52. «Так почему, — сказал врач, — ты до сих пор не выступил перед нами с речью?» — «Клянусь Зевсом, — ответил я, — потому что мне куда важнее обдумать письменное сочинение: ведь я должен оставить его для потомков». И я всем видом показал, что спешу, пока что-нибудь не случилось. Врач обещал мне много лет жизни; я ответил: «Если мне суждено заниматься красноречием, то я и впрямь хочу прожить много лет».
53. Таков был сон.
Река протекала мимо поместья, где я находился. Спуск к ней был каменистый и довольно крутой. И притом он был меньше десяти стадиев. Кроме того, вдоль реки бежать было нельзя, а только по кривой линии берега. Дальше река текла мимо другого поместья и имела прекрасный и очень живописный спуск.
54. Тогда я придумал вот что. Я приказал измерить веревкой расстояние от одного поместья до другого, а каждый стадий отметить знаком. Когда в итоге получилось шестнадцать стадиев, десять последних я оставил для бега, а первые шесть проехал в повозке. Выйдя из нее, я побежал, с трудом волоча ноги. Северный ветер бушевал, снося меня назад и заставляя сильно потеть. Так что, пока длился бег, я не чувствовал никакого холода.
55. Достигнув берега, я с радостью вошел в воду. Вынырнув и встав весь в песке, я искупался во второй раз в самой середине потока. Растирался же я на противоположном берегу под ярким солнцем и ласковым ветерком. Придя в соседнее поместье и пробыв там достаточно, чтобы обдумать случившееся, я вернулся, даже не успев почувствовать жажды и наслаждаясь удивительной и ни с чем не сравнимой теплотой. После этого я чувствовал легкость в теле до самой середины зимы. А что было потом зимой, Бог лечил, назначив мне определенный распорядок и образ жизни.
56. Когда вышли постановления,[189] я подумал о том, как долго меня не было в Смирне. Подумал я и о том, что я уже немолод, и о том далеком прошлом, когда я был здоров и мог ездить по городам, и о том, что из-за долгого отсутствия я боюсь лишиться даже нынешней славы. Я думал о том, о чем все люди думают, хотя хорошо знал, что все это — пустяки по сравнению с повиновением Богу. Одиночество меня больше не беспокоило: я даже извлек из него пользу. И вот, пребывая в таком настроении, я увидел сон.
57. Мне приснилось, будто я только что прибыл в Афины и поселился позади Акрополя, в доме врача Феодота. Это был самый первый дом с восточной стороны. Из него была видна задняя часть храма Афины. Этот дом стоял гораздо ниже Акрополя. За воротами в это время проходило шествие в честь Эрота. В нем участвовал вместе со всеми и Феодот, я же оставался в доме. Со мной был мой товарищ Лукий[190] и другие ораторы. Как обычно, Лукий попросил меня устроить занятия красноречием и допустить к ним юношей.
58. Один из учеников Лукия стал говорить ему обо мне разные похвальные слова и выразился так: «Он в одном лице Платон и Фукидид, Платон и такой-то...» Так он перечислил много писателей, всякий раз прибавляя кого-нибудь к Платону, словно я обладал талантами всех.
59. Взглянув на этого юношу, я сказал ему: «Верь, пожалуйста, Лукию во всем, но только не этому». И мне показалось, будто Лукий похвалил мое остроумие, но остался недоволен моей скромностью. Тогда ученик, вновь обратившись ко мне, заговорил столь красноречиво и складно, что я прервал его и сказал в шутку: «Если ты способен так говорить, то даже странно, что я нужен тебе как учитель».
60. Затем мне приснилось, что я вышел на улицу с одним из учеников и с удовольствием почувствовал свежесть воздуха. А потом погода быстро переменилась, подул южный ветер, и, казалось, то была зима, а то лето; и я заметил, что здесь воздух свежий, а дома — спертый.
61. После этого мы пошли в сторону Ликея. За ним стоял какой-то большой и прекрасный храм не меньше ста футов в длину. Нам нужно было подняться по ступеням к храму. По обеим сторонам лестницы будто бы стояли люди, протягивая, как мне показалось, масличные ветви. Когда я поднялся, маленький мальчик протянул мне три яйца. Пройдя мимо и не взяв их, я подумал, что надо было взять яйца на память. Я вернулся, взял их и пошел наверх. Оказавшись перед храмом, я отдал яйца одному из служителей, который стоял около колонны, а тот в свою очередь хотел мне дать еще одно.
62. Войдя, я увидел, что это храм философа Платона, и там стоит его большая и прекрасная статуя, и еще одна статуя, чья не помню, — справа от него. На пороге сидела очень красивая женщина, которая говорила о Платоне и его статуе. Были там и другие собеседники и разговаривали так, словно это происходило в древности. Но я сказал: «Нельзя сказать, будто так было в древности. Статуя эта слишком новой работы. Да и авторитет Платона во времена Платона был не так велик: слава пришла к нему позже».
63. Тут один из них пожелал, чтобы было целых три храма Платона, но я возразил ему: «Тогда почему не быть восьмидесяти храмам Демосфена или, предположим, Гомера?» И, продолжая разговор, сказал: «Все-таки храмы, вероятно, следует посвящать богам, а великих людей чтить, ценя их книги. Потому что самое дорогое наше достояние — слова. Ведь статуи и изображения — всего лишь памятники тел, а книги — слов». Сказав и услышав подобное, я вышел.
64. Я увидел, что приближается мой молочный брат, и вспомнил прежние времена, когда мы с ним были в Афинах. Когда же я повернулся в сторону Акрополя, чтобы идти домой, справа сверкнула молния и ударила возле самых кончиков моих волос. Я даже удивился, как они не загорелись. Мы заспорили об этом, но мне это знамение показалось благоприятным. Да и ученик, бывший со мной, сказал, что это предвещает мне славу, особенно потому, что молния была справа.
65. Потом мне приснилось, что к большинству зданий были приставлены какие-то лестницы и по ним надо было подниматься и спускаться. Это мне не нравилось. Тем не менее я как-то оказался в доме. А тем временем вернулись участники шествия в честь Эрота, и толкователь, узнав о знамении, тоже сказал, что оно благоприятное и что я сделал правильно, что принес жертвы.
66. Ибо мне был сон, что я должен принести жертвы Зевсу, Артемиде и еще какому-то богу. А потом мне приснилось, будто я позвал Евдокса, чтобы записать этот сон, так как он был очень длинным, а я хотел сохранить его в точности.
67. Вот что наряду со многим другим мне было явлено насчет моей грядущей славы и о том, что я должен оставаться в своем поместье.
Речь шестая
1. Так Бог направлял меня во многих делах при помощи знамений о том, что мне следует делать, и при помощи других людей, также бывших почитателями Бога. На второй год после моего возвращения из Египта и на двенадцатый год моей болезни мне явились многочисленные удивительные видения, которые посылали меня в храм Бога в Эпидавре.[191] И одно из первых было такое.
2. Кто-то, убеждая меня не отчаиваться, рассказал историю Мусония:[192] «Когда Мусоний, — сказал он, — захотел поднять на ноги какого-то больного, а тот отказывался, то в упрек ему он сказал что-то в таком роде: “Что медлишь? Куда смотришь? Или ждешь, пока сам Бог не встанет рядом и не скажет тебе эти слова? Прогони смерть из своей души, и ты познаешь Бога!”»
3. «Такие слова, — сказал он, — произнес Мусоний». И после этого мне были голоса: «Спаси себя для города афинян!», и означало это — «для эллинов». Были и многочисленные пророчества относительно событий в Италии. <...>
ПОХВАЛА РИМУ
1. Есть обычай у тех, кто плывет по морю и путешествует по земле, давать обеты о том, что в это время заботит каждого, то есть о благополучном прибытии в место назначения. Так, один поэт уже как-то пошутил, что произнес обет о златорогом ладане.[193] Я же, о граждане, пока шел и плыл сюда, дал такое обещание, которое не чуждо Муз и Гармонии и не лишено связи с моей профессией:[194] если останусь в живых, выступить пред Городом с публичною речью.[195]
2. Но так как я не мог обещать произнести речь, величиною равную Городу, то я должен был дать другой обет, может быть, еще более трудновыполнимый, — составить такую речь, которая будет хотя бы соизмерима со столь огромным величием Города. Я взял на себя смелость выступить, как могу, раз уж другие люди выдают вещи, соизмеримые с их собственными возможностями, за божественные.
3. И если у вас, о граждане великого Города,[196] есть хоть капля уверенности в том, что я не нарушу обет, поддержите меня в этой моей смелости, чтобы при начале своей похвалы я мог сказать следующее: я встретил здесь людей, перед которыми любой, «и даже если прежде, — как говорит Еврипид, — был он Музам чужд»,[197] тотчас становится искусен в гармонии, приятен для слушателей и способен говорить даже о более значительном, чем он сам.
4. Все воспевают и будут воспевать Город, хотя при этом они добиваются еще меньшего, чем те, кто безмолвствует. Ибо молчание последних не делает его ни более, ни менее значительным, но лишь оставляет недоступным для познания. Речи же первых достигают лишь противного тому, к чему они стремятся. Ибо восхваляющие не в силах ясно показать, чем они восхищаются, но поступают подобно живописцу, который, пытаясь изобразить своим искусством прекрасное и любования достойное тело, потом бросает свою затею. Всякий скажет, что такому живописцу лучше не рисовать вовсе, а позволить людям увидеть сам предмет, а не дурное подражание.
5. Так, мне кажется, обстоит дело и с этим Городом. Речи отнимают у него много чудесного — как будто кто-нибудь, желая рассказать о большом войске — таком, как у Ксеркса,