ву и коснулся моих пальцев своими губами, словно вообразил себя французским придворным, а меня – знатной молодой дамой. Я поклонился ему со всем изяществом, на которое был способен, а затем сунул руку в карман и спросил по-английски:
– Как поживаете? – И, поскольку он явно меня не понял, поздоровался по-зулусски: – Sakubona!
Это тоже не сработало, и тогда я, на самом лучшем своем арабском, поприветствовал незнакомца именем пророка.
Здесь я попал в скважину, как выражается один мой приятель, американец по прозвищу Брат Джон, ибо мужчина ответил мне на том же языке – или на наречии, очень на него похожем, хотя и не взывая к пророку, как полагалось. Голос его был мягким и приятным. Он обратился ко мне как к «великому вождю Макумазану, чьи слава и доблесть известны повсеместно под луной», и прибавил еще целую кучу подобных красивостей, по которым я заключил, что старый Зикали умело его науськал, но которые сейчас вполне можно опустить.
– Спасибо, – перебил я, – большое спасибо, господин… – Я сделал паузу.
– Меня зовут Иссикор, – представился он.
– Чудесное имя, хотя, клянусь чем угодно, я никогда прежде его не слышал. Что ж, Иссикор, чем я могу вам служить?
Признаю, это было невежливо с моей стороны, но мне не терпелось перейти к делу.
– Спасите ее! – горячо воскликнул он, прижимая обе ладони к груди. – Спасите от смерти прекраснейшую на свете женщину, которая в благодарность за это непременно вас полюбит!
– Неужели? – Я немного опешил. – Если честно, тогда я пас, потому что где любовь, там всегда сплошные неприятности.
Тут в наш разговор вмешался Зикали, наконец-то соизволивший отвести взгляд от пламени. Колдун заговорил с Иссикором на зулусском языке, которому, как я помнил, он учил этого человека, и, старательно выговаривая каждое слово, произнес:
– С вождя Макумазана уже вполне достаточно женской любви, больше ему не нужно. Не говори с ним о любви, Иссикор, иначе ты прогневаешь призрак той, что обитала прежде в этом месте, некоей госпожи Мамины, которую Макумазан когда-то знал очень близко.
Я повернулся к Зикали, желая всем сердцем, чтобы он и в самом деле прочел мои мысли. А Иссикор, улыбнувшись, поправился:
– Она полюбит вас как брата.
– Так-то лучше, – проворчал я. – Хотя не уверен, что мне нужна сестра, в моем-то возрасте. Насколько понимаю, вы хотите сказать, что эта дама будет весьма мне обязана?
– Именно, господин. – Он вдруг перешел на «ты». – И богато тебя вознаградит.
– Вот как? – Тут я заинтересовался по-настоящему и, тоже отбросив церемонии, попросил: – Будь добр, разъясни толком, что именно от меня требуется.
Не стану утомлять вас подробностями, друзья мои: в целом Иссикор повторил историю, рассказанную Зикали. Мне следовало отправиться в далекие края, низвергнуть там то ли мифическое чудовище, то ли идола, то ли некую религию – и в награду получить столько бриллиантов, сколько я смогу унести.
– Но почему вы сами не избавитесь от своего дьявола? – уточнил я. – Вот ты, Иссикор, выглядишь как воин. Ты явно силен, думаю, и твои сородичи тоже тебе не уступают.
– Господин, – ответил он, разводя руки в стороны, как бы в знак извинения, – да, я силен и, верно, могу считаться храбрецом, но то, о чем ты говоришь, исключено. Никто из моего народа не в состоянии одолеть нашего бога, если можно так его назвать. Даже возмущение против него обернется для нас проклятием, а его жрецы начнут убивать недовольных…
– У него есть жрецы? – перебил я.
– Да, господин, у божества есть жрецы, поклявшиеся ему служить, злые люди на службе злого бога. Умоляю, господин, приди к нам и спаси прекрасную Сабилу!
– Кто эта дама и чем она тебе столь дорога? – спросил я.
– Господин, она любит меня, и вовсе не как брата, а я люблю ее. Она – великая госпожа, моя троюродная сестра и нареченная. А если злое божество не будет повержено, ее, красивейшую среди наших женщин, принесут ему в жертву!
Тут чувства взяли над Иссикором верх – подлинные чувства, которым я не мог не сострадать. Он, правда, склонил голову, но я успел заметить слезу, что сбежала вниз по его щеке.
– Знай, о господин, – продолжал он, совладав с собою, – в моей стране верят, что это божество, под чьим ужасным обликом прячется дух давно умершего повелителя, способен победить лишь человек другой расы, способный видеть в ночи, отважный и мужественный, рожденный в определенное время года. Таково древнее пророчество. Наши сновидцы позволили мне установить мысленную связь с Повелителем духов, которого иначе зовут Зикали, и это подарило надежду моему сердцу, пребывавшему в пучине отчаяния. От Зикали я узнал, что на юге проживает тот самый человек, о котором говорится в пророчестве, и что его прозвище означает Бодрствующий в ночи. Тогда я осмелился двинуться в путь, презрев проклятие, и решил отыскать тебя. И вот мы встретились!
– Что ж, ты и вправду нашел меня, и мое прозвище на туземном языке действительно означает человека, который всегда начеку. Однако смею тебя уверить, что в темноте я вижу ничуть не лучше остальных, а уж до героя мне и вовсе далеко: я не слишком храбр, и мое ремесло – торговля и охота на диких животных. Так что прости, Иссикор, но у меня нет ни малейшего желания сражаться с вашими богами и их жрецами и вмешиваться в дела чужого племени. Я не хочу сходиться в поединке с какой-то здоровенной обезьяной, если она и в самом деле существует, рисковать жизнью ради пригоршни драгоценных камней или порошка из листьев, о котором грезит вот этот колдун. Так что лучше поищи какого-нибудь другого белого, обладающего зрением как у кошки и намного более сильного и храброго, чем я сам.
– Зачем мне искать другого, о господин, коли ты по всем признакам именно тот, кто предназначен нам судьбой?! – воскликнул Иссикор. – Если ты не пойдешь со мной, тогда я вернусь домой один и умру вместе с Сабилой. – Он помолчал, переводя дыхание, а затем прибавил: – Господин, взамен я могу предложить тебе немногое, но разве доброе дело само по себе уже не награда? Разве память об этом свершении не будет согревать тебя при жизни и за порогом смерти? Ты благородный человек, и я молю тебя пойти со мной не ради добычи, но именно потому, что ты благороден и можешь спасти других от жестокости и поругания! Я все сказал. Решать тебе.
– А почему ты не принес Зикали эти треклятые листья? – сердито спросил я.
– Господин, я не бывал в том месте, в садах Хоу-Хоу, где растет нужное дерево. Кроме того, я не знал, что Повелителю духов необходимо это снадобье. Молю, господин, прояви свое благородство, о котором известно повсеместно.
Не стану скрывать, друзья мои, последние слова изрядно мне польстили. Каждому приятно считать себя благородным человеком, но мало кто говорит подобное нам в глаза, и потому было чрезвычайно приятно слышать сие от этого привлекательного, царственного обликом и весьма образованного, на свой манер конечно, отпрыска Хама[54] – если можно причислить его к таковым. Мне Иссикор казался скорее этаким переодетым принцем, человеком неведомого, но исключительно высокого происхождения, словно бы сошедшим со страниц некоей книги сказок. Впрочем, если подумать, он и был таким принцем – и, вне сомнения, принадлежал к числу тех, чье обаяние несокрушимо и кто обладает даром читать в чужих сердцах. (В тот миг мне не пришло в голову, что Зикали тоже был наделен заразительным обаянием и даром читать в сердцах и что этот дар побудил карлика свести нас с Иссикором ради достижения своих собственных загадочных целей. Вдобавок, как я уже сообразил позднее, колдун должен был поведать Иссикору, что знает белого человека, способного видеть во тьме, о котором будто бы говорилось в пророчестве.)
К чему лукавить, предприятие, мне предложенное, было столь необычным и захватывающим, что неудержимо манило меня и влекло к себе как магнит.
«Допустим, – размышлял я, – ты, Аллан Квотермейн, доживешь до глубокой старости. Каково тебе будет вспоминать, что ты отверг этакое приключение, и сознавать, что ты сойдешь в могилу, так и не узнав, есть или нет на свете Хоу-Хоу, похищающий прекрасных Андромед – или Сабил, коли уж на то пошло, – и сочетающий в своем ужасном обличье черты божества или идола, дьявола и исполинской гориллы?»
Смогу ли я вот так заглушить пламя своей любознательности и отказаться от выпавшей возможности поохотиться на редкую дичь? Вряд ли, ибо, если сейчас я все же обуздаю порывы собственной души, то как мне избавиться на склоне лет от угрызений совести? Хотя, не стану отрицать, меня по-прежнему терзали сомнения. Но не буду вдаваться подробно в обстоятельства своего выбора, скажу только, что в конце концов, будучи не в силах принять твердое решение, я проявил постыдную слабость и предпочел положиться на судьбу. Да, друзья мои, я решил, так сказать, бросить монетку, причем в роли последней предстояло выступить моему готтентоту.
– Ханс, – произнес я по-голландски (этого языка не понимали ни Зикали, ни чужеземец Иссикор), – как ты думаешь, должны ли мы пойти с этим человеком в его земли или нам лучше остаться тут? Ты слышал его слова. Говори, я приму любой твой выбор. Тебе понятен мой вопрос?
– Да, баас, – отвечал Ханс, по своему обыкновению ломая в руках шляпу. – Мне понятно, что баас оказался в глубокой яме и, чтобы выбраться оттуда, как обычно, ищет мудрости Ханса. Того самого Ханса, что состоит при нем сызмальства и научил его многому, того самого Ханса, на которого его достопочтенный отец-проповедник опирался как на посох, убедившись, что этот Ханс стал добрым христианином. Но дело крайне важное; я вынесу свое суждение, и мы с баасом поступим так или иначе, однако прежде мне надо задать несколько вопросов.
Тут готтентот повернулся и, обратившись к терпеливо ожидавшему Иссикору на чудовищно скверном арабском, спросил:
– Высокий баас с кривым носом, скажи, ведом ли тебе обратный путь в твою страну? Если да, то какую часть его можно проделать на колесах, в фургоне?