Появляется рослый пехотинец с зеленым ящиком рации за спиной.
— Разворачивайся! — коротко приказывает ротный.
— Лучше спуститься ему в подвал, — советую я, наблюдая за «фердинандами».
Они остановились, выжидая перед последним броском.
Ротный соглашается. Прошу его временно подчинить мне радиостанцию. Шкель передает радисту свою табличку с позывными.
— Так что значит — стабилизированные? — допытывается ротный и подает мне второй кусок меда.
— Стабилизированные — это…
Со свистящим шипением, прерывчатым, булькающим, высоко над нами летят снаряды. «Наши!» Выглядываю в окно. «Фердинанды» возобновили движение. Отчетливо звякают гусеничные траки.
На лесной опушке взлетают кустистые разрывы. Ларин пробрался, но поздно: коррективы передать некому.
— Товарищ старший лейтенант, «Зея» отвечает! — докладывает в дверях Шкель.
— Прицел меньше четыре! — кричу я в ответ.
— В подвал надо, товарищ старший лейтенант, — виновато дергает маленькими усиками Шкель. — Это пехотинец настроился.
Пробежав две комнаты, выскакиваю из дома, нахожу глазами черную дыру в подземелье. Наклоняюсь над ней.
— Передавайте: прицел меньше…
Грохот и лязг заглушают команды.
— Отставить! Огонь на меня! Огонь на меня!
За спиной гремят самоходные пушки, и тотчас черное и красное ослепляет, упругая волна толкает в бездонное ничто…
Да, теперь я все вспомнил. Глаза постепенно освоились с мраком. За толстым бетонным столбом виднеются освещенные каменные ступени, в самом низу застыли трое гитлеровцев. На светлом прямоугольном пятне валяются немецкие автоматы.
Незнакомый простуженный голос продолжает вызывать «Зею».
Я не вижу лица радиста, видна только шапка на голове в пульсирующем ореоле сигнальной неоновой лампочки. И матовые блики на кожухе автомата, что лежит у него под рукой.
— Отрезали? — спрашиваю я.
— Очнулись? — веселеет радист и вдруг, схватив автомат, выпускает скупую очередь по ступеням лестницы.
Сверху доносятся выкрики и ответная пальба. Пули высекают искры, брызжут цементными осколками.
— Тут какой-то фон фриц лежит, — объясняет радист. — Все достать хотят, веревку с крючком забрасывали. — Он хрипло смеется. — А я его еще дальше оттащил. Может, они, гады, из-за него и нас не взрывают, а?
— Может… — Разговаривать трудно, в голове продолжает стучать. — Воды нет?
— Нет. Что было, вам споил.
Пустая фляга с шумом катится в темень. Сразу же сверху гремит автоматная очередь.
— Так нас и взяли! — смеется радист. Он, видимо, истосковался в одиночестве. — Никак не свяжусь, — говорит со вздохом. — Первый раз отозвалась ваша «Зея», а потом как оглохла.
Он начинает покачивать лимб.
— «Зея», «Зея». Я — «Сура», я — «Сура». Прием.
У меня пистолет и две почти полные обоймы, четырнадцать штук.
— Как с боеприпасами?
У радиста не более половины диска к ППШ, но есть немецкий автомат с пятью магазинами. Кроме того, у входа лежат еще три таких автомата. Переворачиваюсь на живот и ползу за ними. Радист останавливает:
— Ни к чему. Когда стемнеет…
Разумно. Наладив автомат со стальным рамочным прикладом, слежу за входом.
Мы заняли дом с островерхой крышей около десяти утра. Сейчас, наверное, часов пять.
Нестерпимо мучит жажда. Наелся, по глупости, меду. Что стало с лейтенантом? Жив ли Шкель? Так я и не объяснил лейтенанту, в чем сущность стабилизированного орудия…
— Товарищ старший лейтенант, может, есть хотите? — Радист подает кусок черствого хлеба. — Еще полбуханки осталось, но экономить надо. Когда еще придут наши, неизвестно ведь, верно?
Приободрить радиста, сказать «скоро»? Нет, не имею права обманывать. И нуждается ли этот храбрый солдат в утешении? Он меня спас, не я его.
— Верно, надо экономить.
Тени на полу сгустились, уже не различается оружие.
Потонули во мраке тела убитых.
— Схожу за трофеями, — говорит радист.
Через несколько минут радист возвращается с добычей. Теперь у нас четыре автомата и одиннадцать магазинов с патронами. Да мои пистолетные обоймы. Если немцы по-прежнему будут щадить своего «фон фрица», мы продержимся долго.
Я подползаю поближе к выходу. Немцы могут воспользоваться темнотой и ворваться в подвал.
Взошла луна; рваный прямоугольник на полу стал короче, его голубоватый экран время от времени пересекает тень. В морозном воздухе сухо потрескивают одиночные выстрелы. Сапоги часового скрипят размеренно и громко. Пока нападения можно не опасаться.
— «Зея», «Зея». Я — «Сура», я — «Сура». Прием.
Мое внимание привлекает фосфоресцирующий диск. Протянул руку и наткнулся на окоченевший труп. Это часы на убитом. Часы показывали десять минут второго.
Раньше утра бой не возобновится: нашим нужно подтянуть резервы.
Тень замерла посредине голубого экрана:
— Рус, сдавайся!
Автомат, как живой, забился в руках. Наверху проклятия. В подвал ударили трассирующие пули. И снова тихо, только скрип чужих сапог над головой.
— Товарищ старший лейтенант…
Стараясь не шуметь, отползаю за столб.
— Поспите малость, ну их. До зари не сунутся. Да и сторожить буду: может, дозовусь.
— Как только захотите спать, будите.
Долго укладываюсь, ищу покойную позу, удобную для ушибленного плеча. В голове все еще стоит гул.
Под сводами подвала громом отдаются выстрелы. Сжимаю автомат. Но снова тихо, и я мгновенно проваливаюсь в тяжелый сон.
Что-то мокрое упало на потрескавшиеся губы. Инстинктивно раскрываю рот и ощущаю воду, настоящую воду!
— Пейте, товарищ старший лейтенант. Нашел все-таки. Опять тот «фон фриц» выручил. Термос у него.
Товарищ, брат мой! Если мы выйдем отсюда!..
Заставляю радиста тоже напиться и приказываю отдыхать. Он охотно повинуется, а я стерегу его, пока серое пятно на полу не окрашивается багрянцем.
Мы съедаем по кусочку зачерствелого холодного хлеба, выпиваем по три глотка воды. Опасаясь мороза, я всю ночь держал термос на груди под телогрейкой.
Немцы пока ничем не выдают себя, но я чувствую — скоро! Я занимаю позицию, а радист выкликает «Зею».
Один раз вместо стандартного «прием» он крикнул:
— Отзовись!
Нужно иметь каменное сердце, чтобы не ответить ему!
Все никак не спрошу радиста, как его зовут.
Над головой усиливается топот. Что-то затевается. Если бы нам гранаты!
— Рус, сдавайся!
Молчим. Когда на полу появляется тень, даю очередь.
Почему они все-таки медлят расправиться с нами? Неужели из-за «фон фрица»? Нет, скорее всего, рассчитывают сохранить надежное укрытие. О лучшем блиндаже и мечтать нельзя. Не успеваю подумать, как на светлое пятно падает круглая банка. Она несколько раз подплясывает, извергая черный смолистый дым. Выхватываю ее из света и швыряю обратно, но банка снова скатывается вниз. Пытаюсь подтянуть ее прикладом. Бьют автоматы. Громыхая по ступеням, скатывается вторая дымовая шашка. Светлое пятно исчезает, все заволакивает дымом. Из глаз текут слезы, душит кашель.
— «Зея», «Зея». Я — «Сура», я — «Сура». Прием.
Эх, «Зея», «Зея»! Не о помощи молим тебя. «Огонь на нас!» — вот чего мы хотим и требуем.
Длинные автоматные очереди. Искры от пуль в черном мраке.
— Рус, сдавайся!
Осторожно подкрадываюсь к выходу и, улучив момент, даю очередь вверх. На миг вижу блеск солнца.
Дикий вопль. Ага, попал! Что-то со свистом летит в подвал. Успеваю догадаться — граната. Валюсь на пол и прикрываю руками голову. Яркое пламя кромсает черноту. Эхо умножает гром разрыва. С потолка отваливаются куски цемента.
Протираю запыленные ресницы и открываю глаза. Видны ступени. Взрывная волна вынесла из подвала часть дыма. Дышать не легче: прогорклый запах взрывчатки щекочет горло.
Теперь немцы попытаются спуститься.
Вгоняю в автомат длинный стальной пенал с лакированными патронами.
— Рус!
Ни звука в ответ. На сером пятне тень согнутой фигуры.
Ниже, еще ниже, в самый ад! Судорожно вздрогнул автомат, и черно-зеленое тело скатывается вниз.
Быстро прячусь за столб.
Одна за другой рвутся гранаты. От едкого дыма взрывчатки нечем дышать.
— Сейчас я этим гадам устрою. — Радист, наклонившись, как вратарь, становится вблизи рваного края светлого пятна.
Падает граната. Прыжок к выходу, и стальной цилиндр с длинной деревянной ручкой, подобно бумерангу, возвращается наверх.
Взрыв, крики, ругательства.
— Приготовиться, — подаю сигнал радисту.
Повторяется номер с гранатой: смелый, ловкий солдат успевает поймать гранату и выбросить ее обратно. Но немцы наверняка догадались, в чем дело, и, если среди них есть хоть один опытный фронтовик, следующую гранату ловить опасно, могут придержать перед броском.
Хочу предупредить своего товарища, но лишь успеваю крикнуть:
— Ложись!
Он бросается на столб, но, кажется, поздно. Сквозь сдерживаемый стон — протяжное: «Га-ады…» Беззлобное, удивленное.
Выпускаю длинную очередь. Теперь можно, все равно не расстрелять всего боезапаса. Подбираюсь к раненому товарищу, оттаскиваю его дальше в укрытие.
— Задело?
— Ноги. И спине горячо…
Чем, чем я могу помочь? Ни лоскута бинтов. И что можно сделать в пыльной тьме! Перевязывать на ощупь еще хуже.
— Вы не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант…
Какой я тебе старший лейтенант! Я брат твой, до конца жизни, всей недожитой жизни моей.
Наверху опять движение, надо приготовиться к встрече. Сую раненому термос с остатками воды и возвращаюсь на свою позицию.
От грохота заложило уши. Будто издалека доносится:
— «Зея», «Зея». Я — «Сура», я — «Сура». Прием…
Взрыв. Град осколков.
— Рус, сдавайся!
Ответная пальба, и все сначала:
— «Зея», «Зея». Я — «Сура»…
Сура — название реки. Где она протекает, не помню. Голова отяжелела, поташнивает.
Они опять лезут, и ствол автомата нагревается так, что видна пепельно-бордовая полоска. А может быть, это рябит в глазах от вспышек выстрелов?!