответил фузилёру:
– Это взаимно. Мы любим друг друга как брат и сестра.
Этот визит открыл для Гийома новые возможности.
Новый аксессуар прибавился к его странной игре. Генриетта могла уехать хоть на край света. Он не видел бы в этом никакой потери.
В отряде случилось несчастье.
Пажо должен был отправиться в отпуск. Всю ночь, стоя в дозоре, он переживал, как бы что ни случилось. Руа его поддразнивал, а когда Пажо умолял перестать, Руа, шутя, освещал его лицо карманным фонариком. Пажо упал замертво, с простреленной головой. Это была шальная пуля, но Руа называл себя убийцей. Черная тоска больше не покидала его.
Гийом не отходил от него ни на шаг, не спускал с него глаз и старался подбодрить.
В Париже Генриетта жила одним: словами мадам Валиш. Ее уже не огорчало, что такая женщина вмешалась в ее сердечную тайну. Она винила себя в том, что совершила преступление.
Теперь, даже если бы она не любила Гийома, долг почти приказывал ей притворяться, и она любила.
Она пришла к очень мудрому решению: открыться Пескель-Дюпору.
Она устроила так, чтобы вместе с ним поехать за матерью, наслаждавшейся игрой в гольф в Сен-Клу. По дороге, бледная и полумертвая, она рассказала директору все.
Пескель-Дюпор знал, что она влюблена, но не думал, что дело так серьезно.
Накануне он получил справку, где значилось, что Гийом, хотя и происходил из прекрасной семьи, узурпировал имя Фонтенуа. Директор был в крайнем затруднении. Лицом к лицу с выгодами, раскидывающимися перед ним, этот прекрасный человек решил подождать.
Он ответил Генриетте, что поговорит с ее матерью, и умолял ее успокоиться и положиться на него.
– Действуйте скорее! – воскликнула невинная дева тоном умудренной жизнью женщины. – Нельзя терять ни минуты! Спасем его!
Она высморкалась, взбила волосы, поправила шляпку; а Пескель-Дюпор думал о своей любви, о своих годах, о Клеманс, почти такой же свежей, как дочь.
«Она говорит, что больше не полюбит, – думал он. – Может быть, это оттого, что она еще не любила. Я считаю, что она моложе, куда моложе дочери».
Автомобиль катился. Генриетта молчала, повернув изможденное лицо к окну.
Пескель-Дюпор продолжал про себя: «Она с энтузиазмом относится к Гийому. Однако когда речь идет о серьезных чувствах, их скрывают. Но она такая необыкновенная, что способна любить, сама того не зная, отдавая себе в происходящем отчет медленнее, чем ее дочь».
Он задумался, что делать.
Вот какой маневр он изобрел – маневр, не особенно привлекательный, грубый и опасный. Но он любил, а любовь не терпит деликатности, мягкости и безопасности.
Он расскажет Клеманс, что ее дочь любит Гийома, посоветует поженить их. Тут он, с одной стороны, увидит, какой эффект произведет новость: затронет ли в княгине мать или соперницу. С другой стороны, он не свяжет ее согласием на брак, потому что у него в запасе новость о самозванстве и истинном возрасте Гийома, которая приведет к разрыву помолвки. Директор надеялся, что это неожиданное открытие излечит и Генриетту.
В тот вечер друг, ужинавший с ними, отправился на концерт и оставил их одних. Как только Генриетта ушла в свою комнату, Пескель-Дюпор приступил к реализации плана.
– Боже мой! – вскричала княгиня. – Дурочка! Любит и скрывает! Но, директор, я ошеломлена. А Гийом ее любит? Какое счастье! Подумать только, что я могла выйти за Борма. Как я глупа, простодушна, бестолкова, рассеяна. Я заслуживаю всех упреков!
Пескель-Дюпор не мог поверить. Эта женщина всегда сбивала его с толку. Ее пыл принудил его притормозить, он поспешил сказать, что придется еще подождать и все выяснить, что состояние…
– Состояние! – перервала княгиня. – Оставьте, пожалуйста! Прежде всего, кто вам сказал, что Гийом беден? Фонтенуа богаты. И я дам Генриетте все, что надо. Впрочем, – она расхохоталась, – мы теряем голову, бедный мой директор! Мы одинаково наивны! Вот мы рассуждаем о том, чего нет. Генриетта не знает жизни. Гийому девятнадцать лет. Он первый юноша, которого она встретила. Она думает, что влюблена. Но это не так. Я тоже влюблена в Гийома. Но это не любовь! – Княгиня приняла серьезный вид, произнося эти экстравагантные слова. Жестом она не дала директору раскрыть рта.
Слушая ее, он чувствовал, что тревога возвращается.
– Я не хочу, – продолжала Клеманс, – ни легкомысленно выдавать замуж Генриетту, ни дать Гийому жену, которая наскучит ему через пятнадцать дней. Вы представляете меня с зятем?