Над полем висело бурое облако. Алхимов перебежками двигался к последнему рубежу. На пути танков лежал овраг — заготовленное природой противотанковое препятствие. Они остановятся, задержатся. По движущимся танкам попасть непрямой наводкой — редкостная удача. А бить надо наверняка. Там, у оврага, он доконает их, ненавистные до черных кругов в глазах фашистские танки. Ничего, ничего!..
Невысокий, юношески хрупкий, придавленный железной коробкой рации, полуоглохший лейтенант бежал к оврагу. Откуда только и силы брались! С раннего детства, босого и голодного, втянулся в работу. Щуплое на вид тело было крепким, жилистым. Потому и живучий, выносливый такой. Однако всему есть предел, а он уже был за своим физическим пределом. Но что физическая сила, как не верхушка, маленькая, зримая часть айсберга человеческого духа. Неопределимый в обычных условиях генератор энергии, богатырский аккумулятор, питающий мышцы солдата в бою.
Алхимов догнал танки. Как он и рассчитывал, танки сгрудились у оврага, искали через перископы и узкие щели триплексов дорогу, совещались, решали. Маскируясь зарослями жасмина, Алхимов сполз в овраг и пристроился в глинистой нише.
Антенна болталась ожерельем из стальных катушек. Где-то зацепилась скоба натяжения внутреннего тросика, но Алхимов не сразу это сообразил и испугался. В груди образовалась пустота. «Да что же я!» — и попытался отогнуть скобочку. Она не поддавалась, пальцы не слушались, дрожали. «Сейчас… Спокойно… Сейчас…» — торопил и подбадривал себя. Ничего не помогало. Тогда, как в детстве, сунул пальцы в рот и прикусил. Острая боль вернула самообладание.
Антенна заворочалась, как живая, и — выпрямилась.
Увеличительное стекло над шкалой светилось багрово и тускло: резко упало напряжение. «Еще раз, ну последний!» — упрашивал аккумуляторы Алхимов, будто они и впрямь могли послушать его и поднатужиться.
— «Волга», «Волга»! Я — «Днепр». Прием. «Волга»!
Он обрадовался ей, словно чудом вернувшийся из запредельных далей, заблудший, трижды потерянный сын.
— «Волга», я — Алхимов, Алхимов! Ориентир восемь, ближе пятьдесят… Отставить пятьдесят! Ближе семьдесят пять! Да. Левее сорок. Восемь снарядов. Дивизионом. Скорее! Огонь! Огонь! — просил, молил, требовал, приказывал он. — Скорее!
— Огонь… — с трудом различил замирающий голос.
Аккумуляторы отдали все без остатка. Последний всплеск. И — последняя надежда. Но команда дошла, дошла до штаба дивизиона. Сейчас — последний удар. Танки обречены, конец черному ягуару… Это они, фашистские танки, обречены. А ему, Алхимову, еще жить и воевать. До полной, окончательной победы.
Он вывалился из ниши и кинулся влево по дну оврага. Десять, двадцать, пятьдесят метров — сколько успеть, но отбежать, укрыться за поворотом, отгородиться, пусть относительно, малость, но отгородиться.
Алхимова швырнуло лицом и грудью в жесткую траву. Жесткую и упругую, как волна. Зеленая волна вздымалась, поднимала на гребень, сбрасывала в пучину. И опять — вверх, к солнцу. Оно должно было быть, но его не было: вместо неба и солнца — черная буря.
Так продолжалось долго, бесконечно, невыносимо долго, целую жизнь. Вдруг что-то изменилось. Канонада стихла, отдалилась… Снаряды рвались глухо, будто в закрытом, задраенном пространстве. Что-то скрежетало и разваливалось. Алхимов скорее угадывал, чем различал звуки. И понял к несказанной радости: попал. Попал!
Очумевший, вскочил на ноги и тут же упал: колени подломились. Затошнило, судороги сдавили горло, живот. «Контузило…» — вяло и отстраненно подумал он.
Все-таки удалось подняться на четвереньки и, подтягиваясь за ветки кустарника, вскарабкаться наверх.
Он сидел на краю оврага и смотрел на свою работу. Никогда еще ни в той, довоенной жизни, ни во все фронтовые годы — ни разу не испытывал Алхимов такого беспредельного счастья. «Попал, попал, попал!» — ликовало и пело внутри.
Ближний, обезглавленный танк стоял без башни. Другой, с обвисшей гусеницей, лежал на боку. Третий и четвертый жарились в смолисто-багровых кострах. За броней рвались снаряды, выщелкивались, словно каштаны, патроны. В стороне и поодаль замерли еще два танка, брошенные в панике экипажем. Все люки, башенные и лобовые, откинуты. На крайнем слева танке черная голова с выгоревшей дочерна беззубой пастью…
Так вдруг сдавило виски, что Алхимов чуть не застонал. Или застонал: в ушах звенело. Будто непрерывно зуммерило, будто через многие версты долетал колокольный перезвон.
Гитлеровские машины застряли и на левом фланге. Там их расстреливали в упор орудия прямой наводки. Но бой еще не был закончен. Надо встать, найти пехоту, оправдаться перед комбатом. Старички радисты не виноваты. Это все танки. Вот они, шесть штук, мертвые все. Остальные убрались назад. Пока… Надо встать, заставить себя встать. Надо идти. Надо. Где Бабич с ребятами?..
Ремешок бинокля, для удобства закороченный на затылке узлом, срезало осколком. Жаль, хороший был бинокль… А планшетка с картой здесь. И пистолет на месте: туго лоснится кожаная кобура… Приятная это тяжесть — пистолет на бедре… Что так больно давило в бедро и живот всю дорогу?.. Ох, как потяжелело все: пистолет, ремень с двойной пряжкой, сапоги. Ноги из чугуна… А на душе легко. Легко и пусто, словно переделал всю работу на земле.
Покачиваясь, заплетаясь, думая ни о чем и обо всем на свете, Алхимов брел к покалеченной роще. Там копошились, двигались. Народившийся ветерок приятно обдувал лицо, пытался растеребить слипшиеся волосы. «Пилотку где-то посеял, — обнаружил пропажу Алхимов. — Старшине позвоню. Запасливый мужик».
Люди на опушке что-то кричали. Или пели во все горло. Наверное, от радости. Алхимов заулыбался им светлой, блажной улыбкой.
— Очумел, артиллерия?! Стреляют же! — Подполковник утащил его за деревья и там уже крепко обнял. — Герой! Какой же ты герой, лейтенант!
И еще разные слова говорил, что — не слышно было. Только зуммер и колокольный перезвон в ушах, во всей голове.
— Танки там… два, — гнусавя заложенным носом, сообщил Алхимов. — Похоже, целые… Поджечь бы, а? Мало ли как сложится…
— Верно, лейтенант, — поколебавшись, признал подполковник. Прихватив людей, он двинулся за Алхимовым.
— Хватит судьбу испытывать! — прокричал в самое ухо подполковник. — Пригнись, маскируйся!
До танков добрались благополучно.
— Действительно, почти целые, — сказал подполковник. Разорванные гусеницы можно разглядеть лишь вблизи.
Все равно их надо поджечь. Но как, черт бы их взял!
— Черного ягуара — обязательно, — убежденно произнес Алхимов. Странно: теперь, когда фашистский танк с хищной эмблемой стоял мертвым, не было к нему ни злости, ни ненависти. Только удовлетворенность от справедливого возмездия. На броне под башней изображен был не ягуар, другой лютый зверь, но это не имело значения.
— Внутри… шнапс у них есть, — уверенно подсказал Алхимов. Там, под Вырицей, стоя по горло в воде, он слышал из своего укрытия, как, радостно гогоча, отхлебывали из горлышек в честь кровавой победы на капустном поле.
— Пошарьте в танках, водка должна быть, — приказал подполковник. — И барахло какое на растопку!
Отыскали литровую баклагу с чистым спиртом. Разбрызгали на промасленные тряпки, через башенные люки закинули внутрь факелы.
— Теперь подальше держитесь, — предупредил Алхимов. — Боеприпасы там.
— А мы вперед уйдем, — весело сказал подполковник и велел просигналить ракетой.
Алхимов не знал, как ему поступить. Без связи идти — глупо. Просить вторую рацию — совесть иметь надо. И тут, как нельзя вовремя, появился Бабич с разведчиками и радистом батареи. Порывисто сгреб Алхимова, прижал к груди, быстро заговорил с восхищением и гордостью:
— Четыре раза огонь вызывал. На себя! Четыре раза!
— Не везло сначала, — оправдывался Алхимов. — Перелет, недолет, рассеивание… — и посопел намокшим носом.
Бабич, не отволновавшись еще, наивно и заботливо спросил:
— Ты что, Володя, простудился?
Правое ухо продулось, словно заглушка из него выскочила. Алхимов вытер нос и поглядел на ладонь.
— Кровь почему-то сочится…
— У вас и левое ухо в крови, — сказал сержант-радист. — Подсохла уже.
Слева он по-прежнему ничего не слышал, ответил невпопад:
— Капает уже только… Пойду…
— Куда? — вскинулся Бабич.
Алхимов махнул вперед.
Обстановка, конечно, требовала: кто-то из дивизиона должен находиться с пехотой. Но Бабич получил приказ срочно развернуть новый ПНП и восстановить телефонную связь. Перепоручить эту работу он не имел права, да и некому. Кого убило, кого ранило. Володя полуглухой и такой замученный…
— Там еще семь штук осталось, драпанули, — сказал Алхимов. — А с пехотой у меня полный контакт…
Бабич еще помедлил, вздохнул тяжело.
— Иди. Мне тут разворачиваться. Срочно…
— До вечера, — попрощался Алхимов и кликнул за собой радиста и батарейных разведчиков. На ходу уже вспомнил, что не завтракал, а в кармане лежит сухарь. Так и есть.
«Вот, оказывается, какая штуковина всю дорогу в тело давила, — понял запоздало. — Ишь ты, не сломался. Как железный».
БУДТО ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ…
Рота выстроилась в две шеренги на маленькой площадке, залитой майским солнцем. До американских бомбежек и нашего штурма, когда горы битого кирпича, обломков и скрученных балок еще были домами, солнце, наверное, никогда не добиралось сюда. Теперь оно жарило вовсю, и солдаты с прищуренными глазами выглядели для нового командира все на одно лицо.
— Мухинцев, — вызвал лейтенант, глядя в блокнотик, и поднял голову. — Мухинцев! Есть такой?
Широкоплечего, жилистого солдата толкнули в спину. Солдат качнулся, зазвенев медалями, выпрямился, приоткрыл глаза, помолчал немного, словно думая над ответом лейтенанту, и спокойно подтвердил:
— Я.
— Спим в строю, — укорил лейтенант.
Мухинцев не спал, разомлел на солнцепеке. В ресницах дрожали маленькие радуги, на веки будто пятаки наложили, оранжевые и теплые.