Я вернулся в лагерь, разбитый на окраине крааля Кенеки, в заброшенном саду, где бананы, апельсины, папайя и прочие экзотические фрукты, в полном соответствии с теорией естественного отбора, боролись за место под солнцем. Там я застал готтентота Ханса, которого считал в каком-то смысле другом, ибо он в свое время служил еще моему отцу, перед сооружением из пальмовых листьев. Ханс присматривал за котелком, висевшим над костром, который развели из лущеных початков кукурузы. Вид у него был сердитый.
– Вот наконец и баас, – затараторил он. – Представляете, час тому назад повар Ару ушел и оставил на меня это варево, да еще наказал держать его на медленном огне, не давая ни закипать, ни остывать. Он клялся, что собирается помолиться Аллаху, баас, якобы он очень почитает пророка Магомета. Знаю я, баас, к кому этот парень собрался: своими глазами видел, как прошлой ночью Ару целовался с толстухой. Рот у нее огромный, что твоя тарелка, а глазища так и сверкают. Она пугает меня, баас, я всегда робею перед женщинами.
– Да ну? Лучше бы ты робел перед бутылкой джина.
– Э нет, баас, полная бутылка куда лучше женщины. Никак не пойму, почему люди столь дурного мнения о джине? Вот, допустим, ты залился по самую макушку, захмелел, а наутро у тебя раскалывается голова, и ты думаешь: вот оно, наказание за все твои прегрешения. А если джин оказался плох, тебе и вовсе начинает казаться, что твоим черным злодеяниям несть числа и, как бы горячо преподобный отец за тебя ни молился, вряд ли ты получишь прощение. Но зато наутро, если тебе хватило ума и везения разжиться кувшином кислого молока, солнышко тебе улыбается, и ты будто бы заново родился. Грехи отпускают тебя, ты чувствуешь, по себе знаю, что твой духовник одержал верх над преисподней. На нашем жизненном пути так много грязи, баас, что редко кому не случается оступиться. Подумаешь, джин! А с женщинами все отнюдь не так просто, баас, уж ты-то и сам прекрасно это знаешь. От женщины не избавишься с помощью кислого молока на рассвете, она всегда рядом, даже после смерти, ну, ты понял, о чем я, баас.
– Перестань болтать чепуху и подавай мне обед.
– Я бы и рад, баас, но с этим варевом не все ладно, оно прилипло к стенкам котелка и не отскребается даже железной ложкой. Если бааса не затруднит самому отколупать себе еду, будет куда проще. – С этими словами он подтолкнул обуглившийся котелок в мою сторону.
– Будь в этом пристанище мусульман хоть капля спиртного, Ханс, я решил бы, что ты попросту пьян.
– Баас глупее, чем я думал, если верит, что почитатели пророка не пьют. Сейчас джина у них нет, это верно. Просто он закончился, а новый взять неоткуда, пока торговцы не вернулись. Зато они варят свое собственное пальмовое вино: неплохое, кстати, и пьется легко, если только тебя потом не вывернет. Мне вот не повезло сегодня, баас, хватило и двух полных кружечек. Если баас хочет сам попробовать…
Тут я схватил первый попавшийся предмет – им оказался трехногий табурет – и швырнул его в Ханса. Но готтентот, похоже, предвидел подобную реакцию с моей стороны и проворно укрылся за углом хижины.
Немного погодя, когда я уже отчаялся бороться с присохшим к стенкам котелка рагу и закурил трубку, Ханс вновь появился, причем с таким кротким видом, что я понял: без вина тут не обошлось. Однако у меня не было ни сил, ни желания читать ему нотации.
– Чем же баас занимался весь день в этой глуши? – робко спросил готтентот, глядя на меня с опаской, ведь в моем распоряжении оставались еще другой табурет и котелок. – Говорил с этим огромным повелителем дождя, у которого еще глаза как у филина, вылезшего на свет божий, с этим Кенекой? Или, может, с его женой, которая весьма недурна собой? – добавил он, подумав.
– Да, мы беседовали, в смысле – с самим Кенекой, а не с его женой. Ибо супругу его я знать не знаю и вообще впервые про нее слышу, – ответил я. А затем поинтересовался: – А что ты скажешь про Кенеку, Ханс?
Неожиданно мне захотелось узнать мнение моего верного готтентота, который обладал проницательным умом и редко ошибался.
Ханс, который уже протрезвел от пальмового вина, вперил пару желтых глаз в вечернее небо, теребя в руках свою грязную шляпу, взял котелок, выудил из него куриную ножку и с задумчивым видом съел ее. Затем достал свою трубка, сделанную из кукурузного початка, и попросил у меня табака. Это, кстати сказать, меня порадовало: ведь если Ханс курит, значит он вполне трезвый.
– О чем это баас меня спрашивал? – произнес он, покончив с церемониями. – Ах да, вспомнил, про этого местного вождя, Кенеку. Что ж, баас, я кое-что узнал от его жены, она очень ревнива и поэтому оказалась словоохотливой. Так вот, прежде всего этот самый Кенека – заправский лгун, баас, но для местных жителей это пустяк, они тут все лжецы, не то что мы с вами, баас. Уж мы-то никогда не грешим против истины, по крайней мере я.
– Перестань валять дурака и отвечай на вопрос.
– Ладно, баас. Я упомянул, что Кенека лжец, да? Наверное, он уже рассказал вам занятную историю о том, как обосновался в этой земле, убив главаря работорговцев, после чего все тут же признали его своим предводителем. На самом деле он просто подбил остальных рабов на мятеж. Кенека прикинулся верным служителем пророка и заявил, что ему больно видеть, как любители джина попирают священный закон. Надо сказать, это было умно с его стороны. Рабы подобрались к своим хозяевам, когда те спали, отнесли их на скалу и сбросили одного за другим в бурные воды. Только двое отказались участвовать в этом, за что Кенека велел засечь их до смерти, да и поделом. Ну а потом все эти люди, ненавидящие работорговцев за то, что те лишили их крова, сделали Кенеку вождем – за его святость и непримиримое отношение к пьяницам, а еще они боялись разделить участь своих бывших хозяев, сброшенных со скалы. Вот почему он так строго соблюдает молитву: ему приходится поддерживать славу святого и служить для остальных примером благочестия.
Ханс умолк и снова разжег трубку от тлеющих угольков костра, а я нетерпеливо спросил, что еще ему известно.
– Много чего, баас. В Кенеке живут два человека. Первый – деспот, жаждущий власти над миром; это жестокий и коварный тип, он любит выпить, пока никто не видит. Ну а второй – мечтатель, который прислушивается к голосам свыше, высматривает в небе знамения и повинуется им; это настоящий колдун, которого манят дали, а он вынужден томиться в здешней глуши, как лев в клетке. В свое время мать Кенеки, должно быть, ошиблась и вместо близнецов родила одного ребенка с двумя душами, которые давно уже борются между собой и будут бороться впредь, пока не убьют его.
– Пожалуй, подобное со многими случается. И это все, Ханс?
– Да, баас, то есть нет. Баас наверняка уже и сам догадался, что преграды, возникающие на нашем пути – ну, когда мы не могли идти своей дорогой, поскольку вождь местного племени угрожал нам расправой, – все это было подстроено Кенекой специально. Он просто-напросто хотел заманить нас в свой крааль.
– Да неужели? Я и понятия не имел.
– Да, баас, именно так все и было. Я узнал об этом от ревнивой женщины.
– Но зачем я понадобился Кенеке? Какая ему от меня может быть выгода? Охотиться тут не на кого, а взять с меня нечего, я не богат. Да он и не просит ничего и, между прочим, кормит нас даром.
– Кажется, он хочет куда-то позвать вас, баас. Этот лев жаждет вырваться из клетки и полакомиться свежатиной, он устал питаться одной мертвечиной. Кенека еще не рассказывал вам о священном озере, баас? Ну, за ним дело не станет.
– Признаться, Ханс, я уже и впрямь кое-что от него про это слышал. Он утверждает, что якобы там родился, а в юности пережил приключение, из-за которого соплеменники изгнали его.
– Верно, баас, а вскоре – помяните мое слово – окажется, что он хочет вернуться на родину в поисках новых приключений или же затем, чтобы свести с кем-нибудь старые счеты; впрочем, одно другому не мешает. Баас согласен отправиться вместе с ним?
– А ты, Ханс?
– Нет, баас, этот Кенека сильно смахивает на призрак, а у меня от них мурашки по коже. – Готтентот снова уставился в небо, немного помолчал и добавил: – Хотя… Пожалуй, мне все-таки лучше отправиться к озеру, баас, чем оставаться в этом месте, где от безделья я наверняка опять возьмусь за пальмовое вино, после чего мне будет совсем худо. Кроме того, доброму христианину вроде меня не пристало бояться призраков, мы живо отправим их обратно в преисподнюю, как учил ваш преподобный отец, баас. Он так и сказал, когда приснился мне нынче ночью: «Не важно, Ханс, чего мы сами хотим, ибо мы должны следовать туда, куда призовет нас воля Всемогущего, даже если при этом Он тащит нас за волосы, используя Кенеку». Теперь, баас, я должен, пока не стемнело, отчистить эту посуду, а после встречусь в укромном уголке с женой Кенеки и постараюсь выведать у нее побольше. Вы же меня знаете, баас: Ханс постоянно жаждет мудрости.
– Смотри не отыщи ненароком глупости, – заметил я наставительно.
Тут я вспомнил, что и у меня нынче вечером тоже назначена встреча. В безоблачном небе уже вовсю сияла звезда. Я поднялся и пошел в сторону крааля. Мы разбили лагерь за оградой из опунций, которые росли вокруг, создавая живой частокол.
«В своей нелепой манере, – думал я по пути, – Ханс изрек великую истину. Бесполезно выкручиваться, коли надо идти, от судьбы не уйдешь. Да, у человека есть свобода выбора, но условия, в которых он может ею воспользоваться, весьма ограниченны».
У околицы меня уже ждал человек в белых одеждах, готовый сопроводить гостя в обитель Кенеки. Как он сам объяснил, на него была возложена обязанность отгонять от белого господина собак и следить, как бы тот ненароком не напоролся на иглы.
Мы прошли через довольно опрятный крааль к северной его окраине, где за оградой виднелась скала, под которой протекал поток, сейчас почти совсем пересохший. По словам Ханса, именно с этой скалы Кенека и сбросил работорговцев.
Кенека жил в глинобитном доме прямоугольной формы, с соломенной крышей и побеленными стенами. Здание окружал высокий частокол, и войти внутрь можно было только через двойные ворота. Вождь явно не желал рисковать. Перед внутренними воротами мой проводник откланялся. В тот же миг мне открыл сам Кенека, проворно сняв деревянную щеколду. Он низко, почти благоговейно поклонился и произнес: