Лейтенант наклонился, сковырнул гильзу, очистил ее. На конце четко выступило клеймо «38». Он осмотрел другие гильзы. Все они были изготовлены в 1938 году одним заводом и были одной партии. На всякий случай лейтенант начистил гильзу песком, натер полой шинели. Гильза заискрилась на солнце.
— Вот он, металл! — радостно крикнул лейтенант. — Латунь! Не ржавеет, на солнце горит!
Насобирать тысячу, две, три тысячи гильз — хватит и на доску, и на звезду!
Лейтенант принялся лихорадочно подбирать гильзы, набил ими полные карманы, собрал в горсть. И остановился.
— Так не пойдет, — сказал опять вслух. Ссыпав гильзы в одно место, начал собирать их в подол гимнастерки. Собирал, вываливал в общую кучу, снова собирал.
Лицо и спина покрылись потом, заныла поясница, а горка гильз росла до обидного медленно. Стало ясно, что так, наскоком, не управиться. Лейтенант прилег отдохнуть и повел подсчеты. Одна винтовочная гильза весит граммов девять-десять. Нет, не десять, около девяти. Сто гильз — девятьсот граммов, тысяча — девять килограммов. Сколько же нужно гильз на звезду и плиту? И потери при переплавке учесть надо. Боеприпасов завезли целую машину, часть патронов была в подсумках и магазинах у солдат. Сколько же всего? Тридцать, сорок тысяч винтовочных патронов? Сорок тысяч, наверное, вполне хватит, сорок тысяч гильз. А стоит ли вообще считать? Он соберет все гильзы на позиции, все до одной.
Лейтенант вдруг ощутил голод и вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. Он сходил к роднику, напился из пригоршней ледяной воды и поел хлеба с сахаром. Сахар он обмакивал в родник. У него была еще банка тушенки, ее он решил оставить на обед.
Позавтракав, опять взялся за работу. Гильз валялось вдосталь, россыпью и кучками. Чистенькие и с темными пятнами пролежней, покрытые окисью, зеленеющие, как молодая трава. Неожиданно овладело беспокойство: возьмутся ли на заводе переплавлять гильзы? Надо показать, посоветоваться.
Лейтенант стал собираться. Продукты рассовал по карманам, а вещмешок под завязку набил гильзами.
Обходя окоп с немецкой противотанковой пушкой, обратил внимание на высокие, закопченные у дульца стаканы. Одна орудийная гильза весит в десятки раз больше винтовочной. Лейтенант уже спрыгнул в неглубокий окоп, но вылез обратно. Не будет он из фашистских гильз отливать звезду для братской могилы! Такой металл может пойти на новые снаряды, предназначенные врагу.
Рота лейтенанта сама заготовила вечный металл для памятника себе.
Шоссе, как назло, было пустым, никак не удавалось пристроиться на попутную машину. Лейтенант уже пожалел, что так плотно нагрузил вещмешок, но выбросить гильзы на дорогу не посмел. Он часто присаживался на придорожные камни, с надеждой высматривал машины, но их не было, и лейтенант вновь вставал и шел дальше под припекающим солнцем. Нестерпимо хотелось пить, ныли плечи, спина, шинель натирала шею. Он нес шинель, перебросив ее через плечо, а вещмешок держал в руках, прижимая к груди: узкие вытянувшиеся лямки, казалось, врезались через гимнастерку в тело до кости.
Окраина города пострадала меньше, чем центральная часть. Здесь стояли небольшие домики с маленькими приусадебными участками, на которых то здесь, то там копошились дети и женщины, большей частью старухи.
Тяжелый вещмешок оттягивал руки, сердце колотилось так яростно, словно пыталось пробить брешь в груди и вырваться на свободу; ноги стали заплетаться, вздымая желтую мягкую пыль. Чувствуя, что вот-вот упадет, лейтенант шагнул к скамейке возле калитки и привалился к дощатому забору.
В ушах стоял звон, как от контузии, не услышал, когда подошла женщина из маленького домика за поломанным забором.
— Сомлел? — участливо спросила, заглядывая в белое влажное лицо лейтенанта. — Нехорошо тебе?
Она обращалась к нему на «ты» то ли по привычке так запросто говорить со знакомыми и незнакомыми людьми, то ли от чувства здоровья и силы перед ним, таким слабым и хворым.
— Пройдет, — выдавил лейтенант, не в состоянии раскрыть глаза.
Женщина ничего не сказала, ушла и быстро возвратилась с запотевшей эмалированной кружкой.
— Выпей, полегчает.
Он с трудом сделал несколько глотков; чуть отпустило.
— Отлежаться тебе надо, — решила за него женщина, а он бессилен был сопротивляться. Она помогла ему подняться на ноги и ухватилась за лямки вещмешка.
— Ого! Железо у тебя там чи свинец?
Лейтенант потянулся к мешку.
— Куды уж тебе, — вздохнула женщина и взвалила на плечо нелегкий груз. Другой рукой она обхватила лейтенанта и повела в дом.
Не обращая внимания на слабые протесты, женщина стянула с его ног кирзовые сапоги, уложила лейтенанта на мягкую постель, потом на грудь и лоб положила влажные полотенца. Женщина хлопотала над ним, пока не убедилась, что ему становится лучше.
— Отдыхни, отдыхни, — сказала мягким говором кубанской казачки и перестала обращать на лейтенанта внимание, занявшись домашними делами.
Лейтенант слышал, как она возилась с примусом, как упруго забилось пламя, заплескалась вода, звонко, потом глуше наполнялся чайник, коротко тренькнула крышка и притихло накрытое пламя.
Скрипнула дверь, прошлепали босые ноги и замерли.
— Это хто, мам? — спросил тонкий детский голосок.
— Командир, сынок, — сказала женщина из сеней. — Раненый он, недолечился, видать.
— А чо он на твоей кроватке?
— Плохо ему, сынок, хворый он.
Лейтенант размежил веки и попробовал улыбнуться. Улыбка, наверное, вышла пугающей, потому что маленький черноволосый человечек в штанишках с лямками накрест спешно попятился назад и выскочил в сени.
— Чего ты спужался, сынок?
— Дядя плачет, — слезливо и испуганно сказал мальчик.
Женщина выглянула в открытую дверь, губы ее дрогнули.
— Не плачет, сынок. Ранение у его такое. — Она пригладила черные волосы сына и улыбнулась лейтенанту, светло и нежно. Лицо ее стало необыкновенно привлекательным, даже красивым. — Так же, товарищ командир?
— Так, — ответил он, но улыбнуться не решился.
Женщине было лет двадцать пять — двадцать семь, не больше. Возраст он определил по сыну — тому, наверное, года через два в школу. На вид женщина выглядела совсем молодо — статная, острогрудая, с мягким и крутым изгибом талии. Лишь присмотревшись внимательно, можно было заметить ранние морщинки у глаз и у рта. И глаза у нее были красивыми, темными, под стать гладко зачесанным назад волосам.
Женщина почувствовала перемену во взгляде и мыслях, спросила, усмехнувшись:
— Ожил, значит?
Лейтенант зарделся, как застигнутый за дурным делом, рывком сел на постели, но сразу потемнело в глазах, и он рухнул на подушку. Женщина бросилась к нему, злясь на него, злясь на себя за неосторожные слова.
— Бог с тобой! Лежи, миленький, лежи. — Она сбегала в сени, намочила подсохшие полотенца и приложила к его телу. — Отдыхнешь, напьешься чаю и пойдешь себе. Силком держать не буду. — Последние слова прозвучали с едва приметной грустью.
Лейтенант, наверное, уснул. Когда открыл глаза, стол был накрыт для обеда: две глубокие глиняные миски, чугунок, укутанный платком, голубой, с черными щербинками чайник, в плетеной хлебнице — три ломтика ржаного хлеба.
Женщина сидела, подперев щеки голыми до локтей руками, и, не мигая, смотрела на него, но мысли ее, очевидно, витали где-то далеко — она не сразу заметила, что гость проснулся. Лейтенант шевельнулся, она очнулась от своих дум, но не отрешилась от них.
— В пехоте воюете?
— В пехоте…
— Часом, не приходилось служить с моим Федором? Сидорин фамилия ему, Федор Григорьич.
Сидоровых было в его роте двое. Одного, кажется, звали Федором. Только Сидоров, не Сидорин.
— Не помню такого, — с сожалением ответил лейтенант.
— Конечно, усех не упомнить, — легко согласилась женщина. — Для жены он один, для сына один, а для вас тыща таких солдат, и усе одинаковые.
Она была права и не права, но лейтенант не стал доказывать и оправдываться, спросил только:
— Давно не писал?
— Та не, с неделю как треуголка пришла.
— Тогда порядок, — подбодрил он.
— Давнее письмо, — продолжала она, лицо ее окаменело.. — Еще при жизни написано. А похоронную вчера месяц как прислали. Могила где — неизвестно, хоть цветочки высадить.
Лейтенант спустил на пол босые ноги. Чувствовал он себя как обычно в последнее время и боялся вторично свалиться на глазах у этой женщины. У нее своей беды по горло.
Она проворно подскочила, помогла встать. Лейтенант ощутил теплые и сильные женские руки, налитую грудь.
— Теперь ничего?
Она все еще поддерживала его, и ему жаль было лишиться приятной близости.
— Ничего, — сказал пересохшими губами, — лучше.
Она сразу отстранилась, деловито предложила:
— Умывайтесь. Я вам солью.
Лейтенант не мог понять, почему она стала называть его на «вы», будто между ними произошло что-то такое, что отдалило его от нее. Когда она лила из ковшика воду ему на руки, старался не смотреть на темную ложбинку в вырезе кофточки, а женщина, словно нарочно, наклонялась ниже и ниже.
Подала чистое холщовое полотенце, чинно пригласила отобедать.
— Извините, что есть.
— У меня в шинели консервы. И концентраты.
— Вам самим сгодится.
Консервы он раскупорил и поставил на стол, а пачки с концентратом положил на полку, заставленную пустыми стеклянными банками и бутылками.
— Сын где? — поинтересовался лейтенант.
— Гуляе. Малый еще понять, что на усю жизнь сиротою остался.
К консервам не притронулась: «Сыночку оставлю». Лейтенант тоже не стал есть.
— Вы кушайте, сил набирайтесь. С пустого борща не навоюешь.
— Давно так вкусно не ел, — похвалил лейтенант. — Чудесный борщ.
— Еще? — Не дожидаясь ответа, добавила половник борща в его миску. — Кушайте на здоровье.
Она первой управилась с едой и, облокотившись, смотрела прямо ему в лицо.
— Вы и при немцах тут жили?