То разведка, то засада,
Стричься, бриться мне когда?
Неизбежная досада партизану борода.
Борода ль моя, бородка,
До чего ты отросла!
Говорили раньше – щетка,
Говорят теперь – метла.
После войны интерес к бороде возобновился в конце 1950-х годов, во время революции на Кубе. Бородачи (по-испански barbudos) Фидель Кастро и Че Гевара, борющиеся за свободу и равенство, завоевали симпатии наших соотечественников.
И Кобзон с наклеенной бородой и игрушечным автоматом тревожно спел с телеэкрана:
Слышишь чеканный шаг?
Это идут барбудос.
Небо над ними, как огненный стяг…
Слышишь чеканный шаг?
Не без влияния кубинцев в Советском Союзе бороду стала носить молодежь, преимущественно «стиляги» и творческие люди – журналисты, художники и музыканты. В 1962 году Ю. П. Казаков в рассказе «Адам и Ева» так описал посетителей художественной выставки: «Никто ничего не понимает, кричат, спорят, ребята с бородками, в джинсах, посоловели, кругами ходят».
Это были замечательные времена песен под гитару, дешевого портвейна и дружеского обращения друг к друг «старик».
Через шесть лет ребята с бородками подросли. И в 1968 году в фильме «Бриллиантовая рука» режиссер Гайдай вывел на экран мрачного типа в черных очках и с бородой, испугавшего Семена Семеновича Горбункова вопросом: «Алло, папаша, огоньку не найдется?» Кстати, типа сыграл журналист Л. П. Плешаков.
Прошли годы, но борода оставалась отличительным признаком свободного художника. В волшебной повести Ю. И. Коваля «Самая легкая лодка в мире» (1984) один из главных героев, художник Орлов, носит бороду. Когда герои едут на электричке в вагоне с ними заводит разговор «человек в золотых очках». Он озвучивает те трюизмы, с которыми обыватели так любят приставать к бородачам и сегодня:
– И зачем молодые люди носят бороду! Ну, зачем? Не пойму… Ну, в старое время люди мало читали – вот они и носили бороду. А сейчас-то зачем борода? Я бы всех бородатых взял бы и насильно им бороду сбрил, чтоб на людей были похожи.
Автору этих строк неоднократно приходилось выслушивать такие рассуждения. Какая дикость, молодой мужчина, а с бородой! С высшим образованием, а с бородой! Культурный человек, а с бородой!
Что на это ответить? Для меня «волос на щеках и подбородке» – это, если угодно, осуществление детских мечтаний.
Ребенком я видел фотографию Эрнеста Хемингуэя – открытое обветренное лицо в сединах благородной бороды, грубый свитер. «Хочу стать таким!» – подумал я.
Мне было тринадцать лет, когда В. В. Бортко снял фильм «Собачье сердце» (1988). Я был потрясен этим фильмом, я заучил его наизусть, я бредил его сепией. О, эти сады Семирамиды! Тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, разрисованные райскими цветами тарелки с черной широкой каймой и три хрустальных графинчика с разноцветными водками.
Я точно знал, что, когда вырасту, стану профессором Преображенским, причем в исполнении Евстигнеева, только им и никем более!
И я вырос… Мечты сбылись лишь отчасти. Лампа под шелковым абажуром, персидские ковры и вишневые портьеры остались в кино. От профессорской учености мне досталась только борода. И, разглаживая ее перед экраном компьютера, я повторю слова Ломоносова:
Если кто невзрачен телом
Или в разуме незрелом,
Если в скудости рожден
Либо чином не почтен,
Будет взрачен и рассуден,
Знатен чином и не скуден
Для великой бороды:
Таковы ее плоды.
Опубликовано: журнал «Русский мир», 2015, № 8
Богословие раскола
В 1653 году началась церковная реформа царя Алексея Михайловича и патриарха Никона, обернувшаяся народной драмой – многовековым расколом. Реформа коснулась не только церковных книг и обрядов, но и православной веры, и национального самосознания, и русской культуры.
На Руси утвердилось мнение, что после падения в 1453 году Второго Рима – Константинополя – истинное христианство сохраняется только в Третьем Риме – Москве, а «в Цареграде и во Иерусалиме конечное православной вере греческаго закона от агарян насилие, церквам Божиим запустение и разорение»[350].
Историк В. О. Ключевский писал о Руси в очерке «Западное влияние и церковный раскол в России XVII в.»: «Со времен флорентийской унии и падения Византии стал даже меркнуть в ее глазах свет православного Востока. И в ней частью под обаянием успехов московской политики все глубже укоренялась мысль, что она, православная Русь, уже не ученица, а преемница Византии, не только обладательница, но и единственная в мире хранительница христианской истины»[351].
А историк Н. Ф. Каптерев в работе «Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях» писал: «Так сложился у русских взгляд на себя как на особый, избранный Богом народ. Это был своего рода новый Израиль, только в среде которого еще сохранилась правая вера и истинное благочестие, утерянные или искаженные всеми другими народами. Этот новый Израиль должен был тщательно хранить вверенное ему сокровище. В этом заключалась его главная историческая задача, залог всех его успехов и процветания. Утеря вверенного ему на хранение сокровища означала бы гибель истинного благочестия во всей вселенной, водворение на земле царства антихриста, а для самого Израиля – неминуемое конечное падение его царства»[352].
Между тем греки считали московитов варварами, неучами и грубиянами, а к их православию относились с презрением. Например, греческий митрополит Неофит, побывавший на Руси в 1628 году, насмехался над благочестием русских: «Только-де на Москве и веры, что звонят в колокола много, а иного нет ничего»[353].
Два мировоззрения, русское и греческое, схлестнулись в богословском споре 24 апреля 1650 года в валашском городе Тырговиште. Спорили русский путешественник, инок Арсений (Суханов) из Троице-Сергиева монастыря, и грек, иерусалимский патриарх Паисий. Спорили о том, кто правильнее совершает крестное знамение: русские – двумя перстами или греки – тремя?
Паисий говорил, что греки научены христианству от самих апостолов, следовательно, не могут ошибаться в церковных обрядах. Но Арсений утверждал, что после падения Константинополя магометане и латиняне «переправили» греческое христианство. А истинная вера и истинное благочестие теперь обретаются на Руси: «Что у вас не было добраго, то все к Москве перешло – все ваше начало к нам перешло».
Признаком истинности русского христианства Арсений считал русскую монархию: «На Москве государь-царь благочестивой, во всей подсолнечной един царь благочестивой. И царство христианское у нас Бог прославил… Был у вас царь благочестивый, а ныне нет. И в то место воздвиг Господь Бог на Москве царя благочестиваго».
Также инок говорил: «У нас на Москве патриарх вместо константинопольскаго… У вас было монастырей много и иноков без числа, а ныне токмо след знать. И церкви ваша многие бусурманы завладели и починили на мечети, и христианы многие побусурманились. И мощей святых у вас было много, и вы их разносили по землям и ныне у вас нету, а у нас стало много. Да и нашея земли многих Бог прославил угодников Своих. Мощи их нетленны лежат и чудеса творят. И риза Спасителя нашего Бога Христа у нас же»[354].
Пренебрежительное отношение русских к грекам сохранялось бы и далее, но все переменилось 25 июля 1652 года, когда на всероссийский патриарший престол взошел новгородский митрополит Никон, горячий поклонник греков и всего греческого. Он торжественно заявлял:
– Я русский, сын русского, но мои убеждения и моя вера греческие[355].
Как заметил Каптерев: «По самому своему характеру склонный к увлечениям и крайностям, мало способный соблюдать меру и осторожность в чем бы то ни было, Никон и в своем грекофильстве доходил до крайностей, не знал меры»[356].
Став патриархом и заручившись поддержкой царя Алексея Михайловича, Никон тотчас начал насаждать полюбившиеся ему греческие церковные обряды. В «Житии» протопопа Аввакума рассказывается, как «в пост великой» 1653 года Никон прислал в Казанский собор на Красной площади «память» (циркуляр) о введении новых обрядов.
Этот документ известен только в пересказе Аввакума: «Год и число. По преданию святых апостол и святых отец не подобает во церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще же и трема персты бы есте крестились»[357].
Современный историк С. В. Лобачев отождествляет с «памятью» хранящееся в Государственном историческом музее «Поучение патриарха Никона священному чину и причетникам». В нем между прочим говорится о метаниях – поклонах на великопостной молитве Ефрема Сирина, земные поклоны заменяются поясными: «И отныне клали бы есте сами поклоны и прочим повелевали по уставу Святые Восточные Церкви и по благословению нашего смирения вси вкупе равно тихо. Егда полагаются седмь на десять поклонов по «Сущую Богородицу», поклон земный и прочих три великие в землю с молитвою «Господи, Владыко животу моему». К сем же два на десять метания в пояс и последний великий ж поклон в землю. Тако и «Святый Боже» и «Приидите, поклонимся». Поясные ж поклоны клали со всяким благочестием немятежно»[358].
Лобачев полагает, что Аввакум ошибся – «память» рассылалась в Великий пост 1654 года[359]. Но как бы то ни было, она произвела гнетущее впечатление на протопопа и его знакомых. Аввакум вспоминал: «Мы же задумалися, сошедшися между собою. Видим, яко зима хощет быти: сердце озябло, и ноги задрожали»