Размечтался Мухинцев. Вроде суббота, пришел он из бани с Вовкой. И Нюра с Леной пришли.
В рабочем поселке такая баня с парной — не то что в Челябинске, в Москве не сыскать. Бывал Мухинцев, знает. Не те бани. Видом, может, и красивы, а пар не тот, нет!
После бани отобедали всей семьей. Мухинцев, как и полагается после бани, выпил четвертинку. Не один, конечно. И жене для компании налил рюмочку, ту, с выщербленным краем. Целые для гостей берегутся. Береглись… Придет Мухинцев с войны и выкинет щербатую рюмку. Пускай на столе всегда как в праздник, как гости в доме. А как же! Пол-России взад-вперед с войной прошел и почти всю Европу в придачу, живой вернулся, хоть и пораненный неоднократно…
Теперь и Вовке наливать можно. Восемнадцать почти. Третий год на заводе токарит. В отца пошел! И Нюра на завод перевелась, а заместо себя в почтальоны Лену определила. Ну ничего, придет Мухинцев с войны, поедет дочка в институт на врача учиться.
Вовка, тот по военной линии желает. Командиром станет. Воевать ему, конечно, уже не придется: после такой войны, как эта, никакой черт не полезет!
С другой стороны, опять же чем этот самый черт не шутит. Рассказывали, вроде Геббельса нашли, сам порешился. А Гитлера ни живым, ни мертвым еще не поймали…
Фашистов, их до единого переловить и — к ногтю. Как гнид, чтоб не разводились. Француз один, из лагеря освобожденный, говорил, что во Франции оккупантов не иначе как «бошами» кличут. Гнидами, в общем…
Рассказывают, генералы немецкие к американцам и к англичанам перебегают. Вроде там им помилование будет! Пожалела овечка волка, ночевать пустила… У союзников тоже такие пословицы есть, знают. Опять же, мало им Лондон бомбили? А солдат ихних сколько полегло? Не так, конечно, как наших, но тоже хватает…
Нет, не станет Мухинцев сына отговаривать, пускай на лейтенанта учится…
В отпуск будет домой приезжать, лучше всяких санаториев. С дороги первым делом в баню, потом уже за стол…
Мухинцев сладко вздохнул. Выйдешь после субботнего обеда на крыльцо, сядешь. На груди рубаха, чистая, белая, расстегнута, шлепанцы на босу ногу. В сердце теплынь, и солнце припекает. Благодать…
— Спим в строю!
Третьего дня в атаке, первой в жизни лейтенанта, убили командира роты и ранили взводного. Лейтенант остался единственным офицером в роте и принял командование. Вообще-то, никакого приема не было. Позвонил командир батальона и сказал: «Шахов, отвечаешь за роту. Ясно?» И лейтенант дописал в трофейном блокнотике к списку своего взвода остальных людей.
На поверке он называл вначале номер взвода, а затем фамилии.
— Второй взвод! — Пауза и: — Мухинцев!
Шахов составил список по алфавиту, но во втором взводе алфавит начинался с «М».
— Спим в строю! — строже повторил лейтенант и внушительно добавил: — В р о т н о м строю!
— Так ведь это Муха! — высоким голосом выкрикнул кто-то из второй шеренги. — В части сна — первый человек во всем фронте!
Солдаты засмеялись.
— Отставить смех! — приструнил лейтенант и вызвал следующего по списку: — Ремизов!
От «М» до «Р» тоже никого не осталось.
Все-таки рота считалась ротой, боевым тактическим подразделением. И это подразделение второй день торчало в резерве. Так, чего доброго, лейтенанту Шахову и не придется ни разу скомандовать в атаку…
Под вечер прибежал посыльный. Комбат срочно требовал к себе. Шахов обрадовался: наконец-то его рота получит боевую задачу!
Штаб батальона размещался во внутренних комнатах магазина одежды. Лейтенант шагнул в разбитую витрину. Под сапогами захрустело битое стекло. По одну сторону двери стоял часовой, по другую — голая муляжная женщина, молодая, но с отбитым носом. Лейтенант покосился на женщину. Взгляд его задержался на ней дольше, чем следовало. Лейтенант понял это, покраснел и с напускной строгостью указал часовому:
— Уберите. Это отвлекает.
— Никак нет! — шустро возразил часовой. — Для ориентиру поставлена!
Лейтенант опять посмотрел на женщину, нахмурился еще больше и молча открыл дверь.
На стеллажах, что полосовали стены до самого потолка, лежали ящики с патронами, гранаты, валялись солдатские пожитки. У окна с приспущенными наполовину жалюзи сержант протирал ручной пулемет розовой тряпкой с обрывками кружев. В кресле с высокой спинкой, навалясь грудью на круглый столик, сидел командир батальона, рыжий, с рыжими усами, рыжей шевелюрой. Лишь циферблат часов на веснушчатой руке черный.
Увидев Шахова, комбат протянул жесткую ладонь и сразу заговорил о деле:
— Рейхстаг, как известно, взяли. Берлин — тоже. А мы завязли тут, — он постучал по карте искалеченным, без фаланги, пальцем, — в этом занюханном городишке!
Шахов не согласился: город никакой не занюханный, большой европейский город. Разрушенный изрядно, но…
Но комбат продолжал свое: лейтенант возразил только мысленно.
— И застряли тут из-за «кукушек»! Или как их там… На финской «кукушками» называли. Так вот, всю недобитую тварь надо ликвидировать. Тем более, действуют не психи-одиночки, а специальный эсэсовский батальон. Из-за них и другие в плен не идут, боятся. С чердаков и подвалов свои же автоматами косят.
Твоей роте отводится этот район, — укороченный палец очертил на плане города овал. План, как узорчатая скатерть, покрывал весь столик. — Двое, самое большее — трое суток, и доложить, что все чисто. Ясно?
«Вот тебе и героическое боевое задание!» — уныло подумал Шахов.
— Разрешите узнать, а другие?.. — ревниво спросил он.
— У других своя задача, — перебил комбат и грозно потребовал: — Прочесать все снизу доверху и с боку на бок! Чтоб ни одного гада не осталось! В плен или… — укороченный палец согнулся, нажав на воображаемый спусковой крючок. — Ясно?
— Что же мне, за каждым фрицем целой ротой гоняться?
— Чего-чего? — Комбат медленно поднялся над столом; на голову упал луч заходящего солнца, и лейтенанту на миг показалось, что глаза комбата, тоже рыжие, огнем горят. Комбат поправил сползшую портупею и отчеканил: — За каж-дым. — Потом сел и убежденно добавил: — Если хоть одна фашистская гнида уцелеет, опять расплодятся. Ясно, лейтенант?
— Так точно, — по-уставному отрапортовал Шахов, но в голосе его осталось недовольство и разочарование.
Прикрыв за собою дверь, Шахов помедлил и с ненавистью двинул плечом манекен.
— Понаставили тут всяких!..
Голая муляжная женщина качнулась, но часовой успел удержать ее за негнущуюся руку.
Возвратившись в роту, Шахов раскрыл планшетку, где за потертым целлулоидом лежал план города, достал блокнотик и стал планировать операцию. Отведенный район он разделил на три, по числу взводов. В свою группу Шахов включил солдат из разных взводов. Из второго взял Мухинцева и Ремизова. Главным образом потому, что запомнил обе фамилии.
Объявляя боевую задачу, не преминул высказать свои знания личного состава:
— Дело ответственное и опасное. Ворон не ловить, на ходу не спать! Ясно, Муханцев?
— Мухинцев, — с достоинством поправил Мухинцев. «Портрет Ивана Степановича Мухинцева как-никак на городской Доске почета висит. Висел…»
— Ну, Мухинцев. Все равно не спать!
И они не спали почти двое суток — солдаты и лейтенант Шахов.
Стоило лишь подумать об отдыхе, как тотчас, будто по злому, коварному волшебству, поблизости трещала, захлебываясь, автоматная очередь, или сухо гремел пистолетный выстрел.
Уже, наверное, не осталось ни одного дома, ни одной обгоревшей коробки, ни одной развалины, где группа лейтенанта Шахова не облазила все подвалы, лестницы, чердаки, квартиры, кочегарки, каждый закуток, подозрительную трещину, нишу, нору — «все снизу доверху и с боку на бок». Трех «кукушек» сняли автоматами, пятеро сами в плен сдались, а стрельба нет-нет и опять вспыхнет.
Люди обшарпались, посбивали сапоги, пропылились, вымотались.
Шахов, давно оставив честолюбивые мечты, хотел только одного — спать. И когда к исходу вторых суток наступило желанное устойчивое затишье, Шахов собрал роту. Отбой.
Не осталось сил добираться до батальона, заночевали в ближайшем подвале. Воздух был спертым, удушливым — особый, неистребимый запах чужого логова, но никто не обращал на это внимания. Все залегли спать.
Один Мухинцев остался бодрствовать. Лейтенант назначил его в первую смену. Не потому, что Мухинцев провинился или устал меньше других, — так вышло.
— Наряд, — сказал лейтенант, еле ворочая языком. — Первая смена — Мухинцев, вторая… — Тут лейтенант замолчал, пока не вспомнил вторую фамилию. — Вторая смена — Ремизов.
Борясь с тяжелой дремой, Мухинцев сперва долго и безостановочно вышагивал перед входом в подвал, затем стал думать, как придет домой. Пора уже и о подарках позаботиться.
Нюра давно по часам вздыхала. В июле причиталась премия за полугодие, и Мухинцев втайне решил купить часики марки «Заря». Очень удачно выходило, как раз ко дню рождения. А тут война…
Свои, «кировские», переделанные из карманных на наручные, Мухинцев сберег, через весь фронт пронес.
Мухинцев снял левую руку с автомата, сдвинул небритым подбородком рукав гимнастерки и взглянул на часы, большие и маленькие. Неделю как носил на руке двое часов — «кировские» и «Зарю».
«Зарю», так уж вышло, Мухинцев отобрал у немецкого офицера, когда пленных конвоировал на сборный пункт. Вообще Мухинцев никогда не занимался этим, но тут сам немец был виноват. Подошел и требует:
— Надо приваль!
— Некогда мне с вами привалы устраивать, — отказал Мухинцев. — Мне еще обратно до самого Урала надо топать.
Офицер поднес к глазам Мухинцева часы.
— Надо приваль!
Кровь ударила в голову, когда Мухинцев увидел эти часы на руке немца.
— «Заря», — протянул Мухинцев. — Наша, русская «Заря»!
— Русиш, да. Карашо! — похвалил немец. — Шмоленск.
— В Смоленске, говоришь! А ну, снимай, сукин сын. Снимай, говорю!
Офицер сразу утратил гонор. Вспомнил, видимо, что он у Мухинцева в плену, а не Мухинцев у него. Униженно улыбаясь, отдал