ничего не сделала, чтобы их получше спрятать. Как всегда, рассчитывала на судьбу. Может быть, она отвечала мне твоими словами: «Ты знаешь это?» Нет, но я знаю себя и знаю, о чем пойдет речь. Я уже изначально понимаю страдания монашки, неважно, что нас отделяет от любимого мужчины — монастырская стена или правда… Одно за другим я мысленно пробежала свои письма. Если бы ты их читал… Ведь они меня сами пугали. Я не имела ничего общего с тем испорченным ребенком, столь жестоко играющим с мужчинами…
Той ночью я почти что не спала. Гетто снова танцевало передо мной… Оно крутилось все быстрее и быстрее в какой-то кошмарной кадрили смерти. Я видела себя частями, появлялись то мои расставленные ляжки, то смеющийся рот, а в нем будто кровоточащий язык… И те мужчины… каждый из которых так сильно желал меня. У них тряслись руки, чтобы, дотронувшись до меня, проверить, не обман ли моя молодость, упруги ли груди, торчат ли соски, в состоянии ли свежесть моего лона дать им ожидаемое и незабываемое удовольствие. Они хотели, чтобы мои пальцы теряли свою невинность, лаская их исхудалые тела, их обвислую кожу или, наоборот, утопая в их жирных складках, обнимая их яйца, сжимая их члены, набирающие упругость или безнадежно опадающие… Как я всему этому научилась… Чтобы успеть уложиться в «график», на четырнадцатой минуте я раздвигала ноги, и часы в моей голове начинали отсчитывать секунды…
Светало, а я думала, что не выдержу до утра. Ты был рядом, погруженный в спокойный сон, но я испытывала страшное одиночество. Только в самой себе я должна искать помощь и спасение… Сумасшедший танец продолжался… Молчащий мужчина… вся семья сожжена в газовой печи. Вернулся с работы и уже не застал их. Пришел в бордель и выбрал меня, уже мог себе позволить такую роскошь, ему было все равно. Мы пошли наверх. Я разделась и легла на кровать. Он тоже разделся, но у него ничего не получалось. Он был молодой, но в эту минуту оказался ни на что не способен. Я стала дотрагиваться до его тела, а он еще больше деревенел и сжимался. Я посмотрела ему в глаза и обнаружила в них такую безмерную печаль, с которой сама уже научилась справляться. Я касалась теперь его лица, осторожно, кончиками пальцев. Гладила щеки, лоб, складки рта. И это вытянутое лицо разглаживалось, становилось нормальным. Тогда я поцеловала его в губы и ощутила ответный поцелуй, который становился все более требовательным. Из человеческой развалины неожиданно возродился мужчина — сильный, активный. Врывался в меня, опьяненный моим телом, моей любовью. Посадил меня сверху, обхватил руками бедра, отрывая их от себя и вновь с силой возвращая. И смотрел на мои голые груди, живот. У него было счастливое, раскрепощенное лицо. Мы не разговаривали, поэтому, когда я спросила, есть ли у него чем заплатить за следующее развлечение, сначала испугался моего голоса, а потом грубо сбросил с себя, так что я упала навзничь.
Он оделся и, уходя, сунул мне в лицо свернутые деньги. Я почувствовала себя оскорбленной, ведь ничего плохого ему не сделала. В заведении строго действовало правило: «время — деньги». И за каждую лишнюю минуту, проведенную с клиентом, вычитали из зарплаты. Я проверила сумму, денег оказалось достаточно. Почему же он не остался?.. Тогда я действительно этого не понимала…
Рассвело, я отчетливо различала знакомые предметы. Деревянный крашеный шкаф, который мы купили у старой немки и который нам очень нравился… Комодик с зеркалом, рядом лежал твой халат. Вид халата отозвался во мне болью. Он — частичка нормальной жизни, которая была так далеко от меня…
Ты уже проснулся и открыл глаза, а я быстро зажмурилась. Боялась на тебя посмотреть. Слышала, как потихоньку одеваешься, выходишь на цыпочках. Я встала, только когда услышала урчание мотора, ты поехал заправить газовые баллоны. И набросилась на книгу, как будто в ней было спасение. От некоторых слов у меня перехватило горло: «Я несчастное человеческое дитя!» Или: «Всю свою жизнь посвятила тебе, с первой минуты, когда мои глаза увидели тебя». Слезы мешали мне читать. Я медленно приходила в себя после кошмара последней ночи. «Нет у меня сил письма мои из рук выпустить, письма, которые ты в руках своих держать будешь». Монашка писала любимому, и он читал. Я же всегда боялась, что ты неожиданно войдешь в комнату и поймаешь меня на месте преступления. Может быть, это «воровские письма», только кого за это винить. Монашка умерла двадцать восьмого июля тысяча семьсот двадцать третьего года. О ней написали: «Полвека умирала от любви, которая не давала ей умереть». Будет ли так со мной… Неожиданно для себя я взглянула на настенный календарь: вчерашняя страничка не сорвана, на ней двадцать восьмое июля… Так одно несчастное человеческое дитя узнало о другом в годовщину его смерти… Мне сделалось нехорошо, я почти физически ощутила присутствие той женщины… Она очень страдала. Как страдаю я… Разных выбрали мы любовников. Тот оказался ее не достоин, она же была прекрасным человеком…
А я… Достойна ли тебя…
Я стояла посреди комнаты, как бы ожидая ответа монашки, ее осуждения… Она поддалась грешной любви, но раскаялась и умирала в согласии с Богом… А я не жила в согласии даже с собой, всегда боялась переступить проклятый круг лжи… Я стояла и неожиданно услышала шум мотора — ты вернулся…
Это все происходило вчера. Сегодня я уже снова твоя жена. Шок прошел. То, что ты подсунул мне «Письма», — случайность. Но на воре шапка горит… Ты рубишь дрова в сарае, слышатся удары топора, а я пишу тебе свое шестое письмо…
Последнее письмо(окончание)
Я стояла в прихожей и надевала пальто, когда ты неожиданно открыл входную дверь. Сначала посмотрел на меня, а потом на чемодан.
— Куда ты собралась, Эльжбета? — спросил ты.
Я ничего не могла из себя выдавить. Только глупые слезы.
— И снова плачешь?
Ты прижал меня к себе, я почувствовала запах сигарет, туалетной воды, пота. Тот единственный на свете запах мужчины, который казался мне потерянным.
— Как давно? — спросила я тихо.
— Со второго письма.
Итак, все подтвердилось. «Нет у меня сил письма мои из рук выпустить, письма, которые ты в руках своих держать будешь». Ты держал в своих руках каждое мое письмо, но, несмотря ни на что, оставался со мной. И любил меня. Как я любила тебя. «Кристина Хелинская — это не твои настоящие имя и фамилия». Это не был вопрос, это было утверждение. Таким образом, ты давал мне понять, что знаешь все.