798. Вскоре после этого, 16 июля 1971 г., было принято постановление ЦК КПСС «Об усилении атеистического воспитания населения». В нем партийное руководство критиковало членов партии за терпимость к религии и примирение с религиозностью в собственной жизни и поясняло, что партийная критика «административных перегибов» в отношении религиозных объединений и верующих не означает, что партия отказывается от приверженности атеизму. Даже теперь, во время очередной разрядки напряженности в холодной войне, партийное руководство подчеркивало, что как не может быть нейтралитета в идеологической борьбе между социализмом и капитализмом, так не может быть нейтралитета и в религиозном вопросе.
В поздний советский период атеизм все в большей степени воспринимался как индикатор проблем, возникающих на пути советского общества к коммунизму, и потому религия оставалась в центре идеологической работы. В контексте внутренней политики религия по-прежнему рассматривалась как цепкий пережиток прошлого в сознании советских людей, который необходимо преодолеть с помощью атеистической работы. В контексте внешней политики религия считалась оружием, которое используют враги дела коммунизма для своих политических целей – прежде всего для того, чтобы дезориентировать молодежь, заразить ее чуждыми ценностями и подорвать единство советского общества. Тем не менее при Брежневе религия стала рассматриваться преимущественно как духовная, а не политическая или идеологическая проблема. Если при Сталине была обезврежена политическая опасность религиозных учреждений, а при Хрущеве в фокусе внимания атеистической работы была идеологическая опасность религиозной веры, то при Брежневе религия стала расцениваться как угроза, поскольку она подчеркивала ослабление влияния партии на духовную жизнь советского общества. Под религией стали понимать не столько учреждения и верования, сколько культуру, традиции, уклад повседневной жизни. Чтобы противостоять религии как духовной проблеме, теоретики научного атеизма расширили границы самого понятия атеизма. Новый образ атеизма должен был обратиться к традиции и наследию, живому опыту и духовным потребностям и, наконец, создать собственную космологию и образ жизни.
Партия осознавала, что в новой политической ситуации ей необходимо по-новому решать старые проблемы. Это сместило центр тяжести атеистической работы на формирование социалистического образа жизни – проекта, который возник в 1970‐е в рамках концепции развитого социализма и оставался центральной темой советского идеологического дискурса вплоть до того, как Горбачев в 1985 г. провозгласил курс перестройки. Понятие социалистического образа жизни было выработано в течение 1960‐х гг. в ходе дискуссий идеологического истеблишмента о месте и сущности быта в строительстве коммунизма, но вошло в официальный партийный дискурс лишь на XXV съезде партии в 1976 г.799 В своем докладе съезду Брежнев охарактеризовал социалистический образ жизни как «атмосферу подлинного коллективизма и товарищества, сплоченность, дружбу всех наций и народов нашей страны, которые крепнут день ото дня, нравственное здоровье, которое делает нас сильными, стойкими»800. К концу 1970‐х гг. социалистический образ жизни был в центре идеологического дискурса; его развитию и характеристикам было посвящено более 150 исследований, бесчисленные партийные учебы и конференции на такие темы, как «Социалистический образ жизни и современная идеологическая борьба» (М., 1976), «Социалистический образ жизни и вопросы идеологической работы» (Киев, 1977) или «Социалистический образ жизни и формирование идейных убеждений молодежи» (Вильнюс, 1977)801.
Определяющей характеристикой социалистического образа жизни была его противоположность буржуазному, или, точнее, американскому образу жизни. Действительно, Американская национальная выставка в Москве в 1959 г., которая актуализировала идеологическую значимость потребления – что самым ярким образом выразилось в знаменитых «кухонных дебатах» между Хрущевым и вице-президентом Ричардом Никсоном, – называлась «Американский образ жизни» (American Way of Life)802. Социалистический образ жизни, следовательно, был и результатом внутреннего развития советской идеологии, и продуктом холодной войны, в ходе которой противники – социализм и капитализм – противостояли друг другу не только как экономические и политические, но также как нравственные системы803. Как сформулировал партийный философ, вице-президент АН СССР Федосеев, «соревнование социализма с капитализмом не сводится только к технико-экономическим показателям; оно захватывает также сферу общественных идеалов и ценностей, жизненный уклад человека»804. Но вскоре, когда стало ясно, что Советский Союз не может одержать победу в состязании с американской экономикой потребления и далеко отстает от нее в сфере обеспечения материального благосостояния населения, советская идеология начала обосновывать превосходство социалистического образа жизни преимущественно в терминах нравственности и духовной жизни. Даже если советские граждане по-прежнему дожидались обещанных им отдельных квартир, советские женщины еще не были освобождены бытовыми приборами от домашней работы, а централизованное планирование пока не обеспечило потребительского рая, Советский Союз все же превосходил Запад по своей приверженности коллективизму, интернационализму и гуманизму. Если капитализм был миром бесчестной конкуренции, ненасытного и неразумного потребительства, социальной аномии и духовной пустоты, то социализм предлагал рациональное потребление, коллективное сотрудничество, духовно насыщенный творческий труд и досуг805.
И все же рассуждения о нравственном и духовном превосходстве социалистического образа жизни прикрывали беспокойство партийного руководства по поводу товарного дефицита, который становился все более угрожающим на фоне растущих материальных запросов советских граждан806. Молодежь, конечно же, считалась наиболее подверженной искушениям потребительства и поэтому наиболее нуждающейся в идейном руководстве. Чтобы укрепить способность советской молодежи противостоять искушениям не только материального, но и духовного потребительства, партия все в большей степени подчеркивала цель идеологической работы – формирование убежденности. Это становилось все более необходимо, поскольку с избранием Рональда Рейгана президентом США разрядка уступила место возобновленному идеологическому противостоянию противников в холодной войне. В этом контексте внедрение социалистического образа жизни было необходимо, «чтобы каждый советский человек глубоко понимал всей душой и сердцем историческую правоту социализма»807.
Новые богоискатели
8 апреля 1970 г. на конференции в ИНА Иосиф Крывелев (1906–1991) – ветеран атеистической работы, начинавший еще в Союзе воинствующих безбожников, – рассказал присутствующим, что на недавнем собрании редколлегии журнала «Наука и религия» Тендряков, автор «Апостольской командировки» и член редколлегии, заявил, что ненавидит воинствующий атеизм. Крывелев счел тревожным, что видный советский писатель, известный критическими по отношению к религии произведениями, выражает антипатию именно к тому, что для Крывелева было необходимым основанием советского атеизма: к его воинствующему характеру. Как сказал Крывелев, ему бы хотелось, чтобы все члены редколлегии любили воинствующий атеизм и сами были воинствующими атеистами808. Тем не менее к 1970 г. голос Тендрякова не был одиноким или маргинальным; скорее его высказывание было символичным и свидетельствовало о намечающейся двойственности советского атеизма, ощущавшейся даже внутри атеистического аппарата. Действительно, в контексте политической демобилизации и идеологической дезориентации позднего советского периода все более маргинальным становился именно воинствующий атеизм Крывелева.
Одна из самых актуальных проблем, стоявших перед советским идеологическим истеблишментом в эпоху Брежнева, была связана с возрастающим интересом творческой интеллигенции к религии как к хранилищу духовного наследия и национальных традиций. В России этот импульс возник в 1950‐е, с появлением «деревенской прозы», авторы которой осуждали надругательство над жизнью русской деревни. Изображая в ностальгических тонах умирающую сельскую глубинку, деревенская проза задавалась вопросом, не является ли утрата традиционной культуры и сельского образа жизни слишком высокой ценой прогресса. Для таких писателей, как Владимир Солоухин (1924–1997), разоренная деревня стала символом тех глубоких ран, которые советская модернизация нанесла русской национальной культуре, и он использовал мощные образы заброшенных церквей и разбитых икон, а также забытых религиозных обрядов и обычаев, чтобы наглядно и зримо показать оторванность современных советских людей от их национальных корней.
Вопросы и темы, поднятые деревенской прозой, имели большой резонанс особенно в среде советской интеллигенции. Уже в 1960 г. несколько видных деятелей культуры инициировали общественную дискуссию о месте русской истории и культуры в жизни современного советского общества, подготовив почву для явления, которое антропологи Жанна Кормина и Сергей Штырков определили как «идеология советского ретроспективизма»809. В статье, озаглавленной «Непомнящие родства», писатель Юрий Чаплыгин писал о нравственных аспектах российской культурной амнезии, а историк Дмитрий Лихачев в статье «Во имя будущего» призывал советскую общественность сохранять памятники национальной культуры – что в российском контексте означало сохранение объектов, связанных с историей русского православия, – видя в этом гражданский и патриотический долг