Доктор поднялся, распрямил затекшие плечи, ощутив сухость во рту. Свет лампы осветил его бледное худое лицо; он снова почуял спертый воздух комнаты, будто заново увидел нищету. Эстебан перехватил его взгляд, впрочем, сейчас все смотрели на доктора — Бен, стоявший у двери, старик, старуха, жена Эстебана.
— Доктор, — начал Эстебан.
Доктор Ласаро отрицательно покачал головой, неторопливо уложил коробку со шприцами в сумку, застегнул ее. Вдруг он услышал шепот у себя за спиной, какой-то шорох на бамбуковом полу. Доктор обернулся. Бен стоял на коленях перед младенцем. Усталый и отрешенный, доктор с удивлением смотрел, как Бен кропит лоб ребенка водой из скорлупки кокосового ореха. Отец уловил шепотом произнесенные слова: «Во имя отца и сына, святого духа…»
По стенам пробежали тени, огонек замигал, и лампа снова засветилась ровным светом. У реки залаяли собаки. Доктор глянул на часы — было около двенадцати, Бен все еще стоял в нерешительности возле ребенка с кокосовой скорлупкой в руке. Отец кивнул — пора идти.
— Доктор, скажите… — Эстебан схватил доктора за руку.
— Я сделал все, что мог, — ответил доктор. — Слишком поздно. — Он устало, с легкой досадой махнул рукой. Им владело непонятное чувство вины за нищету в комнате, за эту безнадежность. — Я не в силах что-нибудь сделать, Эстебан, — повторил он и подумал с какой-то злостью: бедный ребенок скоро отмучается, будьте благодарны и за это.
Жена Эстебана заплакала, приглушенно всхлипывая, и старуха принялась утешать ее:
— Такова воля господа, дочь моя…
Во дворе Эстебан вложил в руку доктора тщательно сложенные деньги. Мягкие потрепанные бумажки лишь усилили неудовлетворенность от бесполезной поездки.
— Я знаю, что этого мало, доктор, — потупился Эстебан. — Мы бедны, сами видите… Как-нибудь я завезу вам фрукты, цыпленка…
Поздняя луна наконец выплыла на небо, касаясь верхушек деревьев, и в ее бледном свете Эстебан повел их к лодке. Они снова переправились через реку; тускло мерцала рябь на поверхности воды, лунный свет заливал небосклон, и внезапно налетавший ветер стихал в зарослях деревьев на берегу.
— Уж я вам так благодарен, так благодарен, доктор, за вашу доброту, — говорил Эстебан. — Потрудились приехать в такую даль на ночь глядя.
Они вылезли из лодки и остановились в полумраке возле блестящей реки.
— Возвращайся домой, Эстебан, — предложил доктор Ласаро. — Мы сами найдем дорогу, ведь тропинка здесь, наверху? — Он хотел поскорей уйти от этого человека, не слышать его робкого голоса, не видеть нескончаемой муки в его глазах.
— До гроба буду благодарен вам, доктор. И вашему сыну тоже. Благослови вас Господь. — То был уже безымянный голос из мрака, голос бедняка, что толпами приходят в город по базарным дням.
— Пошли, Бен.
Они отправились в обратный путь через поле; лунный свет преобразил окружающий пейзаж, придав ему более мягкие, знакомые черты. Деревья в серебряной дымке качались под порывами ветра, жара спала, из глубин неба на землю сошла прохлада. Доктор Ласаро шел размеренным неторопливым шагом. Напряжение этой ночи постепенно ослабло, к нему вернулось безразличное спокойствие. И листочка не упадет, если не будет на то воли божьей… Доктор Ласаро задумчиво посмотрел на небо. А ведь падает… И за что обречен на страдания ребенок? В лунном полумраке под деревьями мирно стрекотали кузнечики.
— Ты окрестил младенца, Бен?
— Да, папа.
Доктор и сам раньше верил в силу святого духа, смывающего первородный грех и открывающего душе врата рая. В памяти сохранились обрывки детских познаний о религии, как хранятся порой в дебрях сознания невероятные и давно позабытые сны.
— Таинство крещения — так это, кажется, называется?
— Да, — ответил Бен. — Я спросил у отца. Младенец был некрещеный.
Они подошли к насыпи, отделявшей поле от дороги, и Бен добавил:
— Родители все ждали, пока он поправится.
Что ж, поступок сына был проявлением доброты. Он говорил о присутствии духа, об убеждениях, но о чем еще? Самые важные уроки ему преподаст жизнь.
Автостанция была закрыта. Горела лишь лампочка под навесом и шаровидная неоновая вывеска. Устойчивый ветер дул теперь в поле, в залитой лунным светом долине. Доктор заметил, что Бен подавил зевок.
— Я сам сяду за руль, — сказал отец.
Зрение у доктора было не такое, как прежде, и он вел машину, слегка наклонившись вперед, крепко сжав руль. Он снова вспотел. Пустынная дорога, поздний час, воспоминания об Эстебане и младенце, который умрет до рассвета в жалкой комнатушке, освещенной керосиновой лампой, вызывали усталость и грусть. Доктор подумал о собственном сыне — о том, которого навсегда утратил.
— Если бы все поступали, как ты, Бен, священники остались бы без работы, — сказал доктор, ища повод для разговора.
Сын сидел рядом, смотрел в другую сторону и молчал.
— Зато теперь ангел помолится за тебя в небе, — поддразнивая сына, продолжал доктор Ласаро; ему хотелось добиться легкости в общении с сыном. — А что, если бы ты не окрестил младенца и он умер? Что бы тогда случилось?
— Он бы не увидел Бога, — отозвался Бен.
— Разве это справедливо? — Доктор задал вопрос как загадку — легкую, но с подвохом. — Только потому, что он…
— Может быть, Господь воздал бы ему иначе, я не знаю, но церковь учит…
Отец чувствовал, что сын ищет всеобъемлющий ответ. Церковь учит…
Церковь говорит… Господь наш Иисус Христос… Приобщение святых тайн… Доктор Ласаро поймал себя на том, что у него вызывает любопытство этот мир новен[28] и свечей, где хлеб и вино превращаются в тело и кровь господню, где детям является женщина, от которой исходит свет, где смертные толкуют о бессмертии, о явлении бога, о воскрешении мертвых к судному дню. Доктор чувствовал себя изгнанником в мире религии и не жалел об этом: ни его обычаи, ни даже география не привлекали доктора Ласаро. Но сейчас в машине, врезаясь в ночную тьму, он ощущал смутное разочарование, теснение в груди, будто его лишили какой-то неведомой радости.
Из-за холма навстречу им с ревом выскочил автобус, его фары ослепили доктора; он невольно затормозил и прижался к краю дороги. Машину накрыло облаком пыли. Стекло со стороны водителя было опущено, и пыль заполнила машину — густой колючий порошок. Доктор не успел закрыть лицо руками и едва не задохнулся — кашлял, тер глаза. В свете фар он видел, как пыль постепенно оседала, и, когда видимость стала хорошей, доктор, сглотнув пыль, снова выехал на дорогу; руки у него затекли и ныли от боли. Последние полмили до города он ехал молча, раздражал песок, хрустевший на зубах. Пустое шоссе стремительно разворачивалось перед ними.
Они въехали в спящий городок, промчались по пустынным улицам, мимо обезлюдевшей рыночной площади, освещенной луной, мимо тесно прижавшихся друг к другу домишек, так хорошо знакомых доктору Ласаро. Сколько раз возвращался он вот так же ночью по притихшему городу, оттуда, где только что распрощался с жизнью человек или же закричал принятый доктором младенец, и мысль о постоянном движении, перемене, о днях, бегущих своей чередой и приближающих великое откровение, снова тронула душу, хоть он и не смог выразить ее в словах. Он сделал последний поворот и въехал на посыпанную гравием подъездную дорожку к гаражу. Бен закрыл ворота. Доктор Ласаро некоторое время сидел в машине молча, давая отдых усталым глазам, ощущая мерное биение сердца и вдыхая запах пыли, которой пропиталась и кожа, и одежда. Потом, обойдя душевую, вошел во двор, где его ждал Бен.
Когда они повернули к дому с цементными стенами, доктор Ласаро с непривычной нежностью положил руку на плечо сына. Они были вместе в этой поездке, они благополучно вернулись домой. Он впервые за многие годы почувствовал в сыне близкого человека.
— Прости, Бен, что задержал тебя допоздна.
— Не беспокойся, папа, все в порядке.
— Ну и ночка выдалась! Узнает мать, как ты проявил себя в доме Эстебана, обрадуется. — Покровительственный тон на сей раз был едва заметен. Ласково потрепав сына по щеке, доктор добавил: — Преподобный отец Бен Ласаро.
Эта неуверенная шутка тоже говорила о новом чувстве товарищества между ними.
— Что мне сделать, отец Ласаро, чтоб обрести жизнь вечную? — сонно улыбнувшись, произнес доктор.
Он распахнул дверь и, шагнув под сводом темноты в привычную глубь дома, подумал: а для любви в этой жизни времени у человека много, очень много. Но сон мгновенно скрыл в тумане забытья этот последний в ту ночь проблеск сознания.
Грейс ОготАМУЛЕТ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ
Перевод Л. Биндеман
емо, Семо, — едва слышно доносится снаружи, — открой, я замерзла, дождь собирается.
— Иди домой, Айимба, ты же знаешь, что я не могу тебя впустить, — отзывается Семо прерывистым шепотом.
— Мне некуда идти, Семо, — говорит Айимба чуть громче. — Разве ты забыл, они… они сожгли мой дом.
— Я не забыл, Айимба, но сюда нельзя, прошу тебя, уйди. — В его голосе звучит раздражение.
— Семо, Семо, — зовет она ласково, — я надела цветные бусы. Они всегда так нравились тебе. Умоляю, открой, взгляни на меня.
— Нет, нет, ступай прочь, Айимба, ступай прочь, оставь меня!
Охваченный ужасом, Семо с трудом приподнялся на кровати. Он посмотрел на дверь, потом перевел настороженный взгляд на жену.
— Кто стучал?
— Никто не стучал, — печально ответила жена.
— Ты никому не открывала?
— Кого ты ждешь в такую пору, Семо? — Сара почувствовала, как по телу у нее побежали мурашки. Семо снова лег, уставившись в темный потолок. Нет, он не сошел с ума. В дверь стучали. Это была Айимба, она просилась в дом. Сара, должно быть, все слышала.
— Разве ты не слышала, как стучали?
— Я крепко спала. Потом ты стал отталкивать меня, называл Айимбой и гнал прочь.
У Семо перехватило дыхание, кровь бросилась в лицо, сердце бешено заколотилось.