. С другой стороны, молодежь приобщалась к религиозности в семье. Даже если участие молодых людей в религиозном обряде – «скорее не доказательство распространенности религиозности, а в большей степени это „мама/папа велят“», это все же указывало на отсутствие у молодежи идейной убежденности. А если убежденность молодежи была «кардинальным вопросом» атеистической работы, у атеистических работников едва ли были причины для самодовольства. «Трудно говорить об их [верующих] переубеждении всерьез, это бывает очень редкий случай». Для «простого человека», как признавали пропагандисты, религия – это прежде всего чувство, и, «если это чувство сформировалось, заменить его очень трудно»672. Но еще более тревожным представлялось, что для молодежи религия – это «форма скептицизма… вакуум, который… образуется из‐за разочарования в наших идеологических ценностях»673.
Слезы атеистов
Изучение религиозности в советском обществе изменило представления теоретиков атеизма о религиозном ландшафте и позволило яснее представить цели идеологической работы. Начал формироваться консенсус по вопросам о функциях религии в личной и общественной жизни, о решающей роли семьи в ее сохранении и распространении, о важности ее психологического, эмоционального, эстетического и обрядового элементов. Религия, по наблюдениям специалистов, представляла собой не столько систему взглядов, сколько «систему чувствований»674. Михаил Бриман, журналист из Коми АССР, писавший по вопросам атеизма, высказал предположение, что сила религии в современном обществе заключается в том, что она научилась «удовлетворять интерес человека к самому себе», и пропагандистам нужно «четко осознать», что «большего интереса, чем интерес человека к самому себе, не существует». Бриман описал «необычный конкурс», проведенный сыктывкарской газетой «Красное знамя», в ходе которого читателей попросили в течение одного месяца 1967 г. вести дневник, а затем прислать его в редакцию. «Когда эта затея рождалась, внутри нас был страшный раздор, – поделился Бриман. – Одни говорили, что никто искренне не напишет, другие говорили, что в лучшем случае вы получите 6–10 дневников. Наш опыт показывал, что это ограничивалось 15–20 письмами максимум, за исключением ответов на кроссворды, где получали 30–40 писем. А тут вдруг дневник, казалось бы, самое интимное». Однако, вопреки ожиданиям, сотрудники редакции были поражены, получив 81 дневник. По словам Бримана, содержание дневников следовало определенному характерному шаблону: на первых страницах люди писали «в угоду» редакции, но по прошествии двух-трех дней «постепенно увлекались и начинали говорить о себе: об интимном, о своем одиночестве или о своих болезнях и так далее»675. С точки зрения марксистско-ленинской идеологии внимание Бримана к эмоциям было странным, но другие атеистические работники выразили с ним согласие. Другой специалист указал, что если бы пропагандисты атеизма внимательно посмотрели на верующих, они увидели бы, что религия в большей степени зависит от чувств, чем от веры.
Заместитель директора ИНА Евдокимов доказывал, что эмоциональная и психологическая сторона играют «колоссальную роль в религиозном комплексе», и считал, что пропагандисты атеизма должны «иметь постоянно в виду, что религия – это не только идеология, если бы религия была только идеологией, только мировоззрением, дело было бы проще. Религия – это идеологический и эмоциональный комплекс, это обрядность, тесно связанная и пронизывающая быт, и все это усложняет, конечно, задачу». Евдокимов побуждал пропагандистов атеизма признать «морально-эстетическое удовлетворение, эмоционально-эстетическую насыщенность религиозных переживаний и чувственное удовлетворение от посещения храма, собрания общины, молитвы, заповеди». В заключение он процитировал одного из респондентов социологического опроса, сказавшего интервьюеру, что «любовь к богу нужна не богу, а нам». Другие также указывали, что подавляющую массу верующих составляют те, чья вера выражается в «привычке к исполнению обрядов – привычке, главным образом психологической, а не логической»676. Духовенство пользуется этим, пробуждая религиозные эмоции с помощью проповедей, эстетического оформления службы, проведения обрядов в богато украшенных церквях. Религиозные переживания, как признавали теоретики атеизма, могут вызвать слезы у прихожан. Атеистическую пропаганду, напротив, критиковали за невзрачное содержание и вялое преподнесение.
Поскольку проигрыши атеизма оборачивались выигрышем религии, специалисты подчеркивали насущную необходимость улучшения теории и методов атеистической работы. Чтобы пропаганда была эффективной, атеистическому содержанию должна была соответствовать блестящая форма и яркая манера преподнесения. Марк Персиц, занимавшийся историей атеизма, подчеркивал, что успех лекции по атеистическим вопросам зависит не столько от ее содержания, сколько от самого лектора. Священникам специально преподают гомилетику, тогда как некоторые лекторы-атеисты читают свой текст по бумажке, и лучше бы вместо них это делали актеры. Для установления контакта с аудиторией нужно, чтобы лектор «отличался известной эмоциональностью, чтобы испытывал какие-то чувства, а не жевал мочало. У нас часто бывает так: человеку безразлично, читать ли атеистическую лекцию или лекцию о пользе слонового кефира в зоопарке. Он совершенно не думает о том, что читает, ему совершенно безразличны те вопросы, которые составляют предмет его чтения. В результате нет никакой удовлетворенности»677. Персица поддержали Юрий Красовский и Евгений Рюмин, изучавшие роль эмоций в атеистической работе и пришедшие к выводу, что «главное в работе пропагандиста научного атеизма – умелое заполнение идеологического и эмоционально-психологического „вакуума“, который образуется в сознании верующих после разрушения религиозных представлений и чувств»678.
В атеистической работе необходимо было стремиться к синтезу разума и чувств. Как отмечал Евдокимов, изучение религиозной психологии позволило выявить, что связь верующих с религией невозможно объяснить только давлением со стороны социума и приверженностью обычаям, хотя, безусловно, эти факторы играют важную роль; для верующих религия является также чем-то личным, «чем-то более высоким, духовным», помогающим им уходить за пределы земных интересов и забот.
Не страшась «высоких слов», можно сказать, что верующий ищет в религии идеал прекрасного и возвышенного, ищет цель и смысл своей жизни на земле, ищет правду-справедливость, правду-истину… Что можем мы противопоставить веками сложившейся и применяемой сегодня церковью мощной силе эмоционального воздействия религии на верующего? Насколько глубоко мы перепахиваем атеистическим плугом доставшуюся нам после многих лет бездействия целину? 679
Вывод, разумеется, гласил, что научный атеизм ничего не может этому противопоставить. Эту точку зрения поддержал Бриман, рассказавший, как после его лекции о смысле жизни и смерти верующие подошли к нему и недоверчиво спросили: «Вы тоже думаете о таких вещах? Оказывается, вы, атеисты, также думаете о смерти. Как это странно»680.
Обсуждая эти темы, пропагандисты возвращались и к вопросу, который постоянно преследовал их в ходе работы: закрадывалось подозрение, что неудачи атеистической пропаганды были лишь симптомами неудач идеологической работы в целом. Евдокимов говорил об этом так: «…Меня, например, в нашей практике волнует не только то, что не плачут на лекциях о происхождении религии, а то, что у нас не плачут и на лекциях о патриотизме, о человеколюбии, у нас вообще не плачут ни на каких лекциях. Поэтому, очевидно, речь должна идти о том, что наш атеистический эмоциональный фонд лишь продолжает и повторяет наш общий эмоциональный фонд»681.
Пропагандисты атеизма также обнаружили, что люди, которых они изучают, могут легко примирять друг с другом кажущиеся противоречия. Дулуман предоставил тому наглядное доказательство, поделившись с коллегами рассказом о той действительности, с которой специалистам часто приходилось сталкиваться в ходе полевых исследований:
В Черкасскую область выехала группа в село Белоозерье. Я поселился у верующего молодого человека (мне сказали, что он верующий), но я не говорил, что я атеист. Я не веду атеистической работы, но вижу, что здесь религиозностью не пахнет. Вечером садятся и играют в карты под иконами. Я терпел три вечера в том отношении, что не вижу взаимоотношения карт с богом, а потом спрашиваю: «Почему вы под иконами в карты играете?» Они отвечают: «А нам там очень удобно!» Я говорю, что там ведь бог нарисован, а хозяин отвечает: «Ну, они привыкли!»
(Смех в зале)
Говорят, что не верят в бога. Я спрашиваю: «А в церковь ходите?» Отвечают: «Все ходят, и мы ходим!» – «Ребенка крестили?» – «Все крестят, и мы крестили!» Я начинаю читать лекцию, что это дикарство, что дикари проводят такой обряд и т. д. Хозяин слушал внимательно и говорит, что интересно послушать, но заявляет, что «Все дикари, и я дикарь».
(Смех в зале)
Я знал, что он не любит попа, и спрашиваю: сколько заплатил попу? Он говорит, что поп – тунеядец, что все идет ему в карман, что ребенка крестил и дал трешник в кассу, а два рубля попу. Я говорю: «5 рублей дали дармоеду», а хозяин отвечает: «Пусть он ими подавится!»
Я начал взывать к родительским чувствам, что как это вы ребенка в холодную воду опускаете? Хозяин в ответ: «А мы договорились с попом, он воду подогрел!» Я продолжаю, что это антисанитарно, что в воде есть бактерии, что ребенка вы подвергаете опасности заболеть, заразиться, но он спрашивает: «А вас крестили?» Я говорю: «Крестили». Он заявляет: «И меня крестили. Всю матушку-Русь крестили, а, смотрите, какая она вымахала!»