Бабичев и солдаты, что здесь давно, вполголоса подхватили припев:
Не за дальними морями,
Не за синими горами,
В нашем тихом переулке
Моя девушка жила.
Замер последний аккорд. Тишина. Каждый утонул в собственных думах, вновь переживая простую и сложную людскую судьбу.
— Отбой, — совершенно трезвым голосом объявил Бабичев и отдал гитару. — Спасибо, Мария.
Она не ответила, слегка наклонила голову с пучком толстой косы.
— Доброй ночи, — пожелала всем и ушла в сопровождении Бабичева, а мы стали укладываться.
Бабичев тотчас возвратился, обзвонил точки и улегся рядом. Когда он разбудил нас, было еще темно.
— По местам. Сегодня будет жарко.
Мы стали собираться на наблюдательный пункт.
— Беляков, дрова для Марии обеспечить.
— Слушаюсь, — протяжно зевнули в темноте.
— Взбодрись, соня!
— Слушаюсь. Только я ведь…
— Ведь, ведь, в лесу ведмедь. Ладно, пошли!
На продуваемом всеми ветрами чердаке неприютно и зябко. Бабичев сразу присел к стереотрубе. Саркисян вполголоса доложил результаты новых наблюдений.
— Ильин, глянь!
Подсвеченное ослабевшей лампочкой перекрестье стереотрубы розовело на фоне одноэтажного кирпичного дома с черными глазницами оконных проемов.
— Под домом хороший подвал. Как только пехота переберется через овраг, я перемещаюсь туда. Ты здесь работаешь. Потом сматываешь все причиндалы и — ко мне.
— Слушаюсь. А как же?..
— Останутся, конечно… Будем заносить продукты, с довольствия не снимем. Куда с безумной слепой бабкой и Гришуткой деваться?
В разгар артподготовки на чердаке появилась Мария с котелками. Бабичев рассвирепел:
— Сколько раз говорил: не лезь куда не просят!..
Кричал грубо, зло. Мария, опустив голову, отмалчивалась. Когда он умолк, спокойно сказала:
— Ешьте, пока горячее. Еще чаю принесу.
— Спасибо, — сохраняя на лице недовольство, поблагодарил Бабичев. — И не ходи ты сюда. Сколько раз говорил!..
Мария, не прощаясь, спустилась вниз.
Капитан возвратился к стереотрубе.
— Цель 110!
— Цель 110, — вторил телефонист.
— Батареей!
— Батареей…
Пауза тянулась бесконечно. Бабичев ждал, пока передовая цепь пехоты скроется в овраге.
— Огонь!
— Огонь.
Бабичев жестом приказал мне занять место у стереотрубы.
— Саркисян, за мной! И — связисты!
На чердаке нас осталось трое.
Пехота достигла дома, облюбованного нами для нового пункта. Передал команду на огонь по цепи, рассчитанную Бабичевым заранее.
— Цель 115! Батареей!..
Снаряды легли там, где надо. Черно-огненный лес разрывов отсек трехэтажное здание школы на взгорье. В подвалах школы было несколько огневых точек, немцев никак не удавалось оттуда выковырнуть.
— Пейте, пока горячий.
«Опять Мария!»
— А где Иван Маркович?
— Там! — махнул неопределенно вперед; я пытался отыскать среди черных фигурок Бабичева. Пехота уже обогнула кирпичный домик. Пулеметчики с «максимом» бежали через огороды.
Вдруг серия черных взрывов окружила домик. Осенними листьями облетела черепица. Ветер донес тяжелый грохот и леденящий душу скрип шестиствольных минометов. Новая волна взрывов навалилась на атакующих, все смешалось в дыме и фонтанах мерзлой земли.
Пехота спешно откатывалась за овраг, оставляя на заснеженной, закопченной взрывчаткой прогалине неподвижные тела.
— Товарищ гвардии лейтенант! Десятый!
Схватил трубку.
— Костя! — надрывался голос Бабичева. — Цель 120! Батареей! Восемь снарядов! Беглый!
«Цель сто двадцать… Да это же тот самый домик, где сейчас капитан с разведчиками!»
— Не понял вас! Повторите.
Бабичев повторил команду слово в слово.
— Окружают, сволочи! — отчаянно завопил наблюдатель. Немцы с обеих сторон обтекали домик с оголенной крышей.
— Вы передаете собственные координаты!!!
— Огонь, мать… — Я впервые услыхал от него ругательство. — Огонь! Приказываю!
— Цель 120, — сказал я телефонисту мертвыми губами.
Кирпичный домик мгновенно разбух, словно в предсмертном вздохе, и сразу опал, как лопнул.
— Командир! — закричал я диким голосом и, обхватив голову, повалился ничком.
— Ваня! — Мария оттолкнула меня, приникла к окулярам. Черный крестик четко висел в красном кирпичном облаке.
Я двинул кулаком и попал в котелок. Заклубился пар от кипятка.
«Где Мария?»
Исчезла.
Бросился вниз по лестнице, выбежал из дома. Успел уловить свист летящего тяжелого снаряда; в двадцати шагах, из холмика землянки Марии, вздыбилась темная масса с обломками бревен. Меня накрыло непосильным грузом…
…Перед глазами непроницаемая тьма, язык распух во весь рот, никакими силами не пошевелить его. Ни рук, ни ног — ничего не чувствовал, только слышал непрерывный пульсирующий гул, будто над самой головой кружил и кружил бомбардировщик.
— Безнадежных пока оставить.
«Кто это сказал? Каких безнадежных? Почему — оставить?»
— Интервал десять шагов.
— Он живой, живой, — взмолился другой голос.
— Берите этого.
— Он живой…
Качнулся мой черный мир, и я поплыл куда-то в тошнотворную бездну…
…Кощихин рассказывает о подвигах Бабичева. Зал слушает, как пишут, затаив дыхание. Но это и в самом деле так: тишина стоит мертвая.
Военком выбирается из-за стола и на цыпочках скрывается за кулисой. Через несколько минут он возвращается, довольный чем-то, и долго нашептывает Флягину. Флягин, тоже довольный, раз за разом кивает и пишет в блокноте.
Кощихин грустно улыбается. Ему долго и настойчиво аплодируют. Флягин становится рядом с трибуной и поднимает руку. Аплодисменты постепенно затихают.
Местный фотокор трижды щелкает аппаратом.
— Товарищи! В вестибюле нашего военкомата имеется красочный стенд «Герои-земляки». Многие из вас видели его. Там, между прочим, висит и портрет…
— Вырезка из газеты, Сергей Митрофанович! — подсказывает, навалившись на стол, военком.
— Это неважно. Там, на стенде, красуется и имя нашего земляка, героя Волгограда товарища Бабичева. Мы посоветовались с товарищами, — жест в сторону президиума, — и решили: возбудить ходатайство о присвоении одной из улиц города имени товарища Бабичева!
— Правильно! — восклицает Кощихин и неистово хлопает в ладоши. Зал взрывается аплодисментами. У Кощихина дергаются губы.
Тороплюсь к выходу, чтобы пройти за сцену, но ребята повскакали с мест, забили проходы, и выбраться не просто.
Кощихина нахожу в директорском кабинете. Все уже одеты: Кощихин, Флягин, военком, представители.
Смотрю на Кощихина, узнаю и не узнаю. Сколько я видел его? Раз-два, и все. Конечно, и ему меня не вспомнить…
— Значит, мы поехали на телестудию, — говорит Флягин своему помощнику. — Не забудь: мягкий, нижняя полка. Товарищ Кощихин, еще бы на денек?
— С удовольствием, да не могу…
— На нет суда нет, — легко соглашается Флягин и замечает наконец меня.
— Привет! Здо́рово? Интересно! Вот и напиши, пускай все знают. Хороший пример. Почин! Извини, тороплюсь. Да, — шепчет мне в самое ухо, — через час в гостиницу, в четырнадцатый, где всегда. Будут только свои.
— Ты… — говорю я чужим голосом. — Вы… меня не помните?
Кощихин внимательно всматривается в меня.
— Наверное, встречались, — говорит неуверенно и силится вспомнить.
— Опаздываем, товарищи! Включай голубой экран. Поехали, поехали! — Флягин подхватывает героя под руку и увлекает к выходу.
Кощихин еще раз оглядывается смущенно и виновато.
Я не вправе осуждать его, винить в забывчивости. Что мы с ним? И одного котелка каши вместе не съели. А вот, обидно не обидно, досадно на сердце…
Кабинет опустел, все ушли. Медленно снимаю с вешалки свое одинокое пальто, начинаю одеваться и встречаюсь с ищущим, тревожным взглядом смуглолицего парня. Он стоит в раскрытых дверях, не решаясь переступить порог.
— Вам кого?
— Хотел спросить товарища Кощихина…
— Уехал.
— Да… А вы… вы тоже были в Сталинграде, с нами?..
— Был.
— Вместе с Бабичевым?
— Вместе. — Обматываю шею теплым шарфом. В другое время, конечно, расспросил бы парня: кто, что… Нет, сейчас не до информации в тридцать строк…
— Я — сын Бабичева.
Парню не больше двадцати, от силы — двадцать один.
— Как — сын?..
— Сын. — Он пожимает плечами, будто виноват, что на самом деле сын Бабичева.
Чувствую, как отливает кровь от лица.
— А-а… где… — Не решаюсь выговорить короткое «он».
— Дома.
— Здесь?.. Здесь?!
…Мы бежим к троллейбусу. На остановке очередь. Удается перехватить свободное такси. Дорогой ничего не спрашиваю: не могу говорить.
У подъезда опережаю, стремглав проскакиваю лестничный марш.
— Сюда! — возвращают меня, распахивают дверь. Не могу сдвинуться с места, сердце зашлось, поднялось к самому горлу.
— Ты, Володенька?
— Да, мама.
Наконец удается оторвать от пола чугунные ноги.
Женщина с седыми висками неуверенно-вежливо наклоняет голову.
— Раздевайтесь, пожалуйста. — Голос спокойный и такой же мелодичный, как двадцать три года назад.
Только и могу поблагодарить кивком.
— Проходите, пожалуйста.
«Не узнала. Не узнала!»
— Кто? — доносится из-за портьеры незнакомый мужской голос. Знакомый! Голос Бабичева!
Медленно иду к портьере, срываюсь, влетаю в другую комнату и останавливаюсь как вкопанный.
Он сидит в кресле с необычно высокой спинкой, на коленях развернутая газета.
Несколько мгновений молча разглядываем друг друга. Лицо бледное, нездоровое, от матового румянца во всю щеку и следа нет, волосы черно-смолистые, но сильно поредели. А глаза прежние, цепкие, живые.
Бросаюсь в объятия. Мы оба плачем, беззвучно, только плечи содрогаются. Но вот доходит до сознания, что Бабичеву тяжело. Опускаюсь на колени, и нас разделяет велосипедное колесо инвалидного кресла.