— Поезжай в Голливуд, посмотришь, какой произведешь фурор.
А он делал вид, что не слышит. С ним невозможно было шутить. Он воспринимал все серьезно. Меня это раздражало. Правильный — из гетто. Я же обладала чувством юмора на любую тему, может, иногда черным, но он меня всегда охранял. Юмор был, как парашют, который в последнюю минуту спасает и не дает превратиться в месиво. У него юмора не было, и прыжок означал бы конец. Удивительно, как это его спасли кусты за Стеной…
Однажды в ссоре я выкрикнула:
— И зачем я тогда к тебе пришла! Ты бы понятия не имел, что я жива…
Он рассмеялся.
— Что тебя так рассмешило? — недоверчиво спросила я.
— Имел, с той самой минуты, когда ты начала работать у Товарища. Ведь мы же тебя проверяли.
— Как это?
— А ты что думаешь, можно вот так, с улицы, попасть за закрытую дверь? Я уже через два часа имел на столе папку с твоим делом. И сразу узнал тебя по фотографии.
— Ну и дал мне рекомендации? — неожиданно задетая за живое, спросила я.
— Можно сказать и так…
Мы с тобой в Кельне два дня. Завтра ты читаешь свой реферат о сосудистых болезнях сердца, я перевела тебе его на немецкий. Хожу по городу. Сегодня заглянула в музей, остановилась у одной из картин Рембрандта — это был внутренний приказ. Что-то в ней заставило меня замереть. Рембрандту удалось написать боль существования. Я склонялась перед ним. Готова была упасть на колени и умолять, чтобы изображенный на полотне полунищий-полуфилософ Перестал так мучиться, потому что так мучиться нельзя. Это не пристало человеку. Подошла поближе и прочитала под картиной: «Христос».
Таким вот образом мое дело получило развязку. Христос-человек посредством художественного образа передал мне, что я не должна больше страдать, что Он все берет на себя. Мне кажется, я даже услышала тихий голос: «Иди с миром», и тут же припомнился другой голос, который постоянно звучал в ушах: «Эля». В этот раз он звучал как «Кристина». Ну вот, старший еврейский философ и младший позволили пасть перед ними на колени и слезами омыть ноги… Раз уж я нашла в себе силы, они меня в этой силе утверждали. Я вышла из музея счастливая. Я ощущала легкость. Ту самую, которую испытала на ступеньках деревенского дома, познав любовь, и раньше, познав музыку Баха, а теперь — познавая милосердие. Для меня кончилось время покаяния, которое одновременно являлось временем смерти.
Где-то через час ты вернешься в отель. Мы пойдем на ужин. Я жду тебя, Анджей.
Письмо шестое
Тогда, после возвращения из Кельна, ты сразу поехал в клинику, а я на Новаковскую. Когда я оказалась перед дверьми с табличкой «Кристина и Анджей Кожецкие», то возникло ощущение, что я нахожусь тут впервые. Я открыла дверь своим ключом и переступила через порог, точнее, сама себя перенесла через этот порог. Так я первый раз почувствовала, что нахожусь дома. Не у тебя, не у Михала, а просто у себя.
Начинались наилучшие годы. Через несколько дней по приезде я пошла к нашему приходскому ксендзу. Мы разговаривали в ризнице. Он спешил на обед, и я уверила его, что наш разговор будет коротким.
— Я хотела бы окреститься.
Он серьезно посмотрел на меня.
— Почему только сейчас?
— Раньше не была готова.
— Ну что же, прошу представить двух свидетелей, что вас раньше не крестили, посмотрим.
— Но у меня… нет свидетелей…
— Родители живы?
— Нет.
— А семья, родственники какие-нибудь?
— Нет никого.
— Это хуже. — Его глаза неожиданно оживились на оплывшем жиром лице. — В таком случае двух свидетелей с места жительства. Вы из Варшавы?
— Пан ксендз, я вас очень прошу. Я еврейка, но… хочу принять христианство. У меня есть свидетельство о крещении, но фальшивое, так же как и мои фамилия и имя.
— О, дорогая пани, — ответил он огорченно, — так нельзя.
— Я некрещеная, правда.
— Но вы не та, за кого себя выдаете, — проговорил он сурово.
— Именно поэтому я хочу наконец быть собой.
— Это ваше личное дело, кем вы хотите быть. Костел не может принимать участие в фальсификации. Верните свое настоящее имя, тогда напишем в курию.
— Я этого не могу сделать.
— Значит, я не могу вас крестить, — сказал он строго, держась за пуговицу на сутане. — С костелом шутить нельзя.
— У меня духовная потребность общения с Христом, — проговорила я.
— Иисусу Христу не нужны такие, как пани. Он есть чистота и добро.
— Что же я, по-вашему, — грязная?
— Не знаю, какая вы есть, лучше молитесь своему Богу.
— Пан ксендз, это ваше последнее слово?
— Да, — ответил он без сомнения в голосе и, снимая ключи с гвоздя, дал мне понять, что хочет закрыть костел.
Я вернулась домой, но работать не могла. Почти не понимала французского текста, буквы скакали у меня перед глазами. Я, наверное, еще не совсем поправилась, каждое волнение вызывало сумбур в голове. Я снова забывала, что должна сказать, а как-то меня застал врасплох телефонный звонок, и я ответила, что Кристины Кожецкой нет дома. Только когда редакторша попросила кое-что ей передать, только тогда сообразила: ведь это я. Мне стало неловко, и я постаралась все обернуть в шутку, дескать, не хотела называться, не зная, кто звонит. Хотя редакторша представилась. Теперь не могла найти себе места. Ходила по комнате, как по клетке, наконец оделась и вышла на улицу. Я поехала на Медовую к Дворцу Примаса. Ворота были открыты, и я вошла. Проходя вдоль рядов кустарника, чувствовала, как бьется сердце. Уже в холле меня остановил молодой ксендз, должно быть, секретарь Примаса.
— Я хочу видеть кардинала…
— По какому делу?
— По личному.
— Сюда приходят только по таким делам, — спокойно заметил он. — Прошу вас обратиться в канцелярию.
— Мое дело невозможно описать, — ответила я. — Мне нужно рассказать все кардиналу лично.
— Его преосвященство не может вас сейчас принять, — терпеливо, как ребенку, объяснял ксендз. — Он сейчас уезжает, но, если мы сочтем, что ваше дело требует аудиенции, вас известят.
— Пан ксендз, вы ничего не понимаете! — повысила я голос.
— Я стараюсь, — ответил он тем же спокойным голосом. — Прошу вас написать нам.
И тогда я увидела кардинала. Он показался из-за колонны, с ним шли два человека, по-моему, епископы, я не очень в этом разбиралась. Кардинала я узнала сразу, помнила лицо. Молодой ксендз стоял к ним спиной, поэтому не успел меня придержать.
— Ваше преосвященство, — проговорила я, — прошу вас уделить мне несколько минут, от этого зависит моя жизнь…
Он остановился, епископы тоже.
— Вы из Варшавы? — спросил он.
— Да.
— А не могла бы пани прийти завтра? — У него было доброжелательное лицо.
— Нет, для меня это очень важно…
Он посмотрел на часы, я видела, что он колеблется, поэтому добавила:
— У меня нет другого выхода.
— Ну хорошо, — сказал он.
— Но машина уже ждет, — заметил секретарь.
— Ничего, подождет, — ответил кардинал.
Мы вошли в комнату, похожую на кабинет.
На столе лежали какие-то папки.
— Я слушаю тебя, дитя мое.
Неожиданно я не смогла выдавить из себя слова, время шло.
— Я… Мария Магдалена, я была… но упала ему в ноги… Он меня простил…
— Христос, — сказал с пониманием кардинал, хотя после таких слов мог принять меня за сумасшедшую.
— Христос, — повторила я, чувствуя, как по щекам у меня текут слезы.
— Итак, вы свободны.
— Но я должна окреститься!
— Мой костел примет пани с распростертыми объятиями, — изрек он с твердой уверенностью.
— Католический костел меня не хочет… потому что я еврейка, у меня фальшивые документы еще с войны, необходимы свидетели, а у меня нет свидетелей.
— Католический костел принимает пани с распростертыми объятиями, — повторил кардинал.
Он написал что-то на бумажке, потом поставил печать.
«Позволяю подателю сего обряд крещения под именем и фамилией, какие назовет».
Я окрестилась. Моими крестными были двое случайных прохожих. Пожилая пара. Я подошла, увидев, что они приступили к обряду причастия. Сначала их очень удивила моя просьба, но потом я сказала:
— У меня никого нет, кого я могла бы попросить.
Она посмотрела на него.
— Наверное, мы можем это сделать, Олесь?
Он согласно кивнул головой. Это ничего, что меня крестил тот самый ксендз, который до этого отказал. Не в нем дело. Только Христос-человек в состоянии был понять мою низость. Он являлся моей милостью и прощением. Когда я услышала: «Крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа», — слово сделалось телом.
Вечером во время ужина ты присмотрелся ко мне с тревогой, а потом сказал:
— Кристина, ты что, впускала себе атропин? У тебя расширенные зрачки.
— У меня все в порядке, — ответила я.
Но ты велел мне водить глазами за твоим указательным пальцем, а потом опустить веки и дотронуться до кончика носа.
Ты не понимал, что я просто счастлива.
Мне осталось закончить только одно дело. Он. Должна была сказать ему, что ухожу навсегда. Я выбрала религию, по которой всю жизнь буду верна одному. Я не могла уже себя делить. Не имела права, потому что он бы мучился. Знаю, Анджей, твое отношение к религии, но постарайся меня понять. Я поверила по-настоящему. Бог-Отец и Мария оставались чужими, мне невозможно было отыскать правду в их нарисованных на образах лицах. Эту правду я нашла в образе Христа. Я точно знала, как выглядит мой Бог и где я его могу найти. Мой Бог всегда оставался доступен, достаточно было сесть в самолет до Кельна…
Мы встретились у него. Долго не виделись, и он меня очень хотел. Снова его темные глаза, в какой-то миг они смотрели на меня сквозь слезы. Я прижала его голову к голым грудям, желая спрятать ее в себе, уберечь перед ударом, который исходил от меня самой. Мы долго лежали без слов, а потом я сказала:
— Больше не приду.
— Почему? — спросил он, освобождаясь из моих рук.