К духовному кризису рассказчика привело осознание, что ему чего-то недостает: трансцендентной нравственной и духовной опоры, чтобы вместить и простить человеческую слабость. Это осознание кристаллизуется после того, как соседка по подъезду Риточка, раздражающая членов домового комитета своей бурной – и постоянно выносимой на публику – личной жизнью, просит рассказчика выступить в ее защиту на близящемся товарищеском суде, где будут разбирать ее аморальное поведение. Вместо того чтобы проявить сочувствие и поддержку, рассказчик ничего не предпринимает, а на следующий день узнает, что Риточка покончила с собой. Рефлексия над собственной моральной трусостью – «Шофера, сбившего ребенка, судят: не успел нажать на тормоз, а мог бы. Мог бы и я затормозить» – доводит молодого человека до духовного кризиса, который в конце концов заставляет его купить билет в один конец из советской жизни791. Любопытно, что именно от Риточки мы узнаем имя рассказчика: Юрий.
Переживаемый Юрием духовный кризис тем не менее имеет более глубокие истоки, чем его роль в несчастливой судьбе Риточки. Кризис начинается, когда рассказчик и его жена, бенефициарии хрущевской кампании жилстроительства, получают собственную отдельную квартиру. Обретенный материальный комфорт, вместо того чтобы принести герою удовлетворение, порождает новые ожидания и дальнейшие неудовлетворенные желания. Рассказчик втягивается в погоню за повседневными нуждами – мебелью, отделкой квартиры, проектами благоустройства жилья, – но он больше не понимает цели этих непрестанных усилий. Ощущая отчужденность и подавленность, Юрий начинает задаваться вопросами о причинах своей духовной опустошенности и задумываться, может ли быть в жизни что-то большее, чем карьерный рост и материальное благополучие.
Поиски смысла приводят Юрия в маленькую деревушку в российской глубинке, где он снимает койку в доме пожилой женщины, у которой единственная отрада в жизни – тоже несчастливой, но на иной лад, – религиозность. Продолжая поиски истины, он вступает в споры и с молодым деревенским священником, и с местной религиозной «фанатичкой» (которая из‐за попытки остановить разрушение сельской церкви в годы сталинской культурной революции провела двадцать лет в лагерях). Юрий проводит дни в колхозе, копая строительные котлованы и пытаясь объяснить озадаченным колхозникам, почему он отверг комфорт советской мечты, чтобы заниматься физическим трудом в глухой деревне. Тот же вопрос он задает самому себе, но не может найти адекватный ответ и через несколько недель возвращается в Москву, осознав, что религия не может дать ответы, которых он ищет.
Возвратив в финале Юрия в лоно советской жизни, Тендряков, на первый взгляд, последовал мастер-нарративу советской коммунистической идеологии, но тем не менее вызвал неодобрение руководства Коммунистической партии. С партийной точки зрения биографическая траектория героя Тендрякова – который совершает путь из города в деревню, от современности к отсталости, от знания к вере, – ставила под вопрос прогрессистские цели советского коммунистического проекта, а финальное возвращение героя к атеизму казалось неправдоподобным. Как было сказано в докладной записке ЦК КПСС, в повести «Апостольская командировка» «атеисты… изображены людьми малопривлекательными; обращение героя повести к религии выглядит более убедительно, чем его возврат к атеизму»792. Вместо того чтобы найти удовлетворение в материальных и духовных посулах советской коммунистической идеологии, протагонист повести Тендрякова обращается к религии793. Да, в конце концов он видит ошибочность своего пути и отвергает религиозные ответы на свои вопросы, но он так и не достигает другого берега: атеистических убеждений.
Духовный кризис протагониста повести был во многих отношениях микрокосмом духовного кризиса советского атеизма и указывал на более глубокий кризис советской коммунистической идеологии в поздний советский период. Если в 1967 г., когда в Советском Союзе отмечалась пятидесятая годовщина Октябрьской революции, Брежнев все еще произносил речи о том, что Советский Союз движется «к развернутому строительству коммунистического общества», то после 1968 г. советский проект развивался в качественно ином политическом и идеологическом ландшафте794. К 1970‐м гг. те тенденции, которые укрепляли оптимизм советских людей – политическая и культурная либерализация, экономический рост и улучшение материальных условий жизни, научно-техническая революция и покорение космоса, – исчерпали себя. Экономическое развитие достигло своего апогея. Наука, технологии и даже освоение космоса утратили новизну и дух свободы по сравнению с 1961 г., когда Гагарин стал первым человеком, совершившим космический полет, – особенно когда в конце 1960‐х американские астронавты (а не советские космонавты) высадились на Луне. Когда стало ясно, что обещание Хрущева построить коммунизм на протяжении жизни нынешнего поколения не будет выполнено в указанные сроки, идеологический утопизм отступил еще дальше в прошлое и на смену ему пришло идеологическое нездоровье брежневской эпохи.
В этом широком контексте партия все чаще рассматривала отношение советских граждан к религии и атеизму как критический показатель степени их преданности советской коммунистической идеологии. Вооруженная методами социальных наук и результатами социологических исследований, партия располагала теперь более ясным портретом советского общества, чем когда-либо ранее, и обнаружила две особенно тревожные тенденции. Первой из них была растущая индифферентность советской молодежи по отношению к идеологическим и мировоззренческим вопросам в целом и вопросам религии и атеизма в частности. Второй тревожной тенденцией был растущий интерес к религии как части национальной культуры и духовного наследия среди определенных слоев советского общества – во главе этих течений была творческая интеллигенция, но существовала опасность, что они охватят и молодежь. Поскольку партия работала над созданием унифицированного советского общества, состоящего из убежденных атеистов, сознательных коммунистов и преданных своей Родине патриотов, формирование социалистического образа жизни рассматривалось как важнейшее средство преодоления идеологической индифферентности и воспитания атеистических убеждений, особенно в среде советской молодежи. В конце концов – и партия осознавала это с растущей тревогой, – будущее советской коммунистической идеологии зависело от того, сможет ли она воспроизвести себя в следующем поколении.
Социалистический образ жизни как духовный проект
К концу 1960‐х гг. советская политическая элита не только отступила от идеологического утопизма, но и утратила терпимость по отношению к реформистскому дискурсу в более широком смысле, особенно когда дебаты о смысле и будущем коммунизма стали идти не в замкнутом мирке бюрократических комитетов, а в публичном пространстве. Брежнев ясно обозначил свою нетерпимость к отступлениям от партийно-советской линии в 1968 г., на улицах Праги, когда возглавляемая Советским Союзом вооруженная интервенция положила конец «Пражской весне» – попытке Чехословакии бросить вызов советской идеологической гегемонии и предложить в качестве альтернативы «социализм с человеческим лицом». Но хотя насильственное подавление «Пражской весны» решило первоочередную политическую проблему, упрочив власть Брежнева как в пределах социалистического блока зарубежных стран, так и внутри КПСС, в то же время оно породило новую и, возможно, более сложную дилемму: растущий разрыв между коммунистической идеологией и советским обществом. Разочарование 1968 г. превратило многих оптимистично настроенных реформаторов в разных странах социалистического блока в пессимистически настроенных диссидентов или разуверившихся циников795. Пытаясь предотвратить нежелательные последствия новых политических вызовов и компенсировать утрату прежних ожиданий, партия в деле руководства советским обществом по-прежнему полагалась на идеологию. К тому времени, как в марте 1971 г. Центральный комитет провел XXIV съезд КПСС, партия изобрела новую идеологическую формулу – «развитой социализм»; назначение этой формулы заключалось в том, чтобы возобновить социальный контракт, связавший советских граждан с делом строительства коммунизма, заново подтвердить правильность выбранного партией исторического курса и осмыслить сложные политические, экономические и социальные реалии позднего советского общества796.
Брежнев характеризовал развитой социализм как особую историческую стадию строительства коммунизма, когда внимание все в большей степени смещается на экономические преобразования, необходимые для того, чтобы экономика соответствовала потребительским ожиданиям. Продолжая хрущевскую риторику о том, что коммунизм должен улучшить уровень жизни советских граждан, Брежнев объяснял, что если в первые годы советской власти экономические ресурсы должны были концентрироваться в сфере тяжелой индустрии, поскольку от этого зависело «само существование молодого советского государства», зрелое социалистическое общество должно изменить свои приоритеты и направить экономику к «решению задач, связанных с повышением благосостояния советских людей». Повышение уровня жизни, как отмечал Брежнев, было условием дальнейшего развития, поскольку современное производство зависит от того, «насколько полно могут быть удовлетворены материальные и духовные потребности»797. Поэтому развитой социализм предполагал не только достижение экономических целей, но и развитие личности советских граждан. Для осуществления этого проекта партия вновь подтвердила свою приверженность идее формирования нового советского человека, чья «коммунистическая мораль и мировоззрение утверждаются в постоянной, бескомпромиссной борьбе с пережитками прошлого»