Через несколько дней в ответ на расширяющуюся полемику (а также потому, что тем временем были зарегистрированы случаи необыкновенного обращения) ватиканская газета поручила одному известному теологу высказаться по данному вопросу. Писатель, избегая восторженных выражений, склонялся, однако, к мысли, что употребление таблеток могло способствовать обращению скептиков, и предостерегал от безоглядного использования веральгина.
На это епископ Бенедиктис отпарировал в печати, что, если господь бог позволил людям, посредством науки, открыть веральгин, значит, таков божественный промысел, направленный на окончательное уничтожение дьявола. Бенедиктис высказывался в печати против принудительного лечения веральгином, считая, что каждый волен решать, принимать ему таблетки или нет.
Полемика скоро вышла за пределы теологических кругов. Проблему обсуждали политические партии и всевозможные общества. Многочисленные газеты публиковали леденящие душу подробности, призывая светское общественное мнение бороться против опасности, таящейся в употреблении веральгина.
Издатель еженедельника с явно светской окраской открыл дискуссию, в ходе которой добровольно подверг себя эксперименту и проглотил таблетку веральгина с целью доказать публике, что после разового приема можно отказаться от дальнейшего без всяких последствий.
Неделя прошла, как и предвидели: в понедельник и все последующие дни издатель ходил в церковь, в субботу он ощутил первые признаки беспокойства, воскресенье пролежал в постели, в понедельник пришел в редакцию в большом волнении. Открыв ящик стола и не найдя таблеток, которые предусмотрительно забрали его коллеги, он вызвал главного редактора и потребовал, чтобы таблетки отыскали тотчас же.
Редакторы колебались. Но шеф встал, вывернул ящики всех письменных столов, и когда наконец нашел веральгин, энергично вскрыл флакон и проглотил таблетку. В ту неделю газета вышла под шапкой «Чудо веры».
Эпизоды, подобные этому, поколебали общественное мнение и сыграли на руку монсеньору Бенедиктису. Многие предприятия пришли к соглашению относительно рекламной кампании и массового выпуска веральгина. Тон газет, близких к промышленным кругам, изменился: они оставили нейтралитет и выступили в поддержку тезисов епископа Т. Тот же «Оссерваторе романо» частично пересмотрел свое мнение.
Видя близость победы, монсеньор Бенедиктис преодолел последние препятствия и нашел верные, идущие к самому сердцу слова. «Наши противники, а также колеблющиеся, — писал епископ, — наверное, забыли, что в течение многих веков, начиная с Галилея, научный прогресс постоянно выступал против нас, а то и просто высмеивал нашу религию. Если сейчас роли переменились и поразительное научное открытие служит не против религии, а выступает за нее, как не усмотреть в этом руки божией?»
Удачно составленная реклама («Веральгин — рай, доступный каждому») убедила даже тех, кто никогда и не отходил от религии, укрепить собственную веру с помощью чудодейственных таблеток. Телевизионные рекламные ролики, имевшие бешеный успех, показали Жан-Марию Теле-вона в роли дьявола, раздраженного и подавленного отсутствием клиентов. В конце концов дьявол принимал таблетку веральгина и чувствовал, что у него вырастают ангельские крылышки. Наконец, национальная сборная по футболу публично приняла крещение веральгином.
Действие таблеток, как уже было сказано, продолжалось в течение недели, но встречались люди с определенными отклонениями, так что скоро все население стало носить в кармане флакончик со снадобьем. В начальных школах раздача учащимся таблеток веральгина проходила бесплатно.
Когда по телевидению было объявлено, что за десять истекших месяцев процент практикующих верующих вырос с 28,5 до 99,97 и в ожидании завершения постройки 100 000 новых церквей все кинематографы и все театры будут переоборудованы под храмы, монсеньор Бенедиктис, счастливый и измученный многомесячной борьбой, позволил себе передышку. Он выключил телевизор и попытался сосредоточиться, восстановить мысленно все фазы свершившегося чуда.
Епископ так устал, что не мог молиться. Мауро не было дома, кухарка тоже куда-то ушла. Монсеньор направился в кабинет племянника. Ряды запыленных книг, заброшенных и никому не нужных, вызвали у епископа снисходительную улыбку. Спиноза, Локк, Вольтер, Сальвемини. Ну теперь-то уж все эти философы-материалисты потерпели окончательное поражение.
Епископ покачал головой, взял наугад один из томов и начал его перелистывать.
Прошло два часа, епископ все еще читал. Внезапно его отвлекла мысль, никогда раньше не приходившая ему в голову: почему он, столько сил отдавший борьбе за распространение веральгина, сам ни разу не принял лекарства? «Надо будет как-нибудь попробовать», — решил епископ. Он зевнул, посмотрел на часы и вновь погрузился в чтение. Когда епископ дочитал книгу, наступило уже утро. Епископ закрыл книгу, сказал вслух: «А ведь он прав!», вспомнил о таблетках: «Что за кошмар я устроил!» — и в первый раз в жизни выругался.
Эрих КестнерПРИТЧА О СЧАСТЬЕ
Перевод Е. Факторовича
му было никак не меньше семидесяти, этому старику, сидевшему напротив меня в прокуренной пивнушке. Волосы его словно снежком припорошило, а глаза блестели как гладкий лед катка. «Ох, как неразумны люди», — сказал он и так покачал головой, что я испугался — а вдруг с его волос посыпятся снежинки. «В конце концов, счастье не твердокопченая колбаса, от которой каждый день можно отрезать по кусочку!». «Верно, — сказал я. — У счастья ничего общего с копченостями нету. Хотя…» — «Хотя?» — «Хотя как раз у вас такой вид, будто в вашем подвале висит целый окорок счастья». — «Я — исключение, — сказал он и отпил глоток. — Я — исключение. Потому что я человек, у которого осталось в запасе желание». Он испытующе взглянул на меня и принялся рассказывать свою историю.
— Давно уже это было, — начал он, подперев голову ладонями, — очень давно. Лет сорок. Я был тогда молод и страдал от жизни, как от флюса. И вот, когда я однажды в полдень сидел на зеленой парковой скамейке, расстроенный и огорченный, ко мне подсел старичок и как бы между прочим сказал:
— Значит, так. Мы все обдумали. Даем тебе три желания. — Я уставился в свою газету, делая вид, что ничего не слышу.
— Можешь пожелать, чего угодно, — продолжал он, — самую прекрасную женщину, или громадные деньги, или по-королевски пышные усы — дело твое. Но будь, наконец, счастлив! Твое недовольство жизнью нас просто бесит!
Он был похож на деда-мороза в цивильном. Окладистая белая борода, красные щечки-яблочки, брови — будто из елочной ваты. Может, он был чересчур добродушен на вид. Рассмотрев его как следует, я снова уставился в газету.
— И хотя нас абсолютно не касается, как ты поступишь со своими тремя желаниями, — сказал он, — не будет ошибкой хорошенько подумать, что и когда себе пожелать. Ибо три желания это не четыре и не пять, а три. И если ты и после всего останешься таким же завистливым и недовольным, мы ни тебе, ни себе помочь больше не сможем.
Не знаю, можете ли вы поставить себя на мое место. Я сидел на скамейке, негодуя на бога и мироздание. Где-то вдалеке перезванивались трамваи. Почетный караул, с трубами и барабанами, маршировал перед дворцом. А рядом со мной сидел этот старый болтун!
— И вы пришли в бешенство?
— Да. На душе у меня было как в котле, который вот-вот лопнет.
И когда он вновь открыл было свой старческий ротик, я, дрожа от ярости, выдавил из себя: «Чтобы вы, старый осел, перестали мне „тыкать“, я выскажу сейчас свое первое и острейшее желание — убирайтесь-ка вы ко всем чертям!» Это было не очень-то вежливо с моей стороны, но я просто не мог иначе. Не то меня бы разорвало.
— И что же?
— Что — «что же»?
— Он — исчез?
— Ах, это! Конечно, исчез! Как корова языком слизала. В ту же секунду. Растворился, превратился в ничто. Мне просто дурно сделалось от страха. Похоже, эта история с желаниями — не обман! И первое желание уже исполнилось! Боже милостивый! И если оно исполнилось, то этот добрый, милый, любезный дедушка, кем бы он ни был, не просто исчез и не просто удалился с моей скамейки, нет — он попал черту в лапы! «Да не чуди ты, — сказал я сам себе, — никакого ада не существует, как нет никаких чертей». Но три желания — они разве есть? И несмотря ни на что старик, как только я этого пожелал, исчез… Меня бросало из холода в жар. Колени дрожали. Как быть? Надо старика вернуть, есть ад или нет. Это я просто обязан сделать для него. И на это я должен истратить второе желание, второе из трех, — о, я осел! Или оставить его там, где он был? С его красивыми красными щечками-яблочками? Эти яблочки там испекутся, подумал я с ужасом. Выбора уже не оставалось. Я закрыл глаза и испуганно прошептал: «Хочу, чтобы старик снова сидел рядом со мной!» Знаете, я долгие годы, даже засыпая, ругал себя последними словами, что так вот, ни за что ни про что прошляпил свое второе желание, но тогда я не нашел другого выхода. Да его и не было…
— И что?
— Что — «что»?
— Он явился?
— Ах, это! Конечно, немедленно! В ту же секунду. Сидел рядом со мной, будто я никогда не велел ему исчезнуть. То есть вообще-то было заметно, что он… что он где-то побывал, где черти водятся, вернее сказать, где очень жарко. Да-а. Его кустистые белые брови немножко подгорели. И красивая окладистая борода тоже. Особенно по краям. Он смотрел на меня с упреком. Потом достал из кармана щеточку, причесал бороду и брови и сказал обиженно: «Послушайте, молодой человек, это было не очень-то мило с вашей стороны». В ответ я пробормотал какие-то извинения. Как мне, мол, жаль. И что в три желания я сначала не поверил. И что я, как-никак, постарался исправить свою промашку. «Это верно, — сказал он, — самое было время». Тут он улыбнулся. Улыбнулся так дружелюбно, что я чуть не прослезился. «Теперь у вас осталось лишь одно желание, — сказал он, — третье. С ним, я надеюсь, вы не поступите столь неосторожно. Обещаете мне?» Я кивнул и сглотнул слюну. «Да, — ответил я чуть погодя, — но при одном условии: если вы опять перейдете со мной на „ты“». Он опять улыбнулся. «Хорошо, мой мальчик, — сказал он, подавая мне руку, — будь счастлив. И не будь слишком несчастлив. Не забывай о третьем желании». «Обещаю вам это», — ответил я торжественно. Но его уже не было рядом. Как ветром сдуло.