Похожую историю рассказывал императору Павлу I протопоп Петр Алексеев, ключарь кремлевского Архангельского собора. Якобы во время русско-польской войны (1654–1667), когда Алексей Михайлович сам командовал воинством, «поляки, видя свое изнеможение пред войском российским, тайно переслали к Никону патриарху несколько тысяч червонных, прося его, дабы каким-либо образом отвести царя от самоличного российскою армиею предводительства»[371].
Многажды заступался за «проданную» христианскую веру протопоп Аввакум, не скрывавший отрицательного отношения к «никонианской» вере. Нет нужды вспоминать об этом подробно, достаточно обратиться к его «Житию», поучениям, посланиям и челобитным. Здесь приведем в пример его письмо царевне Ирине Михайловне, сестре Алексея Михайловича, пользовавшейся большим влиянием в монаршей семье.
Протопоп, напоминая о падении Царьграда, последовавшем после заключения греками унии с Римской Церковью, предполагает, что и Руси уготована та же участь – Божья кара за измену православию, гибель от нашествия турок.
Аввакум говорит царевне о необходимом возвращении к истинной вере: «Не лучши ли с Христом помиритца и взыскать старая вера, еже дед и отец твои держали, а новую блядь[372] в гной спрятать? Пускай Никонов устав мотыльноской до общаго воскресения тут препочиет. А буде так и не учинитца, тако глаголет Дух Святый, пострадать будем и нам, якоже и греком»[373].
«Воистину, государыня, никониянская вера и устав не по Бозе, но по человеку… Царевна-государыня, Ирина Михайловна, умоли государя-царя, чтобы мне дал с никонияны суд праведный, да известна будет вера наша християнская и их никониянская», – пишет протопоп.
Пишет не о «внешнем», а о «внутреннем», отделяя старую христианскую веру от новой никонианской веры. И лишь образно противопоставляя староверов, «братию мою страждущих повсюду», новообрядцам, Аввакум упоминает «внешнее»: «Не надобе нам ни пищали, ни сабли, ни ино что от таковых, но токмо облецемся в ризы священныя: попы и дияконы со кресты и с фимияном, а черньцы в черныя ризы и схимы… А никонияня, патриархи и митрополиты и архиепископы со архимандриты и игумены, пускай против варвара своим сонмом пойдут… Мы пойдем на турская полки от десных, в руках победное оружие, крест, держа, а никонияня пускай да идут о левую, с крыжами и с партесным пением»[374].
В сочинении «О познании антихристовой прелести», приписываемом диакону Феодору, другому пустозерскому соузнику Аввакума, новообрядчество называется «настоящей прелестью антихристова действа»: «Многообразна бо есть и всячески пестра, и колеблющая землю, и потрясающая вся основания церковная, и потребляющая в души вся многоразличныя боговидения»[375].
«Антихристова прелесть» заключается не только в новых книгах и обрядах, но и в разорении Православной Церкви: «О, прелесте! понеже еси пестра: зрим церкви стояща, церковныя же развращения всюду стояща. О, прелесте! понеже еси пестра: церковныя стены созидаются, законы же ея разоряются и злохульно укоряются… О, прелесте! понеже еси пестра: правоверием нарицается, благоверные же побиваются. О, прелесте! понеже еси пестра: еретики проклинаются, благоверные же яко враги осуждаются»[376].
По мнению Феодора, перемена «внешнего» обернулась для Церкви изменением «внутреннего» – со времен Никона она уже не Тело Христово, а «настоящая бо сия вражия прелесть, паче же рещи вкупе и злоба». О том же в ХХ веке писал Андре Пьетр.
Несомненно, для епископа Павла, протопопа Аввакума, диакона Феодора и инока Епифания различие между староверами и никонианами заключалось не только во «внешнем», но и во «внутреннем», в самой вере, в богословии.
Приведем два примера такого богословского различия из книги современного ученого М. О. Шахова «Философские аспекты староверия»: «Реформаторы стремились к максимально буквальному, по их мнению, копированию греческого текста <Символа веры>, не учитывая различий в грамматике двух языков… В словах о Царствии Божием “несть конца” переделывалось на “не будет конца”. Таким образом, вносилась двусмысленность, позволявшая полагать, что вечное Царствие Христово еще не наступило с Его воплощением, искупительной жертвой на кресте и воскресением, но лишь наступит в будущем. (А это перекликалось с иудейским представлением, что Христос не был мессией, а мессия еще придет в мир и воцарится в нем)… В молитве Св. Духу, почти столь же распространенной, как “Отче наш”, вместо “Царю небесный, Утешителю, Душе истинный” вводилось чтение “Душе истины”. Староверческие полемисты обоснованно указывали, что при таком чтении Св. Дух становится “причастником”, предикатом сущности более высокого порядка, некоей “истины”. Между тем, в православном мировоззрении Св. Дух есть одно из лиц Единой Сущности – Бога, выше Которого не может быть никакой иной сущности, никакой более общей категории»[377].
Также двусмысленно был изменен текст молитвы Ефрема Сирина, о которой Ф. М. Достоевский писал: «В этой молитве вся суть христианства, весь его катехизис, а народ знает эту молитву наизусть»[378]. Дореформенный текст звучал так: «Господи и Владыко животу моему, дух уныния, небрежения, сребролюбия и празднословия отжени от мене». То есть молящий просил у Бога защиты, просил «отженути» (убрать, отнять, отдалить) от него дух страстей и грехов.
Новый перевод звучал так: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми». Теперь молящийся просил Бога не дать ему дух пороков. Получалось, что Господь творит не только милость и добро, но и посылает людям страсти и грехи. А это противоречило христианскому представлению о благом Творце: «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин. 1, 5).
В XIX и ХХ веках этого различия в вере не осознавали даже лучшие русские умы, например, Ключевский. Он не понимал мотивы «старообрядческой оппозиции»: «Усмотрели новую веру в том, в чем не было никакой веры. Церковные новшества, встревожившие старообрядческую совесть, касались церковного обряда и текста богослужебных книг. И только изысканным мудрованием можно было превратить их в вопросы вероучения… Как стало возможным такое смешение понятий, такое потемнение религиозной мысли в обществе, доживавшем седьмое столетие своей христианской жизни?»[379].
Гораздо лучше понимал старообрядчество министр внутренних дел Д. С. Сипягин (1853–1902). В 1900 году староверы подали императору Николаю II прошение с просьбой о защите их религиозных прав. «В этом впечатляющем документе проводилась простая мысль: старообрядцы – исконно русские люди, исповедующие православную веру и всегда повинующиеся властям предержащим; их нельзя притеснять вследствие чьего-то предубеждения»[380]. По этому поводу Сипягин докладывал монарху, что просьба старообрядцев сводится к желанию «заявить всеми способами о существовании в России другой православной веры»[381].
В ту эпоху староверы ясно осознавали свое отличие от Синодальной Церкви. Когда официальная пропаганда называла их «раскольниками» – людьми, отпавшими от Церкви, они оправдывались, утверждая, что никогда не отступали от истинной Церкви и истинной веры.
Например, начетчик Иустин Авксентьевич Картушин (1837–1915), ставший впоследствии старообрядческим архиепископом Иоанном, писал об этом: «Раскаиваться нам перед новообрядцами не в чем. И сообщаться с ними нельзя до тех пор, пока они не сделаются такими же, как и мы. Потому что со Святою Церковью мы никогда не разделялись, но всецело в ней пребываем и един устав и предание ее исполняем неуклонно, ибо с Церковью разделяются не местом и временем, а учением. Мы отделились не от Церкви, а от проклинавших непроклинаемое епископов. Но разделяться с такими повелевают святые правила»[382].
Признаком истинности староверия Картушин считал не только «внешнее» (устав и предание), но и «внутреннее» – единство в вероучении с дораскольной Русской Церковью.
О неизменности «внешнего» и «внутреннего» – церковного обряда и православного богословия рассуждал епископ Михаил: «Говорят, что обряд устарел, обветшал. Допустим на минуту. Но и тогда он свят, как мертвое тело покойной матери, которое мы целуем не с меньшей нежностью, чем живое… Но мог ли устареть и умереть обряд в самом деле? Конечно, нет. Его душа вечно жива. Разве только мы можем умереть для обряда»[383].
Таким образом, для староверов обряд, неразрывно соединенный с вероучением, был вечно новым и вечно живым символом истинности древнерусского православия, безошибочности отечественной истории и богоизбранности нового Израиля – Московского царства.
Опубликовано: журнал «История в подробностях», 2013, № 7;
журнал «Страницы», 2013, № 17 (1)
Где же сокрыта «арменская ересь»?
Святой Ириней, епископ Лионский, пишет: «Не должно искать у других истины, которую легко получить от Церкви. Ибо апостолы, как богач в сокровищницу, вполне положили в нее все, что относится к истине, так что каждый желающий берет из нее питие жизни. Она, именно, есть дверь жизни, а все прочие [учители] суть воры и разбойники»[384].
Посему справедливо будет уподобить Святую Церковь, основанную на апостольской истине, тому дому, который муж мудрый «построил… на камне. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне» (Мф. 7, 24–25). Все же ереси, секты и расколы, основанные на лжи, обмане и невежестве, должно уподобить дому, который муж безрассудный «построил… на песке. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было разрушение его великое» (Мф. 7, 26–27).