Тогда же протопопы Аввакум и Даниил подали Алексею Михайловичу «из книг выписки о сложении перст и о поклонех». Казалось бы, изначально Никон и его противники заспорили о «внешнем» – о крестном знамении и великопостных поклонах. Мнение о том, что раскол произошел исключительно по «внешним» причинам, всегда поддерживалось представителями официальной Церкви.
Например, в XIX веке Феофан (Говоров, 1815–1894), епископ Синодальной Церкви, утверждал: «Они <старообрядцы> говорят, что у них древлеотеческие догматы. Какие это древлеотеческие? Им всего будет, если от нас считать, лет 200 или 300. Они все новы, и древние отцы о них совсем не знали… Послушайте, что это у них за древлеотеческие догматы? Это – двуперстное сложение, двоение аллилуйи, хождение посолонь, не брить усов и бороды, имя Господа Спасителя говорить испорченно – Исус. Но посмотри ты всех святых отцов и поищи, есть ли хоть один, который бы почитал сии мелочные вещи догматами? Ни одного. Есть ли у них хоть намек какой-либо на то, что от сих вещей зависит спасение? Никакого»[361].
Правда, о каких «мелочных вещах» спорят староверы: усы, борода и испорченное имя Исус! Разве это не смешно просвещенному человеку? Конечно, смешно! И в наши дни над этим смеется Иларион (Алфеев), митрополит Русской Православной Церкви.
Выступая 12 сентября 2009 года на встрече с учеными, политологами и журналистами, прошедшей в рамках международного дискуссионного клуба «Валдай», иерарх заявил: «Раскол существует с XVII века. Он появился по чисто обрядовым причинам, которые сегодня могут показаться просто смешными. Один из основных пунктов спора состоял в том, как креститься: двумя пальцами или тремя. Спорили, как писать имя Иисус: с одним «и» или с двумя, как ходить крестным ходом вокруг храма – по часовой стрелке или против. Из-за этих обрядовых разногласий возник раскол, который до сих пор не уврачеван»[362].
Действительно, если сводить разногласия между староверами и никонианами к обрядам, к «внешнему», причины раскола покажутся жалкими – богослужебные книги, бритье бороды, хождение по часовой стрелке или против и прочие «мелочные вещи». Подобные рассуждения не только умаляют смысл национальной трагедии, но и переводят разговоры о ней из области христианского богословия в область церковной археологии.
Однако староверы всегда настаивали на неразрывной связи «внешнего» и «внутреннего» – обряда и богословия. В начале ХХ века об этом рассуждал знаменитый старообрядческий проповедник и писатель епископ Михаил (Семенов, 1873–1916): «Что такое обряд? Это “оболочка”, одежда догмы, говорили мы. Теперь продолжим немного иначе: это – закрепленная духовная жизнь, сильный момент христианской жизни, великое мгновение, остановленное, так сказать, навеки, в целях духовного воспитания… Обряд в свое время создан великой мыслью, огромной духовной энергией, подъемом любовного настроения. Но всякая энергия всегда сохраняется по закону, так сказать, “сохранения духовной энергии”. Как теплота, духовная сила обряда сохраняется в нем в скрытом состоянии»[363].
Апостол Павел писал о вере: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11, 1). Веруют люди сердцем, а устами подтверждают свое упование: «Сердцем веруют к праведности, а устами исповедуют ко спасению» (Рим. 10, 10). Сердечная вера, невидимая и внутренняя, имеет внешнее выражение – слово (произнесенное или написанное) и дело (действие, поступок, жест или телодвижение).
Святой Павел, перечисляя свидетельства веры древних праведников, упоминает между ними поклонение Творцу видимым образом: «верою Авель принес Богу жертву лучшую, нежели Каин» (Евр. 11, 4), «верою Авраам, будучи искушаем, принес в жертву Исаака» (Евр. 11, 17), «верою совершил он <Моисей> пасху и пролитие крови» (Евр. 11, 28).
Если несомненна связь между ветхозаветной верой и богопочитанием (жертвоприношение и совершение пасхи), то между христианской верой и ее внешним проявлением (молитва, крестное знамение, земной поклон) она тем более несомненна. А спасение, о котором говорит апостол, зависит не только от того, как «сердцем веруют», но и от того, как «устами исповедуют», как свидетельствуют о вере какими-либо видимым образом.
Для традиционного сознания изменение богослужебного обряда влекло за собой изменение православной веры и национальной культуры. Поэтому с самого начала раскола противники и сторонники церковных реформ навешивали друг на друга ярлыки «иноверцев» и «инородцев» – идеологических врагов, людей иной веры и иной культуры.
Теперь, считали старообрядцы, Московское царство, охваченное «зимой еретической», не «Светлая Русь», а удел сатаны, духовная чужбина для истинных христиан. И Москва теперь не Третий Рим, а Второй Вавилон. Так, например, писал Аввакум: «Аще бы не были борцы, не бы даны быша венцы. Кому охота венчатца, не по што ходить в Персиду, а то дома Вавилон. Ну-тко, правоверне, нарцы имя Христово, стань среди Москвы, прекрестися знамением спасителя нашего Христа, пятью персты, яко же прияхом от святых отец: вот тебе царство небесное дома родилось!»[364].
Любопытно, что за триста лет до русского Аввакума о Риме и Католической Церкви теми же словами писал итальянец Франческо Петрарка:
Исток страданий, ярости притон,
Храм ересей, начетчик кривосудам,
Плач, вопль и стон вздымаешь гулом, гудом,
Весь – ложь и зло: был Рим, стал Вавилон[365].
Отныне староверы называли новообрядцев иноверцами – католиками («папежниками» и «костелниками») и протестантами, приверженцами «люторской и кальвинской ереси». Четырехконечный крест, вошедший в употребление со времен Никона, был для старообрядцев «латинским крыжом». Новая церковная культура (прежде всего, новые манеры иконописи и пения) объявлялась иноземной, западноевропейской – «немецкими поступками» и «польскими обычаями».
Новообрядцы не оставались в долгу. Они находили в двуперстном крестном знамении «арменскую ересь» – монофизитство. Они утверждали, что староверы совершают ритуальные убийства младенцев. Так кровавый навет, некогда возводившийся на древних христиан и средневековых евреев, обрушился на русских мужиков.
Об этом в начале XVIII века писал ростовский митрополит Димитрий (Туптало, 1651–1709) в книге «Розыск о раскольнической брынской вере». Якобы в одном старообрядческом скиту настоятель приказал своим послушникам вырезать ножом сердце у новорожденного «младенца мужеска полу», иссушить в печи и истолочь. Получившийся порошок наставник насыпал в бумажки и раздал послушникам, наказав: «Возмите бумажки сия со святынею (чарование свое святынею нарек) и идите во грады, и веси, и деревни. И входяще в домы глаголите людем, чтоб отнюдь не ходили в церковь, и у попов нынешних благословения не принимали бы, и к ним бы не исповедовалися, и никаковой святыни церковной не причащалися бы, а крест бы на себе творили двема персты, а троеперстнаго сложения да никакоже приемлют, то бо есть печать антихристова. И аще вас послушают или не послушают, вы от сего даннаго вам истолчения тайно влагайте им в брашно или в питие, или в сосуд, идеже у них вода бывает в дому, или в кладязь. Егда от того вкусят, тогда к нам обратятся на истину»[366].
Чтобы в наши дни лучше понять смысл русского раскола, необходимо обратиться к современной религиозной истории – к истории разделения Римской Церкви на либералов и традиционалистов после Второго ватиканского собора (1962–1965).
Этот собор объявил о реформе католического богослужения: оно значительно сокращалось, переводилось с латинского языка на местные наречия, древние песнопения и молитвословия заменялись новыми, упрощался покрой священнических одежд, менялись устройство и убранство храмов.
За реформой богослужения скрывалась всеобъемлющая идеологическая реформа. Французский правовед и политолог Андре Пьетр (1906–1994) охарактеризовал ее так: после Ватиканского собора католики «уже не говорят о чуде, об искуплении, о евхаристии, о приснодевстве, о молитве, о благодати, о грехе, но о диалоге, о свободе, о радости, о любви и т. д. Короче говоря, отрицают молчанием… Надо иметь мужество это признать, сегодня в рамках Христовой Церкви другая церковь»[367].
Также думали в XVII веке старообрядцы: реформы Никона – предательство Христовой Церкви и Христовой веры. На соборе 1654 года коломенский епископ Павел, выступая против богослужебных нововведений, заявлял:
– С того времени, как мы сделались христианами и получили правую веру по наследству от отцов и дедов благочестивых, мы держались этих обрядов и этой веры и теперь не согласны принять новую веру[368].
Другой современник тех событий, инок Епифаний, соузник Аввакума по Пустозерскому острогу, оставил любопытную автобиографическую записку, в которой назвал собор 1654 года («нечестивыя соборы никониянския») продажей христианской веры: «На цене продал Никон веру християнскую. И рук ради по сту рублев коемуждо епископу дарствовал за молчание»[369].
Тут уместно вспомнить «скверный анекдот» о патриархе Никоне – предателе отечества, широко известный в XVIII веке. Французский писатель Николай Габриель Леклерк (1726–1798) рассказывает его в своей книге «История России» (Histoire de la Russie): «Никон велел перевести на русской язык множество книг латинских и греческих, посредством которых достиг он до познания благочиния и священноначальства Римския Церкви… Переменил все законы церковные, обратил их в свою пользу под видом, что древние переводы исполнены были погрешностей. Сия перемена причинила важные несогласия и расколы в Церкви Российской… Никон получил знатные суммы от короля польскаго, чтоб произвести возмущение и раздор в России»