гуманизм, неотделимый от советского сциентизма: «Перед нашим первым орбитальным полетом, совершенным Юрием Гагариным, никакой бог не помогал построить нашу ракету, – объявил Титов. – Ракету сделали наши люди. Я не верю в бога. Я верю в человека, его силу, его возможности и его разум»385. Заявление Титова вызвало мощную реакцию американской общественности. Газеты были наводнены письмами от читателей. Религиозные деятели, в том числе известный телепроповедник Билли Грэм, высказывали возмущение нападками Титова на Бога. А астронавт Джон Гленн ответил прямо, что Бог, в которого он верит, «не так мал, чтобы я надеялся встретиться с ним [в космосе]»386.
Может показаться странным, что космонавты и астронавты делали публичные заявления на тему, которая обычно остается прерогативой богословов. Но космическая гонка никогда не была только научным или технологическим соревнованием387. В политическом контексте холодной войны космические путешественники были необходимы обеим сторонам для демонстрации политического, экономического и технического превосходства, и их свидетельства о небесах несли существенную идеологическую нагрузку388. Космонавты и астронавты играли центральные роли в драме холодной войны, и окутывавшая их мифология имела немало общего389. И астронавтам, и космонавтам отводилась роль патриотичных, смелых и при этом каждому близких – обычных парней и в то же время супергероев390. Между ними было лишь одно ключевое различие: астронавты были богобоязненными, космонавты – безбожниками.
Джон Ф. Кеннеди и Хрущев, лидеры двух сверхдержав, противостоявших друг другу в холодной войне, уже с 12 апреля 1961 г., когда Гагарин стал первым человеком в космосе, обменивались взглядами на философский смысл космических путешествий. Когда в космос полетел Титов, Хрущев рассказал американским журналистам, что поручил ему на всякий случай проверить, есть ли на самом деле Бог и рай, о которых так много говорят священники. «В конце концов, Гагарин был там всего полтора часа, – шутил Хрущев. – Так что он мог и не заметить рая». Напротив, Титов летал целый день и подтвердил, что «там ничего нет»391. В свою очередь, Кеннеди на президентском молитвенном завтраке – церемонии, введенной Дуайтом Эйзенхауэром в годы холодной войны для духовной мобилизации американского общества, – сказал собравшимся, что религия является «сутью наших разногласий с теми, кто сделался нашим противником»392.
Резонанс, вызванный заявлением Титова на Всемирной выставке в Сиэтле, как и вообще высказывания космических путешественников на религиозные темы, был важным, но весьма своеобразным продуктом войны двух культур, достигшей апогея в 1950–1960‐е гг.: войны между наукой и религией, соперничеством благочестивого Запада и безбожного коммунизма. Фактически сама Всемирная выставка в Сиэтле была плодом этого противоборства: изначально она была задумана как способ повысить общественный престиж науки, поскольку, по выражению редактора журнала Astounding Science-Fiction Джона У. Кэмпбелла, «американский народ был до смерти напуган достижениями науки» – атомной бомбой, спутником и перспективой советского вторжения в американское воздушное пространство393. Но хотя выставка была задумана как ответ на вызов, брошенный советскими научно-техническими достижениями, она сама вскоре стала площадкой идеологических баталий, когда религиозные группы в противовес триумфу науки воздвигли павильон Христианского свидетельства напротив башни «Космическая игла» и по соседству с павильоном Науки.
Советское правительство извлекало свою пользу из достижений космических первопроходцев, чтобы провозгласить правоту научно-материалистического мировоззрения и доказать, что атеизм устраняет те препятствия на пути технических достижений, которые до сих пор существуют в капиталистическом мире. Соединенные Штаты, в противовес попыткам Советского Союза связать освоение космоса с атеизмом, подчеркивали религиозную веру астронавтов – этот процесс достиг кульминации в Рождество 1968 г., когда с американского космического корабля, совершающего облет Луны, транслировалось на Землю чтение Книги Бытия астронавтом Джимом Ловеллом. По мере эскалации противостояния коммунистического и капиталистического мира обе стороны искали способ показать, как влияет на человеческую жизнь «научное освоение той сферы, которая когда-то была заповедником тайн и вотчиной религии»394. Их расхождения по этим вопросам считались важнейшим индикатором противоположности двух мировоззрений и двух образов жизни и тем самым служили обоснованием претензий каждой стороны на моральную и политическую легитимность.
В то же время, несмотря на политические и идеологические различия, обе стороны, каждая по-своему и с разной мотивацией, были привержены концепции секуляризации, согласно которой сам ход исторического прогресса – индустриализация, бюрократизация, становление государства всеобщего благосостояния, покорение природы с помощью науки и техники – постепенно лишит религию ее значения не только в политической сфере и общественной жизни, но также в убеждениях и быту человека. Наука, в рамках этой концепции, не только лишает религию ее претензий на истину; она делает возможными чудеса, такие как космические путешествия. Чудеса науки, таким образом, позволяли поднять экзистенциальные вопросы о месте человечества во вселенной, и ничто не могло выразить этого более ярко, чем истории людей, достигших в своих путешествиях границ технических возможностей и философского воображения.
Дебаты о философском смысле космических путешествий и влиянии научно-технической революции на человечество были яркой чертой общественной жизни как в социалистическом мире, так и в его капиталистическом зазеркалье395. Действительно, аргумент, что научные и технические достижения изгнали сверхъестественное из повседневной жизни – в том числе из космоса, в который, по словам социолога Питера Бергера, «возможно проникнуть систематически, рационально, как в мысли, так и в действии», – был общим ответом той и другой стороны на замечательные достижения космической эры. Как отметил Бергер, научное завоевание небес сдернуло «священную завесу», оставив «небо без ангелов», куда «может проникнуть астроном, а затем – космонавт»396. Поэтому в 1960‐е гг., когда космонавты и астронавты покоряли космос, дебаты о смысле религии были определяющей чертой и советской, и американской общественной жизни, хотя на Западе обсуждался «религиозный кризис», а в СССР – победа коммунистической идеологии над религией397.
Помимо геополитического контекста холодной войны, советский культ науки и покорения космоса играл важную роль во внутренней политике хрущевской эпохи и был нацелен на преодоление идеологического сумбура, возникшего после смерти Сталина. Хрущевская десакрализация Сталина усугубила политический кризис тем, что потрясла идейные основания советского коммунистического проекта. С помощью культа науки, космических полетов и космонавтов партия пыталась в какой-то мере заполнить образовавшуюся пустоту на святом месте – иногда в буквальном смысле, например когда ракета-носитель «Восток» заняла на Выставке достижений народного хозяйства (ВДНХ) именно то место у павильона «Космос» (только что получившего это название), где прежде стояла статуя Сталина398. О том, что целью космического энтузиазма было не столько просвещение масс, сколько их воодушевление и мобилизация, свидетельствует тот факт, что на выставках космической техники детали советской космической технологии намеренно скрывались, чтобы сохранить преимущество над противником в холодной войне.
Для советской коммунистической идеологии космонавты были воплощением утопии – ожившими героями произведений социалистического реализма. Социалистический реализм никогда не был так близок к социалистической реальности, как в космическую эру399. Более того, отношения между космонавтами и коммунистической идеологией были основаны на взаимности, и доказательством этого служит тот факт, что Гагарин посвятил свой исторический полет в 1961 г. приближающемуся XXII съезду партии. В контексте перехода советского общества от социализма к коммунизму космонавты представали прототипами нового советского человека, гражданами коммунистического будущего, которое, как обещал Хрущев, было уже близко. В мире марксистско-ленинской утопии космонавты сомкнули дистанцию между научным и философским, реальным и идеальным. Бесстрашие и позитивная, жизнеутверждающая позиция делали их олицетворением безграничных возможностей человека, которые, в соответствии с марксистско-ленинским учением, станут доступны для всех советских граждан. Их жизненный путь и путь в космос преподносились как противовес и противоядие от того страха и слабости, которые, по заявлениям пропагандистов атеизма, внушает человеку религия.
Народный энтузиазм в отношении покорения космоса и лично космонавтов наглядно свидетельствовал, что идеологические выгоды освоения космоса далеко превышают выгоды материальные. Несомненно, покорение космоса советскими людьми доказывало, что историю человечества направляют силы разума, а не сверхъестественные божественные силы. Отсюда логически следовал вывод, что, если использовать космический энтузиазм в атеистической работе, наука наконец сможет нанести религии решающий удар. В соответствии с классическим атеистическим нарративом, научные достижения – и освоение космоса как вершина возможностей науки – смогут верующих обратить в атеистов. Но это убеждение распространялось не только на естественные науки. Внедряя технократический стиль управления, партия мобилизовала себе на службу социальные науки, обратившись к таким дисциплинам, как этнография и социология, чтобы получить научные данные о советском обществе и, говоря языком того времени, «приблизить теорию к жизни». Но когда социологи исследовали религиозную жизнь общества, выяснилось, что отклик обычных советских граждан на научно-просветительскую работу не всегда соответствует классическому атеистическому нарративу, согласно которому наука побеждает религию. Эта научная истина пришла в противоречие с фактами, вскрытыми социологией, и это в конечном счете поставило перед советским атеизмом новые вопросы.