37. Апелляции в высший суд подаются с такой же легкостью, как и апелляции от округов в местный суд,[249] и кто вынес неправедный приговор, тот боится высшего решения не меньше, чем приговоренный. Поэтому можно сказать, что наместники ныне правят так, как сами бы хотели быть управляемыми.
38. Это ли не та полная демократия, которая существовала в прежние времена? Более того, тогда на приговор городского суда нельзя было искать управы у других судей и приходилось смиряться с местным решением — кроме разве жителей маленьких городов, которые были вынуждены обращаться к иногородним судьям.[250] А бывало и так, что истец не получал желаемого даже после выигранного им дела. Однако теперь есть иной, высший Судья,[251] мимо которого никогда не проходит ни одно справедливое требование.
39. В этом Городе существует безграничное и прекрасное равенство ничтожного человека с великим, бесславного со знаменитым, бедного с богатым и знатного с безродным. Так и у Гесиода сказано:[252]
Силу бессильному дать и в ничтожество сильного ввергнуть
Очень легко...
Так и он, судья и правитель сразу, поступает только по справедливости, словно ветер в парусах корабля, который не сопутствует богатому больше, чем бедному, но равно благоприятен для всякого.
40. Доведя мою речь до этих пор, должен я сказать и об эллинах, так как чувствую стыд и страх, что покажется, будто я говорю о мелочах. Не затем, конечно, чтобы сравнивать равное с равным, но, как я уже сказал, пользуясь этими примерами лишь по необходимости, так как других перед нами нет. Не смешно ли — восхищаться вашей державою, говорить, что ничто с вами не сравнимо и все затмевается вашими успехами, и при этом ждать, не вспомнится ли для примера нечто равное? Даже если бы такое и нашлось, вряд ли бы оно вызывало подобное восхищение.
41. Мне хорошо известно и то, что по сравнению с деяниями персов деяния эллинов были менее раздутыми и вершились на меньших пространствах. Но вот превзойти варваров богатством и силой, а эллинов — мудростью и сдержанностью[253] — это мне кажется делом великим, доблестным и славнейшим, чем все остальное.
42. Итак, я собираюсь рассказать о том, что и как они совершили. И если они оказались явно неспособны сохранить гораздо меньшее, то очевидно и то, каков будет наш вывод.
43. В самом деле, афиняне и лакедемоняне делали все, чтобы добиться власти и господства. В их силах было переплывать Средиземное море, господствовать на Кикладах,[254] держать в подчинении Фракию,[255] и Фермопилы,[256] и Геллеспонт,[257] и Корифасий.[258] В этом заключалось их могущество. А получилось все равно, как если бы некто, желая обладать телесной властью над другим человеком, взамен целого тела взял бы, к примеру, обрезки его ногтей и обрывки одежд и думал бы, что владеет желаемым. Так же и они, пожелав господства, собрали по морю островки, мысы, гавани и прочие места и этим истощили свои морские силы, больше мечтая о господстве, нежели умея его добиться.
44. Более того, словно по воле жребия, оба эти города по очереди счастливо оказывались во главе всех эллинов, но ни один, можно сказать, не сохранил этого положения хотя бы одно поколение. В борьбе за господство они побеждали друг друга Кадмовыми победами,[259] как будто мало им было, что все ненавидят их противника, и им хотелось, чтобы так же ненавидели их самих.
45. Так, один лакедемонский вождь[260] довел эллинов до того, что те отложились от лакедемонян и бросились искать себе другую власть. Они отдали себя афинянам, но и в этом вскоре раскаялись, не вынеся ни чрезмерных налогов, ни взяточничества вокруг этих налогов. Каждый год они должны были покидать свои города, чтобы дать афинянам отчет о своих делах, а те посылали на их землю то своих поселенцев,[261] то сборщиков новых налогов, когда в этом являлась надобность.
46. Они больше не могли сохранять свои крепости свободными, они были в руках афинских демагогов,[262] все равно — разумных или злонамеренных. Они были обязаны принимать участие в ненужных им военных походах, часто в священные и праздничные дни. Коротко говоря, эллины не получили от афинского предводительства никакой пользы, ради которой это стоило бы терпеть.
47. Так большинство греков было разочаровано в афинянах. Но, переметнувшись снова к лакедемонянам, так же как перед этим от них — к афинянам, эллины снова оказались обмануты. Ибо сначала лакедемоняне говорили, что будут сражаться с афинянами за свободу всех эллинов, и этим привлекли к себе многих; но когда они, разрушив стены Афин, стали хозяевами положения и могли бы выполнить свои обещания, то они далеко превзошли самих афинян, утвердив во всех эллинских городах тирании под названием «декархий».[263]
48. Ниспровергнув одно господство — господство Афин, они создали на его месте господство многих своих ставленников, которые угнетали своих подданных не из Афин, не из Спарты, а сидя каждый в своей собственной области, прочно укоренясь. И если бы, начав эту войну, лакедемоняне объявили эллинам, что воюют они затем, чтобы причинить эллинам куда более зла, чем афиняне, и чтобы показать, что афинская власть была еще для эллинов свободою, то их действия подтверждали бы это как нельзя лучше.
49. И вот вскоре оказались они побеждены одним афинским изгнанником,[264] покинуты фиванцами и ненавидимы коринфянами. Море было покрыто кораблями их устроителей порядка, изгнанными за то, что не порядок, а беспорядки чинили они в городах вопреки названию их должности.
50. Беззакония их и за это ненависть к ним эллинов помогли возвышению фиванцев. Но когда фиванцы победили лакедемонян при Левктрах[265] и свергли их власть, то никто из эллинов не пожелал терпеть фиванцев за единственную эту победу — напротив, стало очевидно, что эллинам выгоднее, чтобы Кадмея[266] была под спартанцами, чем чтобы фиванцы их победили. Так все возненавидели фиванцев.
51. Все это я перечисляю не в укор всем эллинам, как когда-то сочинитель странной книги под названием «Трехглавая тварь»,[267] — в этом нет для меня необходимости. Я хочу лишь показать, что до вас еще не существовало искусства управления. Ибо, если бы оно существовало, оно было бы у эллинов, которые больше всего выделялись среди других мудростью. Но это искусство является вашим открытием, и к остальным оно перешло от вас. То, что было сказано об афинянах, может быть отнесено и ко всем эллинам. Все они умели, как никто, противостоять власти, воевать с персами и лидийцами, богатеть и тратить богатство, переносить труды и невзгоды. Но в искусстве управления они были еще несведущи и, испытав в нем свои силы, потерпели неудачу.
52. Во-первых, афиняне отправляли в города гарнизоны, зачастую числом превосходившие местных жителей. Во-вторых, все те города, где гарнизонов еще не было, они вечно подозревали в измене и поэтому все свои дела осуществляли напором и силой. И добились они только двух вещей: городов за собой не сохранили, а сами вызвали всеобщую ненависть, получив от своей власти вместо пользы одни хлопоты. Превосходство их было призрачным, зато слава об их алчности — прочной.
53. И что же? Рассеявшись по городам и разделившись, они стали слабее у себя дома и не смогли сохранить свою землю, потому что зарились на чужую. Ни для защиты желаемых городов не хватало посылаемых ими войск, ни у себя они не могли оставить достаточные силы: слишком мало их оказывалось в чужой земле, слишком мало и в своем отечестве. И, расширяя свою державу, но не умея ею управлять, афиняне встали в тупик: то, к чему они стремились, противоречило тому, в чем они действительно нуждались. Если желаемое им удавалось, это оказывалось для них тяжким бременем, почти проклятием; напротив, что не удавалось, то облегчало их положение и уменьшало опасность. Они были похожи не на властителей, а на поселенцев, трудящихся ради самого труда. И в конце концов эти усилия оказывались недостаточными и делали тщетным весь их труд; и, как поэты говорят о Сизифе,[268] камень снова скатывался на прежнее место.
54. Кроме того, им было невыгодно иметь ни сильных подданных, ни слабых: сильных — из-за возможного предательства, слабых — из-за угрозы внешней войны, когда бывает нужна помощь союзников. А с союзниками афиняне вели себя как игроки, которые двигают шашки то вперед, то назад и не знают, на что решиться. Как будто желая и не желая иметь союзников, афиняне распоряжались ими второпях, сами не зная как.
55. Доходило до смешного и нелепого: против отложившихся союзников они гнали в поход еще не отложившихся, но уже собирающихся, так что те как будто шли против самих себя. Они безрассудно вели против восставших тех, кто был душой с восставшими и кому было невыгодно помогать афинянам, вместо того чтобы помогать против афинян.
56. Так что и здесь они добились противоположного тому, чего хотели и к чему стремились: желая усмирить мятежников, они и верных подтолкнули к мятежу, так как ясно показали, что если те останутся с ними, то придется воевать против своих, если же восстанут все вместе, то наверняка освободятся, потому что у афинян не останется никого, чтобы их подавить. Итак, афиняне сами вредили себе больше, чем их ненадежные союзники, так как те покидали их поодиночке, а они своими действиями толкали их к общему мятежу.