Например, жандармский генерал-лейтенант Леонтий Васильевич Дубельт записал в дневнике среди придворных новостей и сплетен: «Раскольничий митрополит, имевший свою резиденцию в Белокрынице, несмотря на требование нашего правительства, до сего времени проживает в Крагенфурте близ Вены и без малейшего за ним полицейского надзора» (запись от 28 октября 1851 года)[272].
При архиепископе Антонии священство Белокриницкой иерархии распространилось по всей России, его принимали не только поповцы и беспоповцы, но и члены государственной Церкви. Последних в староверии привлекала подлинная свобода христианской жизни, ведь устройство Старообрядческой Церкви разительно отличалось от устройства Церкви официальной.
Во-первых, она управлялась не Синодом, состоящим из чиновников (пусть и в рясах), а соборами, в которых участвовало не только духовенство, но и миряне. Во-вторых, старообрядческий приход управлялся самими прихожанами, а не консисторией. А в-третьих, староверы, как и древние христиане, сами выбирали себе священников из благочестивых и начитанных мужей.
Старообрядческий поп не был агентом правительства, не зависел от помещика, не жил поборами с верующих. Он был для паствы не только наставником, но и соседом, сродником, знакомцем, живущим одной жизнью с прихожанами.
Историк Николай Михайлович Никольский писал, что после отмены крепостного права в 1861 году десятки тысяч крестьян в разных губерниях (Владимирской, Костромской, Нижегородской, Тверской и др.) переходили в старообрядчество («в раскол»): «Раскол был вообще наиболее близкой и понятной для великорусского крестьянина религиозной организацией. Крестьянин, переходя в раскол, не должен был ничем поступаться, ни в чем не должен был изменять своих религиозных убеждений. Он находил в поповщинской Церкви те же посты, те же праздники, тот же богослужебный чин, только более благолепный, тех же святых, те же молитвы. Но он вместе с тем как будто выигрывал необыкновенно много. Вместо того чтобы зависеть от попа, попы зависели от него. Он знал, что поп над ним не начальник, а должен служить своему делу, в противном случае должен уходить… Из данника своего прихода он становился участником в решении его дел»[273].
Поскольку Николай I считал себя «блюстителем православия» и его «охранителем», то не замедлил предпринять меры против Белокриницкой иерархии. Он не удовлетворился пожизненной ссылкой святителя Амвросия и мечтал о совершенном уничтожении Церкви.
Ни российское правительство, ни Синодальная Церковь не признавали старообрядческую хиротонию, литургию, крещение, пострижение и брак. Если же священники-староверы попадали в руки российских властей, их ожидала страшная участь.
В 1847 году на обратном пути в Австрию жандармами был арестован настоятель Белокриницкого монастыря архимандрит Геронтий (Колпаков, 1803–1868). Он приезжал в Россию для извещения верующих о присоединении к Церкви митрополита Амвросия и для сбора денег на обитель.
По императорскому указу Геронтия заточили сначала в Петропавловской крепости, а затем в Шлиссельбурге. В одиночном заключении архимандрит провел 21 год. Доведенный до сумасшествия, он был переведен перед смертью в один из единоверческих монастырей, где и умер.
А в знаменитой духовной тюрьме при суздальском Спасо-Евфимьевом монастыре содержались проповедник Афоний Козьмич Кочуев, некогда предложивший учредить архиерейскую кафедру за границей, и благочестивый мирянин Федор Васильевич Жигарев (1792–1856), привезший в 1847 году на Рогожское кладбище святое миро из Белой Криницы. Здесь же томились четыре святителя: Алимпий (Вепринцев), Аркадий (Дорофеев), Геннадий (Беляев) и Конон (Смирнов).
Архиепископ Аркадий Славский (1809–1889) и епископ Алимпий Тульчинский († 1859) были арестованы в 1854 году на территории тогдашней Турции русскими войсками во время очередной войны. Архиереев обвинили в том, что они служили молебен о победе турецкой армии и, как важных государственных преступников, отправили в Россию. Три месяца их держали в Киеве, три месяца – в Москве, подвергая строжайшим допросам.
Затем арестантов определили в суздальскую духовную тюрьму. Их поместили в одиночные камеры и лишили имен: Аркадий стал секретным заключенным № 1, а Алимпий – секретным заключенным № 2. В камере здоровье владыки Алимпия совершенно ослабло, и он скончался в 1859 году.
В том же году в духовную тюрьму был привезен под конвоем еще один узник – епископ Конон Новозыбковский (1798–1884), арестованный жандармами в 1858 году. В 1863 году в монастырские казематы был заключен епископ Геннадий Пермский (1824–1892).
Святителей обвиняли в «незаконном присвоении священного сана» и в «совращении в раскол», что являлось одним из тягчайших преступлений в Российской империи.
А в это время, во второй половине XIX века, наука, искусство и литература в России переживали расцвет. Одаренные ученые, композиторы, художники, писатели и поэты своими трудами стяжали нашей стране всемирную славу. Тогда были написаны многие литературные произведения, ныне известные каждому школьнику.
В 1859 году в первый раз в театре ставится пьеса Островского «Гроза». В 1862 году увидел свет роман Тургенева «Отцы и дети». В 1866 году впервые издается роман Достоевского «Преступление и наказание». В 1869 году Толстой закончил роман «Война и мир». В 1876 году Некрасов завершает работу над поэмой «Кому на Руси жить хорошо». А в 1880 году напечатал первые рассказы Чехов.
Все эти годы старообрядческие архиереи томились в духовной тюрьме. Только 8 сентября 1881 года три епископа-страдальца, совершенно лишившиеся здоровья в темных и сырых камерах, были освобождены указом императора Александра III, только что вступившего на престол.
К освобождению архиереев был причастен Лев Николаевич Толстой. Дважды он пытался через влиятельных родственников и знакомых хлопотать о них в Петербурге. В марте 1879 года писатель обращался к своей двоюродной тетке графине Александре Андреевне Толстой – камер-фрейлине императорского двора с просьбой ходатайствовать «за трех стариков, раскольничьих архиереев (одному 90 лет, двум около 60, четвертый умер в заточении), которые 22 года сидят в заточении в суздальском монастыре».
Толстая через императрицу просила Александра II помиловать заключенных, но неудачно. В апреле графиня сообщала Льву Николаевичу: «Получив ваше письмо, я возмечтала, что сейчас освобожу ваших раскольников. Но вышло иначе. Государь никогда ничего не решает без предварительных исследований, и надо было адресоваться к министрам».
Когда не удалось ходатайствовать через двоюродную тетку, Толстой решил действовать иным образом. Дочь писателя Мария Львовна Оболенская рассказывала об отце: «Он был знаком с тульским раскольничьим архиереем Савватием, а этот Савватий и рассказал отцу о заточенных. Отец же передал его рассказ своему приятелю, тогдашнему тульскому губернатору Урусову (Леониду Дмитриевичу), который, в свою очередь, рассказал об этом министру Игнатьеву. Игнатьев и устроил их освобождение»[274].
Именно по докладу министра внутренних дел Николая Павловича Игнатьева Александр III распорядился выпустить епископов на свободу.
Участь суздальских исповедников вполне могла постигнуть и архиепископа Антония и его преемника, архиепископа Савватия (Левшина, ок. 1825–1898). Оба были объявлены в розыск, и только чудом неоднократно избегали рук полиции.
Власти боролись не только со старообрядческим духовенством. Правительство мечтало навсегда покончить и с «гнездом раскола» – Рогожским кладбищем. Самый чувствительный удар по нему был нанесен при императоре Александре II, когда были запечатаны алтари кладбищенских храмов.
Поводом для этого послужил донос единоверческого иеромонаха Парфения (Агеева) о том, что 21 и 22 января 1856 года на кладбище произошло крупное «оказательство раскола» – в Рождественском соборе молилось около 3 тысяч человек.
Парфений сообщал, что это оскорбило московских единоверцев: «Вот нас в Москве, чад единыя, святыя, соборныя грекороссийския Христовы Церкви постигла великая, едва выносимая скорбь, что как вознесли рог свой заблудшия раскольники. Ибо они 22 числа генваря торжественно открыли на Рогожском кладбище в большой часовне свое богослужение… И они теперь торжественно и бесстыдно насмехаются над православными, а наипаче над единоверцами, которые прошлого года присоединились ко святой Церкви, так что некоторые начали из них колебаться… И я всячески стараюсь утешать и уговаривать всех, дабы это огорчение перенесли с великодушием, что Господь Бог опять нас утешит и немного наторжествуют безумные раскольники. Но, может быть, уже последняя эта их радость, ибо наша Православная Церковь имеет двоих своих защитников. Первого – невидимого своего главу Христа Спасителя. А другого – возлюбленного своего сына благочестивейшего государя императора. И он не даст свою матерь в поругание раскольникам, но скоро выбьет ядовитыи их зубы»[275].
Донос Парфения поддержал новым доносом священник единоверческой Никольской церкви Симеон Морозов. Началось дознание. Причем, как выяснилось, ни Парфений, ни Симеон на том богослужении не присутствовали.
Однако в дело вмешался могущественный митрополит Филарет. Он подал в Синод прошение, в котором заявил: «Подкрепить раскол на Рогожском кладбище – значит подкрепить его даже до отдаленного края Сибири, и напротив, ослабить его на Рогожском кладбище – значит ослабить его повсюду»[276].
Прошение Филарета привлекло внимание Александра II к проблеме. Дело было передано в Петербург, в Секретный комитет, который постановил закрыть алтари старообрядческих храмов. Император одобрил это резолюцией: «Если не присоединятся к православию или единоверию, то и алтари для службы не нужны»