— Интересно, чего же такого ты боялся тогда, но не боишься сейчас? Что я буду бороться за свои права? А что, теперь, по-твоему, надобность отпала?
— Я не о том. Я хотел сказать, что правда… заразительна, что ли. Одна правда влечет за собой другую. Раньше, например, я думал только о том, как бы тебя задобрить…
— А теперь ты не собираешься об этом думать? Ты вроде сказал, что мы обе тебе нужны.
— Раньше я ни за что не посмел бы тебе такое сказать. Конечно, я не могу любить Харриет той особенной любовью, которой люблю тебя, ты это знаешь. Но все же она мне дорога. И дело тут не только в чувстве долга — хотя у меня, разумеется, есть безусловные обязательства перед вами обеими, и я буду их выполнять. Так уж вышло, от этого мне никуда не деться. Собственно, так было всегда, но только теперь я могу честно признаться в этом вам обеим. И, слава богу, все наконец-то начинает устраиваться — впервые за столько лет…
— А по-моему, ты просто брехло. Хочешь нас обеих облапошить, да? Тебе подавай и меня, и Харриет, и чтобы все тебя любили, и носились бы с тобой — и все только ты, ты, ты!
— Да, но…
— Надо же, какой он стал честный, правду возлюбил. Сдается мне, что до настоящей правды тебе как до неба. Ты ведь жить не можешь без вранья. Ладно, как знаешь, только имей в виду: я своего не уступлю.
Не отвечая, Блейз следил за тем, как она старательно, по одной, устанавливает розы в темно-красной вазе. На Эмили было что-то летнее, ситцевое — не то халатик, не то платье, — совсем простенькое, светло-зеленое с белыми маргаритками. В кои-то веки она уделила своей внешности чуть-чуть внимания — и даже при ясном утреннем свете выглядела прекрасно: аккуратная мальчишеская стрижка, на бледном матовом лице пронзительно-синие глаза с насмешливыми искорками в глубине. Не совсем понимая суть сегодняшней насмешки, Блейз все же догадывался, что в общем, несмотря на произносимый текст, Эмили настроена достаточно благосклонно. Со своей стороны, он всячески старался скрыть неподобающее облегчение, которое, чего доброго, могло подействовать на нее как красная тряпка. Малейшие проявления доброты со стороны обеих женщин казались ему теперь великими дарами; он чувствовал себя богатым и смиренным, как никогда в жизни, и две его женщины, как никогда в жизни, притягивали его к себе, словно были наделены божественной, магической властью. Он ловил каждое слово Эмили, каждый ее жест так, будто вся его жизнь зависела от того, что она сейчас произнесет.
— Видишь ли… — Пощекотав последней розой нос невозмутимого Бильчика, Эмили поставила цветок в вазу и отступила на шаг, чтобы полюбоваться своим творением. — Не верю я, чтобы ты так быстро отказался от старых привычек. Подсовываешь мне очередную полуправду, только бы я успокоилась, а сам опять стараешься незаметно загнать меня в тот же угол — потому что тебе так удобно. Значит, меня ты любишь особенной любовью, а она тебе просто дорога, я тебя правильно поняла?
— Да, но… — Блейз сник.
Безжалостное утреннее солнце осветило убожество знакомой гостиной, которую Эмили, в своем новом непостижимом умонастроении, вылизала и вычистила. Блейз вдруг осознал, что он впервые видит цветы в этой комнате. Почему за все годы ему ни разу не пришло в голову принести сюда букет цветов?
— Впрочем, неважно, — сказала Эмили, смущая его той же загадочной насмешкой в глазах. — Не волнуйся. При желании я, конечно, могу скрутить тебя в бараний рог — но не хочу. Не сегодня, во всяком случае. Я, конечно, понимаю, правду ты мне и сейчас не скажешь. Но ничего, неважно. Со временем все само собой прояснится.
— Эм, малыш, только прошу тебя, ты ведь не станешь рассказывать Харриет все про нас… ну, про наш с тобой особый мир? Такие вещи, они же очень личные, только для двоих. Третий все равно не поймет. Харриет, если узнает, расстроится — и только. Это наша с тобой тайна… Так что, не скажешь?
— Может, и не скажу, — усмехнулась Эмили. — Ну хорошо, не скажу, все равно это ничего не даст. Приятно к тому же, если у нас с тобой еще останутся какие-то общие секреты. Что, Харриет намерена рассказывать про нашу веселую компашку всем подряд? Зачем? Твой именитый дружок и так уже все знает. — Под «именитым дружком» имелся в виду Монти, которого Эмили, к немалому облегчению Блейза, кажется, невзлюбила. — А мне что прикажешь делать? Торчать теперь в этой дыре до скончания дней, а вместо развлечения принимать у себя время от времени твою супругу?
— Эм, сначала мы должны как следует все обдумать, не будем спешить. Надо решить, как быть с моей практикой, как быть с Дейвидом.
— Когда я наконец увижу вашего хваленого Дейвида? На фото он просто красавец писаный, тебе до него далеко.
Блейз успел уже предъявить Эмили фотографию Дейвида. Раньше сама мысль об этом показалась бы дикой, но теперь, на волне новой правдивости, все прошло как-то само собой.
— Скоро, — ответил Блейз. Дейвид был едва ли не самым неясным пунктом «всего этого», как обе женщины обозначали сложившуюся ситуацию. — Надеюсь, они с Люкой подружатся.
— Ну что ж, думаю, повертеться немного в буржуйской среде Люке не повредит. А главное, ты начал наконец шевелить мозгами насчет другой школы. Интересно, что твой старшенький думает обо мне? Наверное, считает меня распоследней шлюхой.
— Ну, что ты, конечно, нет. Не волнуйся, все утрясется, должно утрястись. Нам же со всем этим жить — вот и давай жить как-нибудь… веселее.
— Веселее? — повторила Эмили.
— Ну пусть не веселее, но хотя бы добрее, спокойнее, не мучая без конца себя и друг друга. По-моему, вы с Люкой в результате всего этого ничего не теряете — только выигрываете.
— Это каким же образом, позволь узнать? Ну, если не считать того, что ты наконец сподобился заняться его школьными делами?
— Вы будете чаще меня видеть.
— Какое счастье.
— Эм, ты же всегда этого хотела — разве нет?
— Не уверена. — Эмили, уже сидя в кресле, разглядывала Блейза так пристально, что ему стало не по себе. — Я не говорила, что хочу тебя чаще видеть. Я говорила, что хочу тебя.
— Ну вот, ты и получаешь меня — и можешь теперь чувствовать себя гораздо спокойнее, чем раньше.
— Ага. Потому что Харриет утвердила мой статус. Грандиозно!
— Не юродствуй, Эм.
— Теперь она будет следить за тем, чтобы ты вел себя гуманно и уделял мне достаточно внимания, да?
— Послушай, разве оттого, что Харриет обо всем узнала и все приняла, тебе стало хуже? Наоборот, твое положение упрочилось, это же очевидно. Все могло обернуться гораздо неприятнее.
— Это если бы Харриет заставила тебя выбирать?
— Да.
— Так она еще может передумать.
— Не может. Она существо нравственное, у нее есть твердые принципы.
— Ну, значит, я могу передумать. Я, как ты знаешь, существо не слишком нравственное, и принципы меня мало волнуют.
— Ты тоже не передумаешь.
— Ты хочешь сказать, что я вряд ли смогу себе это позволить — в моем-то положении. Теперь даже меньше, чем раньше. Ну что ж, пожалуй.
— Эмили, я совсем не то хотел…
— Ничего, неважно.
— Если ты думаешь…
— Я не думаю. В том-то и дело. Я, конечно, произношу какие-то слова, и со стороны мы с тобой, наверное, выглядим как два нормальных человека, сидим и спокойно беседуем — но внутри у меня пусто, понимаешь? Я не знаю, что думаю, я даже не знаю, что чувствую, и понятия не имею, смогу ли я все это вынести.
— Главное сейчас, чтобы смогла вынести Харриет… а она может вынести что угодно. Она — точка опоры для всех нас. Она предсказуема.
— А я нет, — сказала Эмили. — Но, как ты верно заметил, всем нам придется вынести, кому что суждено. Зато уж ты у нас счастливчик, дальше некуда. Наверное, чувствуешь себя этаким турецким султаном. Как-никак, обе женщины остались при тебе, и все-то тебе сошло с рук, и сам ты вышел сухим из воды.
— Ты права… прости меня… пожалуйста. И… Харриет ждет тебя на чай, ты обещаешь? Меня дома не будет…
— Ладно, обещаю.
— Только прошу тебя, Эм, не говори ей лишнего, хорошо? Я, конечно, буду рад, если вы подружитесь, но…
— Хорошо, не волнуйся. У меня вообще никогда не было друзей среди женщин.
— А как же Пинн?
— Пинн мне не подруга. Она, может, вообще не женщина. Она феномен. А теперь, прошу тебя, выметайся, я хочу побыть одна.
— Ну до завтра. И не будем больше ссориться, хорошо?
— Никогда?
— Никогда.
— Что-то эта ваша предсказуемость на меня тоску наводит. Ладно, великий турок, проваливай, катись к своей старшей жене.
— Эм, спасибо тебе, я так тебе благодарен, и… Эм, я очень, очень тебя люблю… Ты это знаешь.
— Все, выметайся.
После ухода Блейза Эмили Макхью еще долго сидела в кресле. Взгляд ее упирался в букет бледно-желтых роз, солнечный луч из окна медленно подползал к краю стола. Внутри у нее, как она и сказала Блейзу, было пусто. Она ощущала себя безликой, безвольной, пустой до гулкости. Даже ноющая зубная боль, не оставлявшая ее сегодня с самого утра, находилась как бы не внутри нее, а сонной мухой ползала по комнате. Чувство было такое, будто произошло какое-то великое бедствие — потоп или землетрясение, — однако Эмили, оказавшаяся в самом его центре, каким-то образом не пострадала. Как такое могло быть? Почему ее дом не обрушился, почему он остался цел? Немыслимо, непонятно. Она была по-прежнему жива — хотя в то же время и мертва. Быть может, она все-таки пала жертвой стихии и теперь превратилась в тень, в привидение? Они с Харриет встречались, обошлось без рыданий и взаимных проклятий. Более того, сегодня вечером она наносит Харриет ответный визит. Невообразимое не только случилось, но случилось тихо, спокойно, чуть ли не естественно. Да что же такое с ними со всеми, в своем ли они уме — Харриет, Блейз, она сама? Кто всем этим управляет — Харриет? Эмили еще никогда не чувствовала себя такой вялой и безвольной, как сейчас. Будто, не умея производить никаких самостоятельных действий, она могла лишь в оцепенении следить за тем, что происходит вокруг нее и в ней самой.