28. Я пришел к святилищу, намного опередив остальных, с одним только спутником, пробежав не меньше трехсот стадиев. В это время уже зажгли священные лампады. Пока я ждал отставших и пока готовили комнаты, я, как был с дороги, обходил храм и прогуливался вперед и назад по святилищу. Уже поздним вечером, разыскав своих слуг и вымывшись здесь же при ночном светильнике, я немного поел и предался отдыху.
29. Дальше были мои выступления с речами, и стечение народа, и пылкость слушателей, и страх скорого отъезда — все это при очевидном участии Бога. То же самое было и позже, когда я оказался в Смирне. Еще до того, как я въехал в город, мне навстречу, по слову пророчества, вышли люди, и самые знатные юноши предложили себя в ученики — а мне и самому уже было велено вести занятия красноречием. Божий глас явствовал во всем.
30. В это время забрел в город один египтянин, человек незнатного рода. Был он на редкость тщеславен и тщеславие свое утолял деньгами. Он подкупил некоторых членов Совета, и многих простых граждан заставил поверить, что он будет хорошим правителем. В театр он врывался, когда вздумается. Великий позор пал на город. Я ничего об этом не знал, кроме того, что услышал потом, беседуя дома с друзьями. И вот он вознамерился прийти в Одеон,[185] расположенный перед гаванью, где ему, то ли по народному решению, то ли еще не знаю как, было позволено проводить время. И тогда мне явился сон.
31. Сначала мне приснилось солнце, восходящее над рыночной площадью. Затем я услышал голос: «Аристид выступит сегодня в городском Совете в четыре часа». Услышав это, я проснулся и стал размышлять, было ли это во сне или наяву.
32. Созвав нужных друзей, я рассказал им об этом повелении. Мы послали письмо в городской Совет, потому что названное время приближалось, и тотчас выехали сами. Несмотря на то, что при такой спешке многие ни о чем не успели узнать, городской Совет был полон народа, так что ничего не было видно, кроме человеческих голов, и между людьми нельзя было протиснуть даже руку.
33. Со всех сторон слышался шум, и одобрение, и, сказать по правде, такой великий восторг, что я не увидел ни одного сидящего, ни когда готовился взойти на кафедру, ни когда говорил свою речь. С первых слов все люди стояли. Они печалились, радовались, изумлялись, соглашались, издавали крики, доселе мной неслыханные, и каждый считал своим долгом говорить мне лучшее, что мог.
34. Покинув городской Совет, я пошел к купальне, и здесь кто-то сказал мне, что недавно кое-кто предупредил Совет о своем выступлении за три дня, а собрал в Одеоне всего семнадцать человек; только с этого дня он и образумился.
Что было дальше, я рассказывать не буду. Я и об этом бы не вспомнил, если бы не желал показать, как ясен был мой сон и как об этом позаботился Бог. И это пришлось кстати к моему рассказу о том, как сам Бог заставил меня подняться и приехать в Смирну.
35. А немногим позже Он привел меня в Эфес, предсказав мне победу в красноречии и так меня воодушевив, что я проснулся с криком об Эфесе. Но о том, что там произошло, мне рассказывать не к лицу. Кто желает знать, те найдут, у кого спросить.
Однако сколь многим я обязан Богу в моем красноречии, об этом должен я попробовать рассказать, ничего не пропуская. Ведь будет странно, если я сам или кто другой расскажет о том, какие лекарства Бог давал для моего тела, даже когда я сидел дома, и промолчит о том, как Он, вылечив тело, укрепил мою душу и умножил славу моих речей.
37. Я хорошо убедился и других убедил в том, что ни одна из моих заслуг перед людьми не сделала меня ни тщеславным, ни надменным. Ведь я этим не унизил ни нескольких, ни многих. И я не думаю, что гордиться своими заслугами следует больше, чем стыдиться своего тщеславия.
38. Бог являл мне свою помощь с удивительным постоянством. Это было и в Смирне немного лет спустя, во время замечательного моего выступления. Бог велел мне идти в городской Совет, но основательно поев. Я так и сделал. А в Совете сидел, как сторож, один человек со странной кожей. Увидев меня с моими спутниками, он попросил меня позволить ему, как обычно, первому произнести речь и занял время до самого полудня.
39. После него вошел я и произнес речь против софистов. Это был лучший из моих дней, посвященных красноречию. Я говорил вволю, сколько было времени, и публика с жадностью ловила каждое мое слово. Но, что было дальше, нельзя ни сказать, ни вообразить.
40. Когда я закончил и встал, чтобы удалиться, как полагается в любом состязании, слушатели не выдержали и в один голос начали требовать, чтобы я остался и, выбрав новую тему, говорил еще одну речь. Сначала я отказывался, ссылаясь на то, что время уже позднее. Но, когда просьбы стали все упорнее, я вспомнил о своем сновидении, в котором Бог предупредил меня не приходить голодным, чтобы иметь довольно сил для состязания.
41. Я согласился. Как только подошла моя очередь, я не удержался и признался в пророчестве Бога и в том, что пришел подготовленным. Слушатели всему удивлялись. Когда же я закончил, силы мои вконец иссякли, и я покинул Совет незадолго перед заходом солнца. А на следующий день я опять состязался в красноречии перед теми же самыми слушателями, так как и к этому побудил меня Бог.
42. Расскажу я, пожалуй, и о своей недавней поездке в Кизик, которая случилась через пять лет после первой, в тот же самый месяц и почти в те же самые дни, перед Олимпийскими играми.[186] От первой поездки она отличалась мало. В первый день я воздерживался от пищи, и вода была испорчена, и ясно было, что из-за тучи комаров заснуть не удастся. На следующий день ранним утром, наскоро перекусив, я поехал дальше. Когда же я возвращался, то из-за дождя остановился вблизи Горячих Источников (и это тоже было мне предсказано), но есть не стал. И только на следующий день после моего возвращения Бог повелел мне поесть.
45. В городе я проводил время примерно так, как мне было предсказано во сне. А сон мой был вот какой. Я сам попросил Бога о знамении, потому что там и суд заседал, и друзья мои просили меня зайти к ним.
44. Мне приснилось, будто я ждал случая, чтобы подойти к императору. Пока тот приносил жертву, я лежал на земле. Когда же рядом с моими руками оказался бьющийся в судорогах петух, я поймал его и понял, что это предзнаменование. С петухом в руках начал я свою речь. Я начал ее с того гомеровского эпизода, когда Одиссей, наполнив кубок, обращается с речью к Ахиллу.[187] И я сказал так: «Во благо государя, во благо обоих государей, во благо всем нам!»
45. Император удивился и, убедившись в моем красноречии, сказал, что считает его столь же почетным, как и любое другое занятие. Но добавил: «Только если слушателей будет человек пятьдесят». Я же ответил: «Если ты пожелаешь, государь, будут и слушатели. Но как ты удивишься, — сказал я, — узнав, что все, что ты сейчас говоришь, предсказал мне еще Асклепий». Я был готов показать ему свои записи, но тут он куда-то повернулся, а я подумал, что пора выступать. А затем мне приснилось, что я еду в Кизик.
46. Это и побудило меня к поездке. А когда я оказался в городе, то и градоначальники, и остальной народ проявили ко мне великую благосклонность. Однако я не пошел в собрание, хотя меня ожидали там каждый день и устраивали невероятные приготовления, но вел занятия у себя дома для немногих избранных. И пророчество, данное мне во сне, почти исполнилось, потому что слушателей было около пятидесяти человек.
47. Когда же мое пребывание в городе затянулось, явились другие сновидения, приказывавшие мне уехать, хотя и город, и люди были мне очень по сердцу. Эти сны внятно говорили, что я не должен находиться в местах за Геллеспонтом. И мы вернулись, потому что в это время всенародно приносили жертвы Зевсу Олимпийскому, и мне были явлены многие знаки, что я должен при них присутствовать и в них участвовать.
48. Все это время мне было так легко и радостно, как еще ни разу с начала болезни. И когда я был в Кизике, и после того, как вернулся оттуда, все шесть месяцев подряд я чувствовал себя совсем здоровым. Я вставал утром, подолгу и часто гулял днем и почти вернул свое прежнее здоровье. И я не прекращал своих обычных занятий, так что все за меня радовались и частным образом, и публично. Когда же я на несколько дней заболел, то Бог исцелил меня удивительным, но привычным способом.
49. С севера дул осенний ветер. Я не мог пошевелиться и не решался встать с постели. Но Бог повелел! Я расскажу об этом сне, потому что он все еще звучит в моих ушах, и нет причин о нем умалчивать. Приснилось мне, будто два врача, придя к моему дому, беседовали перед дверью о холодной ванне и прочих вещах. Один спрашивал, другой отвечал. «Что говорит об этом Гиппократ?[188]» — спросил один. «Что же еще? — ответил другой. — Пробежать десять стадиев к морю и окунуться». Вот что, как мне показалось, я увидел во сне.
50. После этого ко мне и вправду пришли врачи, и я, удивившись точности сновидения, сказал: «Только что я видел вас во сне, и вот вы пришли. Кто из вас спрашивал, а кто отвечал, я сказать не могу. Но отвечавший сказал: кто хочет искупаться в холодной воде, тому Гиппократ велит пробежать десять стадиев». Я нарочно заменил слово «к морю» на другое, чтобы речь шла о реке, и сказал: «Пробежать десять стадиев вдоль реки». Придумал же я это, для того чтобы оставаться внутри страны: для меня было очевидно, что так и надо.
51. После этого мне приснилось, будто я собирался позавтракать. Но, вспомнив, что, согласно вещанию, прежде нужно искупаться в холодной воде, я сам встал из-за стола и остальным приказал. Один из врачей спросил меня, когда нужно купаться; и я ответил, что нужно выйти в пятом часу, а выкупаться в шестом. Ведь тяжело мыться и принимать пищу слишком рано. Хотя это и облегчает пищеварение, польза от этого сомнительная, так как потом случается бессонница.