часы и поспешно затерялся в колонне. И о привале забыл…
Нюра, считай, уже с подарком была, а что Вовке и Лене привезти — ума не приложить.
В конце концов Мухинцев пришел к мысли, что накупит гостинцев в Москве, при пересадке.
Время смены вышло, только сон давно отлетел, и хотелось еще о своих вспомнить, о заводе подумать. Работы предстоит по самую маковку, придется все переналаживать обратно для мирной жизни. Дело это не простое. Обмозговать надо как следует.
«Ладно, — решил Мухинцев, — пусть Ремизов отоспится, а я уж после завтрака придавлю всерьез».
В пятом часу вышел наружу лейтенант Шахов.
— Тихо, Мухинцев? — спросил он и, отойдя на несколько шагов, повернулся спиной.
Мухинцев дождался, когда лейтенант опять стал к нему лицом, и доложил:
— Тихо.
Лейтенант зябко передернул плечами.
Тоже привычка! Как у Вовки. Бывало, перекупается, мальцом еще, а потом отряхивается, что утка на берегу…
Нюра писала — ни одной утки не осталось, и куры повывелись. Придет Мухинцев домой, непременно заведет. Что за дом без птицы и огородика в палисаднике! Из-за этого всего он и квартиру на жилмассиве не взял, остался в поселке. Хоть и порядком трамваем на завод добираться, зато вернешься домой как домой. И лучок свежий прямо с грядки, и яйца еще тепленькие.
— Который час? — спросил лейтенант, зевая.
Мухинцев посмотрел на «кировские», на «Зарю». Точно шли, стрелка в стрелку.
— Четверть пятого.
Лейтенант сонно поморгал, удивился:
— Почему не отдыхаете? Кто сменщик?
— Ремизов.
— Ах да, Ремизов. Почему не подняли?
Мухинцев подумал немного и виновато улыбнулся:
— Жалко.
Шахов поправил измятую фуражку и с любопытством заглянул солдату в лицо.
— Неужели спать не хочется?
Мухинцев вел разговор в таком замедленном темпе, что, казалось, успевал отсыпаться в эти минуты. Шахов, не дождавшись ответа, спросил с наивной откровенностью:
— Отчего вас тогда Мухой называют, если вы, наоборот, бессонницей страдаете?
«Одного ума с Вовкой, — подумал Мухинцев. — Мальчишки. Ни дать ни взять — мальчишки».
— Я не страдаю, — подал наконец голос Мухинцев. — Я подолгу не спать могу, — доверительно сообщил он. — А уж залягу, пушкой не поднять!
И чуть не добавил: «Понял, сынок?»
— Ясно, — сказал лейтенант с невольным уважением, опять зевнул, передернул плечами и сказал: — Сейчас Ремизова пришлю. Где он устроился?
— От двери третий, на втором этаже.
Когда лейтенант Шахов вторично проснулся, в темноте подвала кто-то храпел с такой силой, что, казалось, должно приподниматься железобетонное перекрытие. «Мухинцев», — определил Шахов и повернулся на другой бок сон досматривать.
Взбирается он по широкой лестнице на небо. Ни перил, ни стен, ни крыши. Лестница и площадка на самом верху. На площадке, на фоне облака — голая женщина с отставленными руками. Стоит, улыбается, молчит загадочно.
Шахову неловко, что он толкнул ее тогда у дверей штаба батальона. Его пронизывает стыд и еще какое-то неясное сладкое чувство. Чтобы не видеть загадочной улыбки и манящей наготы, Шахов опускает глаза, но звучит выстрел. Шахов вскидывает голову.
На розовом лице женщины вместо носа белое пятно. Опять выстрел. Шахов хватается за кобуру…
Поднялась такая стрельба, что Шахов проснулся. На этот раз окончательно.
Стрельба разрасталась. Шахов кинулся к выходу.
Рассветное небо чертили во всех направлениях сигнальные ракеты: красные, белые, зеленые. Огненными стайками порхали трассирующие пули.
— Что случилось?!
— Не знаю, товарищ лейтенант! — радостно прокричал в ответ часовой и восторженно сообщил: — Как свихнулись все начисто!
— Выяснить и доложить! Бегом! — приказал Шахов и стал глядеть невиданный фейерверк.
Часовой, словно только и ждал такого приказания, сорвался с места. «Ремизов, — запоздало вспомнил фамилию Шахов и позавидовал: — А быстрый на ноги!»
Еще до возвращения Ремизова Шахов узнал, что кончилась война. Мимо промчался «виллис», загруженный людьми так, что виднелись одни колеса, и то наполовину. Все палили в воздух и кричали истошными голосами:
— Капитуляция! Капитуляция! Конец!
Шахов скатился в подвал и ошалело заорал:
— Капитуляция! Война кончилась! Ребята! Вставайте! Конец!
Он растолкал солдат, увел всех наверх.
Стреляли, орали, обнимались. Шахов тоже обнимался, стрелял, целовался. И с Ремизовым целовался. Тот от быстрого бега не мог и произнести ни слова, лишь воздух хватал раскрытым ртом. И вдруг покачнулся, рухнул плашмя на битые кирпичи и застонал.
— Ложись! — крикнул кто-то. Все повалились вниз.
— Вон он, вон! — завопил тот же голос, и справа тарарахнула длинная очередь. Шахов сдвинул на затылок фуражку и увидел в окне дома напротив черную фигуру. Она мелькнула и исчезла.
— Рота! За мно-о-ой!
Шахов рывком поднялся на ноги и побежал через улицу. На ходу оглянулся: за ним мчались солдаты, из подворотни выскочили еще двое. Одного из них Шахов узнал и крикнул:
— Мухинцев! Вперед!
Они обыскали дом с подвала до чердака. Нигде никого.
— Ушел, гнида, — тяжело дыша, выговорил Мухинцев. Широкая грудь его ходуном ходила, и медали позвякивали, как колокольчики.
Шахов согласно кивнул и с удивлением подумал, что Мухинцев назвал недобитого фашиста словами комбата.
— Он, видно, туда ушел, — Мухинцев указал на ближайший дом с мансардой. — Сейчас я его выкурю оттуда.
— Отставить, — удержал Шахов. — Всей ротой двинем. Надо оцепить. Теперь никуда не денется. Конец.
Шахов расстегнул ворот гимнастерки и сдвинул назад фуражку. Она была ему великовата.
Гремя сапогами, спустились по лестнице вниз и вышли через парадную на улицу.
— Сейчас, — сказал Шахов. — Соберемся, отдышимся и начнем.
— Перекур! — объявил длиннолицый солдат.
Шахов подумал сделать ему замечание — не лезь не в свое дело, — но никак не мог припомнить фамилию. В голове застряло одно — Ремизов.
«Ах, Ремизов. Дошел до самой победы и…» Шахов вспомнил, как еще вчера Ремизов во время перекура агитировал всех: «Только война кончится, так сразу к нам на Волгу, в колхоз. Председательша своя баба, тетка по материной линии».
Мухинцев сосредоточенно свертывал цигарку, часто поглядывая на дом с мансардой. На правой щеке розовел отпечаток пуговицы со звездой.
— Выспался, Иван Степанович? — иронично и одновременно с явным уважением спросил длиннолицый солдат.
Мухинцев аккуратно запечатал языком цигарку, провел вдоль толстыми пальцами, примял конец, чтоб махорка не высыпалась. Широкие густые брови дрогнули, губы раскрылись, обнажив ровные, крепкие зубы.
— Такое привиделось! И сказать смешно. Чудной сон!
Лейтенант Шахов присел на чугунный заборчик, подтолкнул кверху козырек и, откровенно любопытствуя, спросил:
— Какой, Мухинцев?
Шахов чуть не обратился к нему по имени и отчеству — Иван Степанович, но вовремя удержался: командиру роты нельзя фамильярничать.
Мухинцев совсем расплылся.
— Какой? — допытывался лейтенант.
Мухинцев немного поколебался — говорить или нет — и сказал:
— Будто война кончилась…
Он счастливо улыбнулся, отвернул лицо и вдруг молниеносно бросился на лейтенанта. Они оба упали. Мухинцев упал сверху.
Лежа на спине под мертвой тяжестью солдата, лейтенант запоздало услышал пистолетный выстрел. И сразу яростно ударили автоматы. По дому с мансардой открыла огонь вся третья рота.
Шахов стал осторожно высвобождаться. Он отвел от своего лица вялую руку Мухинцева; рукав гимнастерки сполз, на запястье блеснули стекла — круглое большое и маленькое продолговатое. Часы, стрелка в стрелку, показывали семь двадцать пять.
Шел восьмой час мира. А для солдата Ивана Степановича Мухинцева время остановилось навечно. На щеке так же четко розовел отпечаток пуговицы со звездой. Лицо не утратило выражения радости, словно Мухинцев досматривал свой чудный сон — будто война кончилась…
С раннего утра Большаков объезжал поля, не меньше центнера земли перетаскал за день на сапогах. И не потому везде старался поспеть, чтобы непременно лично дать указания, хотел все своими глазами повидать. Будь он в положении шолоховского Давыдова, тоже ходил бы за плугом или с трактора сутки не слезал. Но Большаков руководил не колхозом и не районом. Должность его — второй секретарь обкома. Не отсидеть за рычагами даже одной смены: все равно оторвут то по одному, то по другому делу…
Уже показалось темное крылечко избы-гостиницы, когда позади послышалось торопливое чавканье: кто-то бежал следом. Большаков продолжал идти не оглядываясь, пока за спиной не послышался запыхавшийся голос:
— Товарищ… Павел Никитич… К телефону… Срочно.
Большаков оборотился к девчушке из сельсовета, спросил недовольно:
— Кто?
Очевидно, звонил первый. Кто еще потребует второго, срочно? Но не угадал.
— Из Нижне-Волжанска… Секретарь райкома.
«Этот зря не станет тревожить», — подумал и повернул обратно.
Девчушка едва поспевала за ним.
— Что стряслось? — сразу прокричал в трубку.
Приезжал старший фининспектор областного управления, наломал дров с подпиской на заем, лучшую звеньевую до истерики довел: «Наши сыновья на фронте кровь проливают, а ты для них лишнего рубля жалеешь!» Не было у звеньевой лишнего рубля, все отдала, что было. И мужа, и сына отдала. Утром вторую похоронную получила, теперь — на сына…
И хотя не случилось ни пожара, ни наводнения, никакого другого стихийного бедствия, Большаков не рассердился за «срочно». Обидели человека — тоже бедствие.
— Вообще, Павел Никитович, не столько по займу, сколько по части выпивки да баб ваш уполномоченный приезжал.
— Разберусь, — твердо сказал Большаков и спросил о делах.
Выслушав короткую информацию и с десяток просьб, пообещал удовлетворить только одну. Тут же стал звонить в город, и полчаса разыскивали нужного человека. Переговорив с ним, выкурил папиросу и принялся еще названивать железнодорожникам — не прибыл ли вагон с удобрениями? Затем поднял с постели областного «министра финансов», приказал немедленно отозвать из командировки фининспектора Иськова, расследовать и разобрать в партийном порядке его похождения.