Но не только возможность внутреннего перерождения заставляет русского человека с благоговейным вниманием относиться к монаху и его скромной келье, к этому побуждает его и прошлое нашего монашества, которое золотыми буквами начертано на скрижалях русской истории.
Наши монастыри всегда были лучшими училищами благочестия, христианской жизни и просвещения. Суровые аскеты, первые обитатели русских обителей, скоро обратили на себя всеобщее внимание и отрезвляюще стали действовать на русское общество, которое после принятия христианства еще продолжало жить по языческим законам.
Первые русские монахи, как единственно просвещенные христианские люди того времени, неустанно занимались в уединении своих келий списыванием первых русских книг, открывали школы, организовывали типографии. Монахи всецело содействовали просвещению нашего Отечества.
Широкая и не имевшая, казалось, никаких границ монастырская благотворительность — общеизвестный факт. Щедрая милостыня, гостеприимство, безвозмездное служение сирым и убогим и сейчас являются отличительной чертой большинства наших монастырей.
В горькое время дикого монгольского самовластия монастырские затворники скорбели вместе с народом о его тяжкой участи. Когда Промысл Божий открыл, что время испытания приближается к концу, духовенство больше всех воодушевляло князей и народ решимостью твердо стоять против врагов веры и Отечества. Так действовал преподобный Сергий и другие подвижники. Епископы и митрополиты постоянно говорили правду князьям, не опасаясь гнева и опалы.
— Где быть нашим судьям? — спрашивал князь Полоцкий Тверского епископа Симеона.
— Там же, — невозмутимо отвечал пастырь, — где и князьям.
— Судья неправедно судит, берет взятки, делает зло, а мне при этом что делать? — возразил на это недовольный ответом святителя князь.
— Если князь добр и милует народ, то выбирает судью доброго, богобоязненного, умного и правдолюбивого. Такой князь будет в раю и его судья с ним. Если же князь без страха Божия, не милует христиан, ставит злого судью, нерассудительного, лишь бы тот добывал ему деньги, напускает его на людей, как голодного пса на падаль, губит несчастных, то и князь будет в аду, и его судья там же, — продолжал святитель.
В летописях мы не встречаем почти ни одного описания раздора, ни одного порыва властолюбия, которых бы ни старался умиротворить митрополит — или сам, или через епископа. Непрестанные ссоры князей заставляли великого князя ввести третейский суд, в котором митрополит становился посредником между ссорящимися лицами и своим пастырским голосом располагал к прекращению распри. Например, Новгороду власть митрополита казалась тяжелой не пошлинами, а тем, что, с одной стороны, она сама была властью московской, чужой для Новгорода, с другой стороны, вводила с собой и власть великого князя. Таким образом, митрополит охранял единство народа, спасая его от раздоров и иноверного порабощения.
Русское иночество всегда боялось встать на скользкий путь мирских благ и суеты. Уходя с проповедью Слова Божия в самые глухие уголки нашего Отечества, иноки служили образцом высоких христианских добродетелей для народа, прокладывали новые дороги, осушали болота, строили крепости, столь необходимые тогда. Соборы епископов принимали самое горячее участие в нуждах государства. В борьбе князя Василия Васильевича с Шемякой Собор пастырей сделал все возможное, чтобы помочь несчастному князю. Собор побуждал великого князя Иоанна вступить в бой с татарами на реке Угре. Собор рассматривал Судебник царя Ивана Васильевича, при нем же Собор обсуждал ход войны с Польшей.
Представители православного русского иночества — московские митрополиты — назывались печальниками земли Русской.
Сами князья называли их своими отцами. Царь Иван Васильевич перед лицом всего государства просил митрополита содействовать ему в управлении государством. Имя и печать митрополита чаще всего встречались на договорах между князьями.
Нередко в нашей истории бывали такие случаи, когда иноки, оставив на время свои молитвенные подвиги, открыто становились в ряды православного воинства, показывая пример высокой доблести и непоколебимого мужества.
Так, например, было в сентябре 1608 года, когда польские воеводы Сапега и Лисовский, хотевшие посадить на Московский престол самозванца — известного Тушинского вора, осадили Троице-Сергиеву лавру.
Желая постоять за законного царя и Отечество, иноки Троице-Сергиевой обители стали спешно готовиться к защите. Архимандрит Иоасаф, человек кроткий и всеми уважаемый, привел воевод и всех защитников обители к присяге над ракой с мощами преподобного Сергия. Все поклялись перед крестом и Святым Евангелием «сидеть в осаде без измены».
Напрасно осаждавшие пытались склонить защитников обители к добровольной сдаче, обещая не только пощаду, но и награды от «царя Димитрия Иоанновича». Лаврские иноки коротко отвечали:
— Оставить повелеваете христианского царя и хотите нас прельстить ложной лаской, тщетной лестью и суетным богатством! Богатства всего мира не возьмем за свое крестное целование!
Получив этот ответ, неприятель открыл огонь из восьмидесяти пушек и попытался взять обитель приступом. Но мужественные защитники с честью отбили атаку неприятеля.
Осажденные ободрились, приписав свой успех Божьему милосердию и небесному заступничеству святого Сергия.
После неудачного приступа и столь же неудачной попытки взорвать монастырь Сапега и Лисовский решили взять обитель «измором» и окружили ее тесным кольцом.
С наступлением зимы положение «троицких сидельцев» значительно ухудшилось. Из-за плохого питания в монастыре началась цинга. Смертность среди доблестных защитников обители с каждым днем возрастала. Ежедневно слышалось похоронное пение, с утра до вечера служились панихиды. Но и эти испытания не сломили мужество осажденных, они решили умереть, но не сдаваться.
Так прошла зима. Долгая осада, видимо, утомила поляков. Сапега снова попытался взять монастырь приступом. 27 мая неприятельский стан пришел в движение.
Осажденные поняли, что приступ близок. Монахи взяли оружие в руки, встали на стенах с камнями, огнем, смолой, серой, известью. Архимандрит со старейшей братией горячо молились в церкви. Наконец ночью поляки пошли на приступ.
После сигнального пушечного выстрела, с громким криком и трубными звуками, поляки бросились на монастырские стены, но были встречены дружным огнем из пушек, градом камней и потоками кипящей смолы.
С рассветом поляки были вынуждены отступить, ничего не добившись. На второй день приступ был повторен, но также безуспешно. Этим и закончились попытки поляков овладеть святой обителью.
Внутренний голос
Один портной работал в той комнате, где в колыбели спал его ребенок. Вдруг без всякого видимого повода, им овладел какой-то непонятный страх, какое-то смутное чувство говорило ему, что жизни спящего малыша угрожает какая-то опасность. Мало этого, он совершенно отчетливо услышал внутренний голос, кратко и определенно говоривший ему: «Встань скорее и возьми ребенка из колыбели!»
Портной отложил работу и прислушался. Ребенок спал по-прежнему крепко в своей постельке; ничто его не беспокоило; на улице также было тихо. Откуда же может грозить опасность его жизни? «Должно быть, это разыгралось воображение», — решил портной и, взяв опять иголку, постарался даже затянуть песню. Действительно, ему удалось успокоиться на несколько мгновений; но потом вдруг снова его объял страх, на этот раз гораздо сильнее прежнего, и опять он услыхал внутренний голос, более определенный и почти угрожающий: «Встань скорее и возьми ребенка из колыбели!»
Опять отец прекращает работу. Он осматривает всю комнату, начиная от своего рабочего стола и до самого отдаленного уголка. Он решительно не нашел повода опасаться за сына, и ему показалось неразумным из-за какой-то воображаемой опасности будить ребенка и вынимать его из теплой постельки.
Но через несколько мгновений страх снова возвратился, и тот же голос в третий раз сказал: «Встань скорее и возьми ребенка из колыбели!» Тогда он поспешно взял малыша и вернулся на свое место.
Едва только он присел на стул, как в том углу комнаты, где находилась колыбель, раздался сильный грохот. Часть потолка рухнула на колыбель и накрыла ее отвалившимися кусками штукатурки. Ребенок испугался сильного шума и заплакал, но он был цел и покоился на руках отца.
Какою же радостью была объята мать, когда, услышав грохот, вбежала в комнату. Она боялась, что муж и ребенок погибли, а они живы и невредимы. Она с мужем искренно поблагодарила Господа, когда отец рассказал ей, как чудесно был спасен их сын.
Обман
Жил у нас в деревне ленивый мужичок. Остался у него после родителей и домик, и скотинка, и хлеба достаточно. Жить бы мужичку, да трудиться с Божьей помощью, добро умножать. Но нет: дрова рубить — руки болят, навоз убрать со двора и вывезти на поле — спина болит. В будни на печи валяется, а в праздник, пока служба в церкви идет, они с женой пообедают, а потом выйдет наш мужик на завалинку и давай с молодыми ребятами из пустого в порожнее переливать. На его беду жена досталась ему неряха, такая же ленивая как он. Иные бабы посеют лен, напрядут и наткут и себе, и на продажу; а она все норовит на рынке купить: ситцевый сарафан, рубаху кумачную. Жили они более-менее, пока родительские крохи оставались. Видно, как с краю станешь дергать, так и большого богатства надолго не хватит. Так и нашему мужичку пришел черный день. Коровушку продал он и лошадку; овечек волки перерезали, домишко стал разваливаться. Плохо стало мужичку, работать-то он не привык. Стал он занимать: все же легче, чем работать. То хлебца возьмет у соседа, то денег до воскресенья. Обещает, мол повезу сено в город, тогда и отдам. Но это были только слова: станут звать соседи мужичка за долги пахать или косить в страду, — не найдется мужик дома либо прикинется больным.