Никто не любит олигархов
Никто не любит олигархов. Они и сами друг друга терпеть не могут. Их можно понять: им-то деваться некуда, любишь не любишь, но общаться они вынуждены только между собой. Весь прочий мир, неолигархический, для них сплошь обслуживающий персонал: врач и учитель, артист и сантехник, художник и психолог только о том и мечтают, чтобы обслужить олигарха и причаститься через гонорар к высшему положению человека, который может ВСЁ купить.
Во времена моей юности в России не было олигархов. Не было даже просто богатых людей. То есть они были, но богатство должно было сохраняться в глубокой тайне — иначе посадят. Конечно, была категория людей, у которых денег не было, но они были обеспечены всем, потому что существовала хитроумная система комфортной и даже роскошной жизни без денег. Коммунизм для отдельно взятых людей. Такое существование поддерживалось государственными механизмами безденежного снабжения: продукты выдавались в закрытых распределителях, лучшая по тем временам медицина была бесплатной, а система государственных дач, санаториев и домов творчества работала исключительно для высших партийных начальников, в строгом соответствии с их иерархией.
Иерархия эта была исключительно точной. Одна моя подруга ранним утром в понедельник пошла сдавать в райком комсомола (Коммунистический союз молодежи, если кто не знает) членские взносы. Работники идеологического фронта еще не пришли на службу, и подруга моя оказалась свидетельницей прелестной картины: двое дюжих молодцев разносили продовольственные наборы. Около больших кабинетов ставили большие картонные коробки, у кабинетов поменьше и коробки были поменьше, а на столы рядовых инструкторов по комсомольской работе плюхали по голому карпу, даже в газетку не завернутому. Это был социализм в действии, и подруга моя, рассказывая об этой сцене, заливалась хохотом. В магазинах в те времена, надо добавить, и рыбу, и мясо брали с бою, а про апельсины и ананасы ходили слухи, что их где-то «выбрасывали».
Прелесть этой истории подчеркивалась еще одной драматургической завитушкой: подруга моя происходила из знаменитого купеческого рода России, известного до революции огромной благотворительной деятельностью — строительством больниц и церквей, богаделен и детских приютов. Лучший и по сей день магазин-дворец в Москве — Елисеевский — принадлежал родственникам моей подруги, и происхождение свое эта прекрасная интеллигентная семья в советские времена держала в тайне.
Ко времени революции это было третье поколение разбогатевших купцов, но еще живы были деды, которые продавали в лавках деготь и гвозди, таскали на собственных спинах мешки с зерном и осваивали премудрость цифр и букв. Они копили денежку к денежке, ели щи да кашу и отправляли своих детей на учебу за границу.
Представитель такой купеческой династии Сергей Михайлович Третьяков собрал огромную художественную коллекцию, основал и подарил городу Москве музей, известный сегодня как Третьяковская галерея. На купеческие деньги были построены первые городские больницы, и по сей день существующие.
Эти первые капиталисты разбогатели стремительно, лет за тридцать, но их богатство почему-то не вскружило им головы. Они стали миллионерами, но не стали олигархами в теперешнем смысле.
Что же это за особая порода людей, разбогатевших в России за последние двадцать лет, называемых олигархами?
Среди сегодняшних богачей есть, вне всякого сомнения, и такие, которым пришлось потрудиться, чтобы достичь своей строчки в списке Форбса — списке самых богатых людей нашего времени. Однако большинство сегодняшних олигархов составили свои огромные состояния на приватизации государственной собственности. В первых рядах теперешних «приватизаторов» оказалось высшее партийное начальство, их дети и родственники. Это была новая экспроприация, тайная и почти бесшумная. Доставшиеся «по новому переделу» богатства попали в руки людей, потерявших какие бы то ни было нравственные представления. Они, кажется, не виноваты — им ни о чем таком в детстве не говорили. О репрессиях сталинских лет они смутно что-то слышали…
В девяностые годы, когда начался новый передел уже приватизированной собственности, пошла волна захватов предприятий, бандитизма и разгула уголовщины. Общество застонало и затосковало по «твердой руке», которая навела бы порядок. И твердая рука явилась — всё та же секретная полиция и высшее военное руководство оказались единственной силой, которая была в состоянии справиться с экономическим бандитизмом. И тут же фабрики и заводы, рудники и художественные ценности нашли в их лице новых хозяев. Талантливых организаторов среди них оказалось немного: назревала новая катастрофа. Выросшая во всем мире цена на нефть спасла новую генерацию хозяев страны от разорения. Сегодня мы знаем многих из них в лицо. Эти уже не носят на шее золотые цепи толщиной в руку, нет у них на груди татуировок «Не забуду мать родную», бордовые пиджаки и бычья стрижка сменились одеждой от европейских дизайнеров и безукоризненными прическами. Они перестали жрать водку и научились разбираться в винах. Их жены носят тридцать четвертый, а не пятьдесят шестой размер одежды, а дети получают образование в самых престижных университетах и бизнес-школах Европы и Америки и говорят на хорошем английском языке. Но и русский язык благодаря их расселению по планете можно услышать во всех прекраснейших точках мира. Они возят с собой штат прислуги: шоферов, поваров, массажистов. Многие из них проводят жизнь в путешествиях по миру в частных самолетах и яхтах. Я знаю одного такого, который постоянно меняет девушек, но сохраняет верность любимой собачке и таскает ее вместе с ветеринаром по всему свету за собой. Это похоже на милую причуду, а про всякую «клубничку» рассказывать не буду из чувства брезгливости. Хотя говорят, что пресловутый римский разврат выглядит невинным ковырянием в носу в сравнении с их развлечениями. Словом, глубокая тоска охватывает при виде этой картины, а купеческие развлечения наименее почтенных из предков моей упомянутой подруги — обожраться на масленицу блинами и упиться водкой до потери сознания — просто вызывают ностальгическую нежность.
Итак, олигархов никто не любит. Они и сами друг друга терпеть не могут. Но есть среди них один, которого они не любят особенно. И тому есть причины. Он — предатель интересов своей закрытой группы, нарушитель неписаных законов их выживания. Олигархам разрешено очень многое, что обычным людям запрещено законом: они могут даже сбить насмерть человека и поехать по своим делам дальше, не остановившись. Есть только один запрет, но он абсолютный: слушаться начальства. И вот возник один, поначалу от остальных неотличимый — из бывших комсомольцев, удачливый приватизатор и, между прочим, отличный организатор. И пошли у него дела отлично. Впрочем, он не один был такой. Были и другие талантливые ребята среди олигархов. Но этот проявил сначала самовольство — разработал огромную благотворительную программу и начал ее реализовывать из своего кармана. Собственно, почти все олигархи отчисляют деньги на благотворительность — куда прикажут, туда и вливают: на ремонт Большого театра или на приобретение коллекции высокохудожественных яиц Фаберже.
В те годы я много ездила по русской провинции (когда-то вожди нашего государства кичились тем, что страна наша равна по площади одной шестой части суши. Теперь она поменьше, но всё равно огромная).
Вот тут я этого особого олигарха и заметила и выделила из числа прочих, чьи имена были мне известны. В каждом из далеких городов я наблюдала следы благотворительной деятельности, исключительно осмысленной: компьютерные классы в бедных школах, в детских колониях, большие вливания в культуру и образование, в социальные программы.
Вспоминала я о купеческих предках моей подруги и радовалась: вот олигарх, который очнулся от мании личного потребления и научился получать удовольствие, помогая ущемленной части населения. А спустя несколько лет я оказалась в потрясающем интернате для детей-сирот, организованном этим самым олигархом. И теперь я назову его имя — Михаил Борисович Ходорковский.
Вскоре его имя прогремело на весь мир, и не по той причине, что он оказался первым крупным меценатом и благотворителем. Мировая его известность связана с колоссальным судебным процессом, который государство предприняло против него. Дело это имело предлогом давнюю неуплату налогов и сильно напоминало роман Кафки «Процесс»…
Ни адвокатские протесты, ни многочисленные письма общественности не возымели действия. Единственная группа населения, которая не выразила сочувствия, — напуганные до полусмерти олигархи. А Ходорковский сидел в тюрьме, продолжая одновременно двигаться выбранным курсом: читал, писал, много думал и сильно менялся.
Когда его первый срок подходил к концу, против Ходорковского и Платона Лебедева открыли новое дело. Всё тот же театр абсурда, полная глухота судей, беспомощность адвокатов против невменяемой машины продажного «правосудия». И Ходорковский получил второй срок.
Сегодня Ходорковский продолжает свою тюремную карьеру. И не только тюремную. Следуя глубинной российской традиции, он начал писать «тюремную» книгу. Первые главы уже написаны, и хочется надеяться, что со временем русская тюремная литература пополнится еще одним томом.
Кто из русских писателей не писал о тюрьмах? Толстой и Достоевский, Платонов и Шаламов создали бессмертные произведения об этой вечной реалии российской жизни. Кто из русских не сидел в тюрьмах? Декабристы и революционеры, просветители и епископы, всякого рода инакомыслящие. Теперь в этом списке есть и олигарх. Бывший — потому что вся его прежде процветающая компания, все его капиталы отошли государству. Но вместо бывшего олигарха в стране появился новый герой. Его создала сама власть. Я — за Ходорковского. Не знаю, как повернется его жизнь, но на свободе этот человек, несомненно, принес бы больше пользы обществу, чем в качества пошивщика рукавиц в лагерной зоне.
Газета Repubblica (Италия), март 2011
Разговор через решеткуИз переписки с М.Б. Ходорковским. 2008-2009
В конце 2008 года у меня с Ходорковским завязалась переписка, опубликованная сначала в «Новой газете», позже она вошла в состав книги «Статьи. Диалоги. Интервью». Автор книги — Ходорковский. В письмах своих я задавала ему «неудобные» вопросы. Собственно, те самые вопросы, которые задавали ему люди, не испытывающие к нему никакой симпатии. Таким образом, у него появилась возможность публично рассказать о своей позиции, отчасти и об истории самого процесса. Ниже я привожу два моих письма и фрагменты из ответных писем.
18.11.08.
Уважаемый Михаил Борисович!
Письмо Ваше на этот раз меня удивило своей неожиданностью: полжизни мы выстраиваем стереотипы, разного рода штампы и клише, потом начинаем в них задыхаться, а годы спустя, когда наработанные стереотипы начинают рушиться, очень радуемся освобождению. Пока что я говорю о своих представлениях. Постепенно, надеюсь, и до Ваших доберемся.
Итак. Ваши родители — «добротные шестидесятники» хороших кровей: инженеры, производственники, честные, порядочные. Ваш отец с гитарой в одной руке и с рюмкой в другой, веселый и живой, мама, готовая всегда и гостей принять, и помочь подруге в трудных обстоятельствах. И их отношения с советской властью понятны: а пошла она! Дети шестидесятников, прочитавшие в девятом классе перепечатанные на машинке «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына и «1984 год» Оруэлла, брезгливо от власти отшатывались и в лучшем случае писали диссертации, работали врачами или лифтерами либо участвовали в социальном движении, которое впоследствии называлось «диссидентским». Часть этих подросших детей прошла опыт тюрьмы и лагерей в восьмидесятых годах, часть эмигрировала на Запад. А Вы как-то убереглись от этого и удачно встроились в тогдашнюю машину, нашли в ней свое место и эффективно работали. Особенно трогает невинность, с которой молодой человек готов пойти хоть в «оборонку», потому что родину надо защищать.
Два десятка лет разницы в возрасте исключают ситуацию, которую легко вообразить, будь мы ровесниками. Когда я с тошнотой отвращения и с туристической путевкой в кармане приходила в комитет комсомола факультета для получения характеристики, то сидели там либо прожженные карьеристы, либо идиоты — и я отвечала на вопрос, кто там у них в Болгарии секретарь ЦК партии. Я туда пришла в шестидесятых, а Вы там сидели, или в соседнем кабинете, в начале восьмидесятых. Несомненно, Вы принадлежали к кругу людей, с которыми я, мягко говоря, не дружила.
Оказывается — что меня и удивило в Вашем письме, — у кого-то из этих людей в восьмидесятые годы могла быть «позитивная» мотивация. Вы там присутствовали — молодой, талантливый человек, мечтающий стать «директором завода», осмысленно и правильно что-то производить, может, даже оружие для защиты родины. И там, в этом окружении, Вы видели «прогрессистов», как Ельцин, и ретроградов, как Лигачев. Вы находились внутри системы, и нашли там свое место, и создали команду. Вы пишете, что идеология Вас не интересовала, а имело значение «стремление к лидерству». Но это стремление — приличное определение понятия «карьеризм». Это не ругательство, а определение. Карьера, дело — важнейшая часть жизни нормального мужчины. Сегодня — и женщины тоже. Но, как мне казалось, предлагаемые там, внутри системы, правила игры были таковы, что порядочному человеку их принять было невозможно. А Вы-то были мальчиком из приличной семьи. Как можно было ухитриться вырасти «правоверным» комсомольцем безо всяких сомнений в том, кто друзья и кто враги? Значит, это было возможно. У меня нет оснований не доверять Вашему анализу. Значит, я была пристрастна в своем полном неприятии всех партийных и полупартийных людей.
В восьмидесятые годы в руководстве страны (да и на всех уровнях, вплоть до бани и детского сада) была уже полностью изжита любая общественная идеология, и оставался только пустой каркас.
Теперь вижу, что я неполно представляла себе картину. Может, и вовсе неверно. Отвращение к советскому строю было во мне столь велико, что я не допускала, что в этой позднекоммунистической среде можно на кого-то ориентироваться, кому-то доверять. Даже кумира найти. Ельцин был для меня одним из партработников, и я страшно заволновалась, когда все мои друзья побежали к Белому дому, а я сидела у себя дома и горевала: почему мне не хочется бежать на эту демонстрацию вместе со всеми?
Через несколько дней сказала: если будет люстрация, как в Германии после поражения нацистского режима, тогда поверю. Был большой энтузиазм, а я не могла его разделить. Люстрации не было: почти все начальники остались прежними, поменявшись креслами, лишь кое-кого изгнав.
Я понимаю, что в Ельцине было обаяние, и размах, и хорошие намерения. Только кончилось плохо — сдал всю страну в руки КГБ. Нашел «чистые руки». И Вы это, какими-то иными словами выразив, тоже, как мне показалось, признаёте.
Как Вы сегодня, спустя десятилетие, оцениваете фигуру Ельцина? Если эта переоценка произошла, то когда?
Был момент, когда мне казалось, что реформы Гайдара могут создать эффективную экономику, но он не вытянул. Книга его о падении империи очень интересна, многое объясняет, но задним числом.
Была ли у Вас в то время какая-то концепция переустройства, или Вы были вполне удовлетворены теми большими возможностями, которые тогда открылись перед предпринимателями? Нет сомнений в том, что Вы оказались очень хорошим директором очень большого, на полстраны, завода.
Наконец, самый болезненный из всех возможных вопросов. Настолько болезненный, что я готова не получить на него ответа. Вообще снять вопрос. Был момент, когда близкие к Ельцину люди получали в управление, или во владение, или в собственность огромные куски в виде «фабрик, заводов, газет, пароходов». Было одно распределение, потом ряд последующих «перераспределений», часто очень жестких. К этому времени Вы уже стали «директором завода». Где в тот период проходили границы дозволенного для Вас?
Вот. Вношу поправку в вопрос: что из идей Вашей молодости, когда Вы мечтали быть «директором завода», вы сохранили? Что утратили? Я, конечно, о системе ценностей речь веду.
Я Ваше имя выделила из ряда олигархов, когда в одной детской колонии, куда меня занесло вместе с подругами-психологами, обнаружила компьютерный класс, на Ваши деньги организованный, а потом еще в разных сферах натыкалась на следы «Открытой России», Вашего детища. Несколько лет спустя, когда Вы уже были арестованы, я попала в лицей «Коралово», познакомилась с Вашими родителями и увидела там невообразимо прекрасно устроенный остров для детей-сирот и полусирот. Ничего похожего я не видела нигде в Европе. Тоже Вашими усилиями построенное дело.
Вы пишете, что для Вас поворотным пунктом в отношениях с властью был разгром НТВ. У каждого человека действительно «свой Рубикон». Но до этого времени Вы как-то выстраивали отношения с властью, всё более теряющей чувство приличия. Еще один жесткий вопрос: у Вас было ощущение, что этот процесс можно изменить? Если бы НТВ сохранилось, вы смогли бы наладить подпорченные отношения с Кремлем?
Пресса продажна и послушна властям во всем мире. Вопрос в том, что в разных странах разного размера труба для выхлопа отрицательных эмоций. Неужели Ваш конфликт произошел из-за диаметра не нефтяной, а информационной трубы? Для меня это значило бы, что Вы, будучи прагматиком и практиком, не растратили романтических иллюзий.
Вы простите меня, может, что-то получилось жестко в этом письме. Но «золотой век» кончился. Иллюзии развеялись. Мало времени на размышления. У меня к тому же острейшее чувство катастрофически «сжимающегося» времени. Хочется напоследок «дойти до самой сути». Впрочем, никому не удавалось. Ну, хоть приблизиться сколько возможно.
И еще есть одна проблема, которую хотелось бы обсудить: человек, его частная жизнь и давление общества. Как сохранять свое достоинство, свои ценности? Как эти ценности меняются? И меняются ли? Когда человек находится в лагере, возникает уникальный опыт, отличный от здешнего. Это я заранее Вас предупреждаю, о чем еще мне хотелось бы с Вами поговорить, если будет такая возможность.
Желаю Вам здоровья, твердости и спокойствия.
С уважением, Людмила.
…Мои родители специально делали так, чтобы я не стал «белой вороной» в том обществе. Сейчас я это понимаю, тогда — нет. Более того — и в школе, и в институте я не видел «белых ворон». Школа была на пролетарской окраине, институт — тоже сугубо «пролетарский», 70 процентов по путевкам с заводов. Не было у нас диссидентов вообще. В институте особенно. Факультет оборонный, и если исключали из комсомола, то автоматически отчисляли. Причем мы считали это справедливым.
…Я как секретарь факультетского комитета отказывался исключать из комсомола отчисляемых из института, т. к. был убежден: не всякий комсомолец может быть способен к учебе. А вот обратное на оборонном факультете казалось мне абсолютно справедливым. Ведь мы должны при необходимости отдать жизнь за Родину даже в мирное время, а как это можно потребовать с некомсомольца или некоммуниста? Не шучу, не утрирую. Ровно так и думал.
…«Один день Ивана Денисовича» читал, был потрясен, Сталина ненавидел как опорочившего дело Партии в интересах культа собственной личности. К Брежневу, Черненко относился с юмором и пренебрежением — геронтократы, вредят Партии. Андропова уважал, несмотря на «перегибы на местах». Вам смешно? Хотел бы посмеяться. Не выходит.
…Я, когда был на практике, не в заводской библиотеке сидел, а гексоген (взрывчатку) лопатой кидал, на пресс-автомате работал (чуть вместе с приятелем на тот свет не отправился по собственной ошибке). На сборах были, мне звание сержанта присвоили и назначили замполитом, а я опять попросился на завод — снаряды старые разбирать. Мы ведь комсомольцы, нам положено идти на самые опасные участки. И разбирал под недоуменными взглядами командовавших офицеров с нашей военной кафедры. Опять рассмешу: их недоумение не понял, а они ничего не сказали… Что же касается ощущения внешнего врага, то оно было крайне острым, как и ощущение причастности к «девятке» — группе оборонных отраслей.
…А в 1996 году оборонщики напрямую Ельцину деньги дать отказались (в кредит Правительству, тогда было такое возможно!), а я попросил — дали под честное слово. Хотя рисковали головой. Частично на их деньги я и купил ЮКОС, потом деньги отдал. Они знали, на что я беру. Некоторые из моих знакомых, которых я считаю хорошими людьми, входили в ЦК КПРФ, некоторые поддерживали ГКЧП (как, к слову, и Бакланов, и Лукьянов, чья дочь сейчас — мой адвокат).
…С той стороны баррикады люди были совсем не «плоские». Упертые в одном и абсолютно порядочные в другом. Я, как и они, был солдатом не своей, виртуальной войны. Но мы были честными солдатами. Защищали то, что считали правдой.
…Мы очень серьезно подходили к сотрудничеству с КГБ. Мы — это оборонщики. Они работали на нас и одновременно контролировали нас, но совсем не с точки зрения «политической грамотности», а с точки зрения физической охраны, контршпионажа и т. п. Это были очень серьезные, очень квалифицированные специалисты. Некоторые из них прошли Отечественную войну на нелегальной работе. Их уроки мне очень пригодились в тюрьме, т. к. у них за плечами были и тюрьмы, и концлагеря, и зинданы. Они были очень рады, что их опыт кому-то нужен. Оказалось — еще как нужен!
Были и другие — «НКВДшники». Их не уважали, сторонились и мы, и те специалисты, о которых я говорил.
…Теперь о лидерстве и карьеризме. Не соглашусь — вещи разные. Карьера, в плохом смысле, это вверх по ступенькам бюрократической лестницы, подхалимничая и пресмыкаясь. Да, таков путь большинства «успешных людей». Так можно было стать вторым секретарем, заместителем директора завода, начальником управления и даже заместителем министра. Но не «линейным руководителем», начальником цеха, директором завода. Туда ставили других. Лидеров. И терпели их, т. к. карьеристы на линейных постах «валили» дело. А за дело был спрос.
…Если говорить о Борисе Николаевиче, то я не могу быть беспристрастным. Понимаю все его недостатки. Более того, считал в 1999 году, что ему надо уйти. Хотя кандидатуру Путина я не приветствовал, и Путин это знает. Но Борис Николаевич был фигурой. Глыбой. Настоящий русский царь со всеми плюсами и минусами данной ипостаси. Он сделал много хорошего и много плохого. Чего больше — не мне судить.
…Можно ли было Россию глобально изменить сильнее или лучше, чем он? Можно ли было обойтись без «термидора» и нового застоя, без возвращения «товарищей из органов»? Без чеченской войны, без штурма Белого дома? Наверняка можно. Мы не сумели. Не он — все мы. И какое у меня право судить?
…В гайдаровские времена идей переустройства страны в целом, как исторического здания, у меня не было, но было ви́дение «переустройства» экономики. Я был сторонником создания и последующей приватизации не отдельных предприятий, а крупных научно-промышленных комплексов по типу «Газпрома» (не всегда таких масштабных, но аналогичных по структуре). Мы в правительстве называли это активной промышленной политикой (не только создание, но и некое целеполагание, определение задач и приоритетов).
…Когда мои идеи пришлись «не ко двору», я ушел, предупредив, что воспользуюсь той дурью, которую они понапишут. В том числе и свободно обращаемыми ваучерами. Надо сказать, я сразу говорил, что это плохо кончится, что чешский пример лучше (там «закрытые фонды»), но мне заявили, как всегда, о моем явно корыстном интересе. Правда, не совсем понятно, каком. И я не стал спорить. Не хотите — не надо. Зато потом — и вот здесь мы можем поговорить о границах дозволенного — я пользовался любой дыркой в законодательстве и всегда лично рассказывал членам правительства, какой дыркой в их законах и как я буду пользоваться или уже пользуюсь.
Да, это была маленькая месть, возможно, грех тщеславия. Но, надо отметить, они вели себя прилично: судились, перекрывали дырки новыми законами и инструкциями, злились, однако никогда не обвиняли меня в нечестной игре. Это был наш постоянный турнир.
…Прав ли я был по большому счету? Не убежден. С одной стороны, объективно поднимал промышленность, с другой — подставлял далеко не самое плохое правительство. С одной стороны, конечно, вкладывал все доступные мне средства в индустрию. Эффективно вкладывал. Сам не шиковал и не давал шиковать другим.
…В «высшей лиге», во всяком случае, до прихода туда граждан с «правоохранительным прошлым» барьер стоял там, где его можно было защитить в арбитражном суде (пусть не полностью независимом, но и не контролируемом, как сегодня Басманный). Барьер стоял и на уровне допустимой поддержки со стороны чиновников, которые могли встать на твою сторону из собственных соображений, но понимая, что им свою позицию придется всерьез защищать у премьера и президента, но не только, а еще и — страшное дело — в СМИ!
…Сегодняшний уровень «отморозки», когда люди ощущают полную безответственность при правильности «политической позиции», нет, такой уровень было трудно себе представить.
Нет. Искать дырки в законах и пользоваться ими в полной мере или ограниченно — вот где проходил наш барьер. А демонстрация правительству его ошибок в законодательстве — главное интеллектуальное удовольствие в этой сфере.
…Я рассматривал бизнес как игру. Только игру. Где надо (хочется) победить, но и проигрыш — не проблема. Игру, где сотни тысяч людей приходили утром на работу, чтобы поиграть вместе со мной. А вечером уходили к своим делам и заботам, со мной не связанным.
…После преодоления кризиса мои жизненные установки начали меняться. Я не мог больше быть «просто директором». В 2000 году мы создали «Открытую Россию».
…Еще раз о взаимоотношениях с Законом. Никогда не считал и не считаю оправданной позицию «все нарушали». Если нарушал ты — отвечай. Моя позиция совершенно в другом: наше законодательство (как, впрочем, и законодательство любой другой страны) оставляет множество «белых пятен», простора для толкований, которые, собственно, и являются предметом деятельности суда (в основном Верховного). Беспредел, или, вежливо говоря, «избирательное применение закона», в деле ЮКОСа заключается в том, что для ЮКОСа применяется отдельное, специальное толкование закона. Такое, которое не применяется (и не может быть применено) к другим субъектам аналогичных правоотношений.
Я считаю, что в целом законы у нас нормальные, не хуже и не лучше, чем в остальных странах, а вот с правоприменением, с судами — катастрофа.
…А вот общечеловеческие ценности пробивались ко мне долго. Думаю, именно тогда, когда они «пробились», я и восстал. Было это в 2001 году — НТВ… Но именно тогда на РСПП встал вопрос: что «во-первых» — собственность или свобода слова? Ведь долги НТВ «Газпрому» были реальными. И тогда я для себя пришел к выводу: одного без другого не бывает, и дал НТВ 200 миллионов долларов. Что мне потом записали в обвинение.
Я не революционер. И если бы НТВ сохранили, то я, возможно, и к остальным событиям относился бы менее внимательно. В общем, не спешил бы «выделяться», оставляя «политику» более активным «товарищам». Как, впрочем, всегда и поступал. Здесь не смог. Возникло ощущение удавки на шее.
…Я действительно «государственник», т. е. считаю, что на ближайшие 20–40 лет (дальше я не заглядываю) роль государства в жизни России (российского общества) должна быть больше, чем сегодня. Однако я совсем не за «жесткую руку». Убежден: государство — это хорошо работающие институты, живущие за счет налогоплательщика и в интересах налогоплательщика. Со временем многие из них должны быть заменены общественными структурами. Т. е. прекратить жить за счет налогоплательщика, а стать элементом самоорганизации и гражданского служения. И уж, конечно, я против продолжения «татаро-монгольских» традиций, когда государство есть оккупант, собирающий дань с покорного народа и не обязанный отчитываться за использование этой дани, не интересующийся желаниями граждан и диктующий им правила жизни.
Что же касается глобализации, то я глобалист. Почитайте мою статью о причинах кризиса. Однако убежден, что национально-территориальное деление себя изживет еще не скоро. И если в области экономики, экологии и т. д. глобализация необходима и позитивна, то в области культуры — очень сомневаюсь.
Делать то, что можешь, надо, по-моему, здесь и сейчас, каждый день, как будто он последний. Тогда нет времени бояться. Делать, насколько хватает сил и таланта, чтобы потом «не было мучительно больно», когда вдруг узнаешь, что время кончилось. Если с талантом плоховато, то тогда хоть «примером». Это и пытаюсь. Еще раз спасибо за письмо.
С уважением, М. Ходорковский.
России нужен Пиночет? (2000 год)
Недель приблизительно за шесть до выборов в Москве состоялась встреча русского ПЕН-центра с господином Путиным. Я на эту встречу не пошла, поскольку у меня с давних пор образовался предрассудок: по своей воле с представителями госбезопасности не встречаться. Однако полный отчет получила. Общее настроение: Путин хочет понравиться писателям, писатели, со своей стороны, хотят понравиться Путину. Он в милой и обаятельной манере — к тому же с падежными окончаниями полный порядок, что всегда камень преткновения для руководителей, — объясняет умным, интеллигентным и даже отчасти талантливым писателям, что не надо бояться: серый волк не такой уж серый и не совсем волк… А писатели, некоторые умные, некоторые талантливые, и все сплошь прогрессивные, кивают головами и слегка подмахивают. Потому что им очень хочется в это верить. А, может, правда, ФСБ — не КГБ, а КГБ — не НКВД, а НКВД — ну никак не ЧК?
Кстати, в книге интервью с Путиным, вышедшей незадолго до выборов, ему задают этот неделикатный вопрос: почему он молодым человеком с университетским образованием пошел на работу в КГБ?
— Из советского романтизма, — он отвечает.
— А что, — спрашивают настырные журналисты, — вам неизвестно было о репрессиях, о жесткой расправе КГБ с миллионами ни в чем не повинных людей?
Оказывается, нет, это ему было неизвестно… То есть, конечно, слышал что-то неопределенное, краем уха…
В ПЕН-центре господин Путин начинает разговор с тонкого понимания писательских нужд — замечает, что помещение у ПЕН-центра плохонькое, не к лицу.
Писатели, надо им отдать должное, на эту наживку не пошли. А поставили вопрос ребром: а что насчет дела Никитина? Как насчет Пасько? Господин Путин ответил хорошо, и сам Господь Бог лучше бы не сказал: надо, чтобы всё было по закону.
Поговорили и расстались, довольные друг другом. Началась предвыборная кампания с заранее известным финалом. С первых же опросов общественного мнения стало ясно, что Путин уже победил. У Путина оказались могучие соратники — страх и надежда. Страх перед коммунистами и надежда на русский «авось». Авось будет лучше, ведь у Путина «крепкая рука»…
Я думаю, что решающим фактором оказалась как раз «крепкая рука». Когда о крепкой руке говорит водопроводчик, я могу понять. Он точно знает, что без крепкой руки винт не завернешь. Отсюда и демократическая — не в политическом, а в самом прямом смысле этого слова — поддержка. А вот с интеллигенцией что произошло, почему большая ее часть пошла за Путиным — надо разобраться. Не так давно в какой-то дискуссии я высказала такую точку зрения, что понятия и термины обладают способностью к некоторому дрейфу, к смене содержания. Это касается в полной мере понятия «интеллигенция». Та часть общества, которая называлась интеллигенцией в начале века, и та, которую мы называем этим словом сегодня, имеют один-единственный общий параметр — род деятельности. По-прежнему мы называем интеллигенцией врачей, учителей, писателей… Первым подметил это явление Солженицын, который ввел в оборот придуманное им слово «образованщина».
В начале XX века интеллигенция была более похожа на орден, ложу, интеллектуальное сообщество. Ее характерными чертами был социальный альтруизм, бескорыстие, служение общественным интересам, своеобразный кодекс чести. А между прочим, из всех лозунгов, выдвинутых большевиками за семидесятилетний период их господства, реализован был только один — создан «советский народ», советский человек нового типа. Социопсихологические характеристики, свойственные различным слоям населения, стали нивелироваться, сглаживаться под прессом государства, и для выживания наиболее ценными качествами стали послушность, приспособляемость, скрытность.
Такая социальная нивелировка изменила и характер русской интеллигенции. Десятилетие перестройки тоже не пошло ей на пользу. Рыночные отношения дали новые оценки успешности, и основным, почти абсолютным знаком преуспевания стало количество зарабатываемых денег. В этой точке интеллигенция претерпела новое глубокое унижение: ни научные достижения, ни написанные книги, ни созданные произведения искусств, ни произведенные искусно хирургические операции не обеспечивали пристойного уровня жизни.
Страна бросилась в самый нецивилизованный бизнес, а растерянная интеллигенция погрузилась в глубокий кризис. Напоминаю: диссидентское движение закончилось, значительная часть деятельных и конкурентоспособных специалистов эмигрировала. Большое количество евреев своим отъездом утешило национал-патриотов, но никак не укрепило позиции интеллигенции в целом. Лишь очень небольшая часть сумела приспособиться к новым условиям.
Кризис интеллигенции связан, кроме тяжелого экономического поражения и потери престижа, также и с разочарованием, принесенным эпохой Ельцина. Непоследовательность президента, неудача с экономическими реформами, коррупция власти и русское, традиционное «царское» самодурство оттолкнули интеллигенцию от Ельцина, и некоторая часть ее испытала притяжение к Союзу правых сил и к остаткам потерпевших поражение демократов. Остальные оказались в рядах путинского электората.
Директор института по изучению общественного мнения Юрий Левада пытался проанализировать эту ситуацию. Выявил интересный фактор: интеллигенция чувствует себя униженной. Путин обещал вернуть России ее былое величие, соответственно, интеллигенции — ее попранное чувство собственного достоинства (куда прошу включить и ничтожное финансирование работников культуры и науки, образования и здравоохранения, уровень жизни которых не идет в сравнение с таковым в западных странах).
Вернуть величие — это реформация. Что будет реформироваться, об этом говорит Путин крайне расплывчато, в зависимости от аудитории, где это обсуждается: патриотам крайнего националистического толка кажется, что речь идет о восстановлении империи, или Советского Союза, или Третьего Рима, — каждый подставляет свои амбиции в намеченную пунктиром клеточку с неопределенными словами о «возрождении величия». Коммунисты, например, поняли, что речь идет о них — ведь они даже и аванс получили, сдал им Путин Государственную Думу, они еще до выборов получили ключевые места — комитет по народному образованию, чтобы школьные учебники переписывать в просталинском духе, военное дело вводить… Демократам показалось, что антимонопольные законы напишут. Но олигархам этого не показалось. Однако с ними договориться оказалось проще простого. А с кем не договорились, те живут за за рубежом, на берегах Темзы или Сены.
Обещана борьба с коррупцией. Хотя всем известно, что назначение Путина исполняющим обязанности президента, в наследники Ельцина, происходило в обмен на гарантии со стороны новой власти обеспечить неприкосновенность семьи президента. Собственно говоря, это и называется коррупцией, именно это мы имеем в данном случае — не закон, а личная договоренность, прелюбодейная связь закона и власти…
Военным показалось, и тоже не без основания, что их час наступает с победой Путина. И.о. президента очень хорошо, полезно высказался о финансировании армии, о доблестной победе, которая завтра-послезавтра произойдет на Кавказе. И вообще — война до победного конца! Как будто мы уже одну войну выиграли, в Афганистане.
Чем же прельстил Путин интеллигенцию, ту ее часть, по крайней мере, которая отдала ему свои голоса? Основной их аргумент: Путин — не Зюганов, а ФСБ — не КГБ. То, что интеллигенция боится коммунистов, Зюганова, можно понять. Но почему эти люди забыли, что КГБ представляет собой высшее достижение коммунистов, сердцевину их власти, их мозг и ту самую вожделенную «крепкую руку»? Строго говоря, Путина-то бояться надо было еще сильнее. Но страх, разумеется, — плохой советчик. Уроки Германии тридцать третьего года оказались забыты даже ближайшим соседом, Австрией, чего уж там говорить о России. Крепкую руку мы теперь имеем. Посмотрим, к чему нас она приведет…
Двадцать лет тому назад интеллигенция в значительной мере была диссидентской. Собственно говоря, лояльного к власти человека даже интеллигентным назвать было почти невозможно. Перестроечное десятилетие закрыло тему диссидентства. Инакомыслие не преследовалось больше. Отчасти по той причине, что имеющаяся власть сама про себя далеко не всегда знала, что именно она думает. Действия опережали мысли, общих концепций у власти не было, четкой экономической стратегии — тоже. Однако выработалась за эти годы одна интересная идея, вслух никем не высказываемая по причине ее величайшей простоты и банальности: основная задача власти — власть. Всё прочее — камуфляж, лозунг, манипуляции. Путин представляется мне человеком именно этой идеи.
У прежних диссидентов была надежда изменить коммунистическую власть, создать демократическую форму правления, возможно, не самую совершенную, но наиболее рациональную, обеспечивающую минимальные гражданские свободы и права человека. Мы полагали тогда, что коммунистическая власть пала по причине выработки своего внутреннего ресурса. Сейчас кажется, что это не так: она развалилась лишь по бездарности руководителей, по недосмотру, по ошибке, и свобода оказалась даром, которого мы не заслужили.
И тогда, побегав со свободой, как с обосранным поленом — есть такое острое выражение в русском языке, — ее положили в руки тому, кто знает, как с ней обойтись. А кто знает лучше, чем КГБ?
И вот мы снова сидим на кухне. Мы снова стали диссидентами. Возможно, мы сами в этом виноваты. Среди нас не оказалось Гавела. Наши Гавелы эмигрировали — писали симфонии в Германии, преподавали лингвистику в Америке и математику в Японии.
Я, как всегда, оказалась в меньшинстве. Кухня на этот раз соседская. Мой сосед — прекрасный, глубоко уважаемый человек, драматург. Участник войны, семнадцатилетним мальчиком взявший в руки оружие, закончивший войну комендантом польского города Гливице. Человек, никогда не вступавший в коммунистическую партию.
— Почему, — задаю я ему вопрос, — почему вы вчера голосовали за Путина?
— Глупые голосовали за Явлинского, — улыбается он, — а умные за Путина. России сегодня нужен Пиночет. Не для расстрелов на стадионах, а для того, чтобы он пересажал коррупционеров, поставил честных людей из ФСБ, наладил экономику, а потом передал власть в руки демократов. А кроме того, России нужен Путин, потому что кроме Путина никого нет.
И тогда я задала один из главных вопросов:
— А война? Что будем делать с войной?
— Боевиков нужно добивать. Чечня должна быть под президентом. Русские еще не применили настоящего оружия. Давно могли бы всех разбомбить, удерживает только желание сохранить дружеские отношения с Западом. Если бы Путин на Запад не оглядывался, давно бы всех разбомбили. Это детская война. Вот та (Вторая мировая) была страшная. Я видел Днепропетровск, Запорожье, Варшаву — лежмя лежали.
Я пью соседский чай, ем соседское печенье. Я очень хорошо отношусь к этому мужественному и порядочному человеку. Он добрый — мухи не обидит. Но нет ни одной точки, в которой я могла бы с ним согласиться. Задаю последний вопрос:
— А почему она вообще возникла, эта война?
И здесь моему соседу всё ясно:
— Сделано много глупостей. Оставили оружие чеченцам. Это была глупость Грачева. Даже говорят, оружие было продано. Значит, опять коррупция, но уже в среде военных. Ельцин в свое время спас Россию от гражданской войны, подписав роспуск Союза. Нельзя забывать, что есть 21 миллион русских, живущих в странах бывшего Союза. Они остаются в качестве заложников. Россия не может о них не думать. Одна надежда — на Путина.
Больше я эту тему не поднимала.
Война — то искусство, в котором я ничего не понимаю. Среди близких людей был единственный, кто понимал в войне, любил ее и изучал. Это мой родственник Александр Гинзбург. Он был профессиональный военный, закончил Военно-воздушную академию и, выйдя на пенсию, продолжал разбирать военные операции, читал все подряд военные мемуары. Война для него как будто и не закончилась, он весь был в ней до конца своей жизни. Он был патриот, сталинист и верил в коммунизм. Но в партии не состоял. Однажды я спросила его:
— Шура, а почему ты не вступил в партию?
— Глупый вопрос, — ответил он без минутного колебания. — Военный человек не может быть членом партии. Он подчиняется приказу, а партия устроена по принципу демократического централизма. Понимаешь, противоречие налицо: либо ты подчиняешься приказу, либо обсуждаешь.
Это было вполне логично, но никогда до этого не приходило мне в голову. Навела справки — да, есть такие страны, где военные даже не имеют права состоять в какой-либо политической партии. Именно по этой причине.
Второй — из близких — Юлий Даниэль. Он тоже доброволец, но прошел войну рядовым. О войне не рассказывал, говорил только: мерзость, мерзость…
Отец мой одноклассницы дядя Юра, инвалид, пил страшно, рассказывал про войну охотно и бессвязно — она была лучшим временем его жизни. Однажды рассказал, как они немцев пленных крошили. Можно не продолжать?
Мне есть что возразить моему соседу. Меня ужасает эта новая кавказская война, даже если она кажется ему детской. И не столько сама война, стрельба, взрывы и бомбежки, сколько процесс дегуманизации, который происходит по обе стороны условно существующей границы. Мы переживаем период цивилизационных войн, когда, кроме финансовых интересов, сталкиваются еще и этносы, находящиеся на разных уровнях развития. Россия имеет дело с горским народом, с древним и жестоким укладом жизни. Это мир, по законам которого кисть поверженного врага прибивали к воротам собственного дома. Сталкиваясь с этим миром, наша армия, полуобразованная, грязная и голодная, заражается примитивным варварством, жестокостью, неспособностью встать на точку зрения другого.
Сегодня России закончить новый виток кавказских войн гораздо сложнее, чем было его начать. И нужно для этого не военное искусство — где они, искусные военачальники, храбрые генералы? — а мудрые правители и опытные советчики.
В человеке есть всё — от сатанизма до святости, но призвав в руководство «ум, честь и совесть эпохи» в лице представителя ФСБ, мы сделали ставку не на шестикрылого серафима.
Но спорить не буду. Ни с соседями. Ни с друзьями. Первый час ночи. Старость. Страх. Косность. Рабская любовь к «крепкой руке». Конец империи. Конец эпохи.