Володя поднимает меня с пола.
— Ильин, Костя, — обессилевшим голосом шепчет Мария и припадает к груди. Я целую седые волосы.
— Мария, Мария…
Первым приходит в себя Бабичев.
— Володя! — Он что-то шепчет ему и весело кричит: — Покорми лейтенанта!
Сын убегает, а я опять наклоняюсь к Бабичеву, наши руки сцепились, мы жмем их изо всех сил.
…Уже выпита бутылка «Московской», но я еще ничего не знаю, кроме того, что они вместе и Володя их сын. Бабичев выпытывает все подробности моей жизни. Как ни пытаюсь переключить разговор, ничего не выходит.
— Ладно, ладно. Знаю вас, корреспондентов, уцепитесь, всего наизнанку вывернете.
— Пока что ты, Иван Маркович, меня выворачиваешь! — Как-то само собой получилось, что я называю его на «ты». Бабичев удовлетворенно смеется.
— За твои успехи, Костя! Рад, что все хорошо у тебя.
— Мария, ну хоть вы пожалейте, рассказывайте!
Она глубоко вздыхает:
— Мало веселого. Сами видите…
— Но что тогда, в Сталинграде? Как вы нашлись?
— Очень просто… Побежала в тот дом. Не знаю уж, как добралась… Стала разбирать кирпичи. Потом какие-то солдаты помогали. Саркисяна и телефониста…
— Белякова, — подсказывает Бабичев. Он прижал голову к высокой спинке кресла, сидит, как изваяние.
— Да, Белякова… Только Ваня еще дышал. Санитары унесли его к Волге, а я вернулась домой…
Губы Марии дрогнули, прижала к глазам платок.
— Не надо, мать, не надо, — нежно приговаривает Бабичев, поглаживая плечо. Она пересилила слезы.
— Вернулась, а там — воронка… Дальше ничего не помню, и что делала, и кто к переправе отвел… На берегу раненых полным-полно. Пришла санитарная машина, увезла одну партию. Немцы разбили настил. Пока ремонтировали, стали раненых на руках переносить… Кто-то в полушубке, врач наверное, распоряжался. Шоковых велел не трогать. Рядом со мной солдаты взялись за носилки, но врач приказал оставить: «Безнадежный». Перевела глаза на безнадежного и… Потом переправу отремонтировали.
— Восстановили.
Мария повторяет эхом:
— Восстановили. В первую же машину Ваню забрали. И я с ним поехала. Оказалось, что и сама ранена… — Приложила правую руку к плечу. — Потом уже в Ленинске отошла немного. Он меня спас. Всем он теперь для меня был, вся жизнь в нем. Назвалась женой… Рана зажила, устроилась санитаркой. Так и ездила с ним из одного госпиталя в другой.
— Без Марии не выкарабкался бы. Так, кажется, Жмак говорил? Где он, не знаешь? А Луков, батя?
О Жмаке не слыхал, Луков в отставке. О Кощихине еще не говорено ни слова. Я предупредил Володю, чтобы и он пока молчал. Зачем — сам еще не знаю.
— А я тебя не считал в живых… — признаюсь.
— Давай еще по одной? Налей, Володя. Нам только.
Володя почти и не пил, так, для компании.
— Тебе бы тоже не следовало, Ваня, — мягко советует Мария.
— Ладно, не буду, а ты выпей, Костя, выпей. За Сталинград, за ребят…
— Что у тебя все-таки?
— Все, — отвечает за мужа Мария. — Если бы не позвоночник… Ведь…
— Ведь, ведь, в лесу ведмедь, — перебивает Бабичев. — Будем! Ладно, — говорит потом, — живем, в целом, нормально. Мои работают, пенсия на меня. Володя в вечернем институте… Давай лучше споем, а? Где инструмент?
Володя приносит старенькую гитару.
— Спой, Мария.
— «Не за дальними морями»? — улыбается сквозь слезы.
Бабичев кивает, трясет головой, рывком отбрасывает назад поредевшие черные космы, тихо перебирает струны.
— «Не за дальними морями, не за синими горами…»
— «В нашем тихом переулке, — подхватываем втроем, Володя тоже подпевает, — моя девушка живет!»
К горлу подкатывает комок. Вскакиваю из-за стола, еще не зная, что буду делать.
— Стойте! — кричу. — Стойте!
— Ты чего, Костя?
Бросаюсь к вешалке, срываю пальто; шарф мягко падает к ногам, напяливаю шапку.
— Ты куда?
— Куда вы? — встревоженно спрашивает Мария.
— Сейчас! Я быстро!
— Что случилось?
Но я уже на улице, бегу; мотаются полы незастегнутого пальто, шапка съехала на затылок.
— Такси! Такси!
— Осторожно, гражданин. Лед ведь.
— Ведь, ведь, в лесу ведмедь! В гостиницу!
— «Центральную»?
— А то еще куда?
— Празднуем, — улыбается понимающе шофер. — Магазины уже закрыты, только в ресторане и можно продолжить.
Влетаю в четырнадцатый номер как есть, в пальто, в шапке. Смотрю в упор на Кощихина. Тот медленно поднимается.
— «Не за дальними морями!» — хрипло завожу.
— Товарищ Ильин! — останавливает меня окриком Флягин.
Лицо Кощихина вспыхивает радостью.
— Гвардии лейтенант?!
«Вспомнил, вспомнил наконец!»
— Едем к Бабичеву!
Кощихин качнулся от неожиданности.
— Едем к Бабичеву! — не даю опомниться и тащу к вешалке.
Флягин пытается что-то сказать о билетах на поезд, а я кричу, будто батареей в Сталинграде командую:
— Едем к Бабичеву!
СВЯТОЕ ДЕЛО
Крылатые слова Ольги Берггольц, выбитые на стене центрального памятника Пискаревского мемориального кладбища в Ленинграде — «Никто не забыт, и ничто не забыто», — не итог, а призыв.
Никто не должен быть забыт, ничто не должно быть забыто!
Чувствую себя в долгу перед боевыми товарищами и друзьями. Обо всех надо рассказать! И все некогда, некогда. Другие дела и темы зовут в дорогу, и все оправдываешься перед самим собой, что о своих, мол, всегда успеешь, а тут все почти с нуля, поиск надо вести или подключиться к уже начатому розыску, помочь довести до конца святое дело.
Однажды мне позвонили из ленинградского корреспондентского пункта газеты «Известия». Попросили зайти, дали прочесть письмо.
Учитель, офицер запаса Г. И. Петров рассказал о подвиге экипажа тяжелого танка КВ при штурме великолукской крепости.
Письмо заканчивалось словами: «Прошу помочь в святом деле!»
Отложив все планы и заботы, собрался в путь. Командировочное удостоверение подписал секретарь Ленинградской писательской организации поэт Сергей Орлов, бывший командир КВ, дважды горевший в танке, автор знаменитых стихов:
Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград.
Сергей Сергеевич прочел письмо учителя Петрова и разволновался. Он всегда ревниво и строго воспринимал все, что связано с памятью войны.
— Да, это действительно подвиг… Займись. Столько неизвестных героев, безымянных ребят. Вдруг удастся. Меньше на пять неизвестных станет. В экипаже КВ пять человек было. Займись, расскажи о них.
Не сразу, не скоро сумел я рассказать о танкистах-героях. Годы понадобились. Сложный, долгий был поиск, непростое дело.
В город Великие Луки я вылетел дневным рейсом. Добрался до новой гостиницы к вечеру.
Из окна виднелась асфальтированная площадь, обрамленная шпалерами деревьев. За ними и рекой возвышался плоский холм с высвеченным прожекторами тридцатиметровым обелиском — памятником освободителям древнего русского города от фашистских захватчиков.
Холм — остатки старинной крепости, что еще восемь веков назад охраняла от иноземных орд подступы к Пскову и Новгороду.
Отсюда, из этой крепости, уходили к Александру Невскому, на историческую битву с псами-рыцарями, на славное сражение на льду Чудского озера великолукские дружины, здесь красноармейцы и горожане упорно сдерживали натиск гитлеровцев в июне сорок первого, а спустя два с половиной года советские войска добивали остатки пехотной дивизии Шерера…
В 9.00 я уже был в городском архиве. Директор Константин Иванович Карпов выложил на стол три папки с письмами, фото- и машинописными копиями, официальными справками и рукописными свидетельствами, документами. Были там и схемы на кальке, и почтовые открытки, и маленькие снимки — отпечатки с архивных кинокадров, акты со штампами, записи на блокнотных листках.
Директор не торопил меня, не подсказывал выводы. Сдержанно, кратко отвечал на вопросы. Карпов уже год собирал эти свидетельства. В Великих Луках он был человеком новым, но не раз слышал легенду о танкистах, а тут случайно попались в архивном деле исполкома две пожелтевшие от времени странички. С них-то и началось, хотя такой поиск по служебным обязанностям и не вменяется директору городского архива.
Облисполкому гор. Великие Луки
Прилагаю копию извещения о смерти своего брата, обращаюсь к вам за содействием по извлечению затонувшего в озере танка и установлению могильного памятника экипажу в крепости гор. Великие Луки.
18 июня 1946 г.
Другая страничка — служебная записка председателя исполкома горсовета:
Тов. Мамаев!
Прошу сообщить, что сделано по моему поручению по обследованию озера, расположенного на территории крепости, для нахождения танка.
— И что было сделано? — спросил я Карпова.
Он мог и не знать, а сегодня вообще имел право не приходить на работу, температура, горло, больничный лист.
— Пройдемте в крепость, — предложил Карпов. — По пути и поговорим.
Этого мне больше всего хотелось. Но я все же попытался отговорить Константина Ивановича. Болен ведь.
— Да ничего. Идемте. В другой раз не выбраться.
Мы прошли по улице Лизы Чайкиной и вскоре оказались у памятника Александру Матросову. Прах героя захоронен под серым мрамором. Бронзовый Солдат устремлен вперед, к плоскому холму с крутым земляным валом. К древней крепости, остаткам ее, возвышающимся над зеленой долиной Ловати.
— Отсюда они и наступали, — тихо произнес Карпов. — Вон, по той дороге шли.
От набережной через городской парк вилась наверх блестящая от дождя серая лента.
— Во времена Петра Первого там пролегал широкий крепостной вал. Зимой сорок третьего солдаты прозвали это место Долиной смерти. Западную и восточную части города наши заняли в новогоднюю ночь.