Синодальная комиссия по канонизации святых русской Православной Церкви, внимательно изучив его подвижнические труды в служении Отечеству, благочестивую жизнь, праведность, милосердие и самоотверженный подвиг благотворительности, не нашла препятствий к канонизации, и в декабре 2000 года Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II благословил прославить адмирала Российского флота Феодора Ушакова в лике праведных местночтимых святых Саранской епархии.
Российский флот, боголюбивое Российское воинство обрели небесного предстателя и ходатая перед Престолом Божиим о многострадальном Отечестве нашем.
Святые мощи праведного воина Феодора Ушакова находятся в соборном храме Рождества Богородицы.
Молитва святому праведному воину Феодору
О преславный защитниче земли Русския и веры православныя усердный поборниче, непобедиме воине Феодоре! Никая благодарственная словеса, ниже изящная витийства довлеют, во еже прославити праведное и дивное твое житие, понеже измлада крепкую веру во Христа и любовь ко Отечеству стяжав, благоплодное прозябение честных родителей явился еси. Сего бо ради, Божию дару тезоименит, стране своей в скорбная времена браней противу иноплеменных показался еси. Ибо, праведным воеводам подражая, не числом и умением токмо, но паче верою враги побеждал еси, силу благочестия истиннаго показуя. Темже любовию к тебе распаляеми, воспеваем многая добродетели твоя: велию любовь ко Господу и ближним, зане тех ради живот полагал еси; чистоту ангелоподобную, яко вся воздержанием удивил еси; нестяжание истинное, ибо благая и красная мира сего презрел еси. Ей, преблаженне Феодоре, угодниче Божий и благоверный болярине царей православных, призри на убогое моление наше, из греховного плена к тебе возносимое. Приклони на милость Господа нашего Иисуса Христа, да не воздаст по делом нашим, но обаче дарует грехов оставление, избавит от злых, находящих на ны; и подаст властем нашим о народе усердное попечение, воинству мужество в ратех, народу благочестие трезвенное. И сподобит нас достигнути безмятежнаго пристанища во Царствии Небеснем, идеже со всеми святыми прославляти будем всесвятое имя Отца и Сына и Святаго Духа во веки веков. Аминь.
Деяния непобедимого адмирала
Часть первая. Взошла звезда Ушакова
Российский флаг над Черным морем
[2]
Когда началась русско-турецкая война 1787-1791 гг., Ушаков еще на подчиненных ролях проявил себя талантливым боевым руководителем. Борьба предстояла нелегкая. Ведь эта война ничуть не походила на русско-турецкую войну 1768-1774 гг., которая тоже была трудна. Турки начали готовиться к реваншу тотчас же после Кучук-Кайнарджийского мира. Султан только тем успокоил свое духовенство (улемов), возбуждавшее недовольство в народе, что мир с русскими – это не мир, а лишь перемирие, передышка; и когда после нескольких лет мира Россия в 1783 г. присоединила Крым, то улемы уже совсем открыто и без препятствий со стороны властей предвещали войну с проклятыми гяурами и несомненное торжество правоверных. Усиленно строили корабли, укрепляли изо всех сил Измаил и другие крепости, набирали и обучали матросов. Да и внешняя дипломатическая обстановка складывалась для Оттоманской Порты благоприятно: к старому другу – Франции – прибавились новые друзья Полумесяца – Англия, Пруссия, Швеция, так что хотя австрийский император Иосиф II и стал на сторону Екатерины, но все-таки настроение в Константинополе было самое воинственное. А на море, где Австрия ни малейшей помощи русским оказать не могла, и подавно позволительным казалось рассчитывать на полный успех турецкого флота над еще только что созданным слабым русским флотом.
Не сразу засияла над Черным морем звезда Ушакова. Первый выход Ушакова в море в августе 1787 г. в эскадре графа Марка Войновича, где он, командуя в чине бригадира кораблем «Св. Павел», был начальником авангарда, окончился неудачей. В поисках турецкого флота эскадра была застигнута у румелийских берегов страшным продолжительным штормом. Один корабль погиб, другой без мачт в полузатонувшем состоянии был занесен в Босфор и здесь захвачен турками; остальные в сильно потрепанном виде вернулись в Севастополь и требовали продолжительного ремонта. В борьбе со стихией Ушаков проявил себя смелым и знающим моряком и, занесенный к кавказским берегам, все же благополучно довел свой корабль до базы.
3 июля 1788 г. на Черном море произошла первая «генеральная баталия» между обоими флотами, где Ушаков в той же должности начальника авангарда блестяще проявил свое тактическое искусство. Встреча противников произошла у острова Фидониси. Против семнадцати линейных кораблей (в том числе пять 80-пушечных) и восьми фрегатов турецкого капудан-паши Эски-Гасана русский флот имел два линейных корабля (оба 66-пушечные) и десять фрегатов. По силе артиллерии и количеству выбрасываемого в залпе металла турки были сильнее почти в три раза.
Но после ожесточенного трехчасового боя противник во избежание совершенного поражения вынужден был отступить и скрыться в беспорядке.
Искусные действия авангарда под руководством Ушакова не дали противнику осуществить его план окружения слабейшего русского флота и использовать свое превосходство в силах. Разгадав намерения врага, Ушаков блестяще отразил нападение его авангарда, связав боем самого Эски-Гасана и тем лишил последнего возможности руководить задуманной атакой.
В стремлении приписать победу своему руководству завистливый и малоспособный Войнович в донесениях о бое затушевал роль Ушакова и подвиги его кораблей. Ушакову пришлось отстаивать себя и заслуги своих храбрых подчиненных, и происшедший на этой почве конфликт с Войновичем неизбежно должен был рано или поздно привести к устранению Ушакова с боевого поприща. Однако вмешательство Потемкина, по заслугам оценившего Ушакова и увидевшего в нем многообещающего флагмана, в корне изменило обстановку. Войнович, проявивший себя и в дальнейшем бесталанным и трусливым начальником, был сменен, а на его место весной 1790 г. был назначен Ушаков.
Не прошло и четырех месяцев, как разгром турецкого флота в Керченском проливе позволил Потемкину с удовлетворением написать своему избраннику: «Отдавая полное уважение победе, одержанной вами над флотом неприятельским… приписую оную благоразумию вашего превосходительства и неустрашимой храбрости вверенных вам сил…»[3], а полтора месяца спустя Ушаков и флот ответили новой победой под Хаджибеем.
«Знаменитая победа, одержанная черноморскими силами под предводительством контр-адмирала Ушакова… над флотом турецким, который совершенно разбит и рассыпан с потерей главного своего адмиральского корабля… служит к особливой чести и славе флота черноморского. Да впишется сие достопамятное происшествие… ко всегдашнему воспоминанию храбрых флота черноморского подвигов», – отмечал в приказе Потемкин.[4]
Годы боевого руководства Черноморским флотом под начальством Потемкина, может быть, были счастливейшими или, во всяком случае, спокойнейшими с точки зрения личной удовлетворенности в жизни Ушакова.
Потемкин был как раз таким начальником, который, нуждаясь в активном помощнике в деле строительства флота, его подготовки и боевого руководства операциями, видел в Ушакове человека, ясно понимающего роль и значение флота в текущей войне, владевшего искусством побеждать на море и способного организатора. И Потемкин, который, нуждаясь в боевом руководителе для флота, вынужден был в течение войны последовательно избавляться от бездеятельного бюрократа Мордвинова, неспособного и трусоватого Войновича, без колебаний остановил свой выбор на Ушакове.
Вызвав к себе в Яссы Ушакова, Потемкин, хорошо разбиравшийся в людях, увидел в нем человека, которому можно доверить судьбу флота и борьбы на море. Ушаков жаждал активной деятельности на море, он не любил берега и связанной с ним канцелярщины. Вернувшись как-то после трехнедельного поиска у неприятельских берегов, Ушаков выразил это в одном из служебных писем: «Просил я позволения… вторично идти с флотом в поход… я только весело время проводил в походе, а возвратясь сюда, принужден опять приняться за скучные письменные дела»[5].
Потемкин понял его и освободил от этих «дел». Уведомляя Ушакова о назначении его командующим флотом, Потемкин писал: «Не обременяя вас правлением адмиралтейства, препоручаю вам начальство флота по военному употреблению»[6].
У Потемкина и Ушакова было и полное доверие, и теплое чувство, которого никогда у него [Потемкина] не было и в помине относительно Суворова. Не любил Григорий Александрович, чтоб его очень уж затмевали и отодвигали на второй план, а оставаться на первом плане на той самой арене, на которой развертываются блистательные подвиги легендарного героя Суворова, было мудрено. Да и характер у Александра Васильевича был вовсе не такой, чтобы при личных сношениях и служебных столкновениях стирать углы и смягчать обиды. Конечно, Потемкин знал твердо, что без Суворова не обойтись, что, например, если Суворов не возьмет Измаила, то и никто этой крепости не возьмет. Это-то князь Григорий Александрович знал очень хорошо, но и сам Суворов знал это тоже вполне отчетливо и давал чувствовать… С Ушаковым было совсем другое. Потемкин никогда во флотоводцы себя не прочил, так же, как Екатерина II его не прочила, и тут с каждой морской победой Ушакова росла не только слава Ушакова, но и слава Потемкина – создателя Черноморского флота, начальника, сумевшего оценить и возвысить Ушакова.
Пока был жив Потемкин, Ушаков мог твердо рассчитывать на поддержку могущественного человека, верховного и бесконтрольного главы всех вооруженных сил на юге России и на Черном море.
Военные действия на море возобновились в 1790 г. В апреле 1790 г. Потемкин вызвал адмирала Ушакова к себе в Яссы, чтобы дать ему инструкции на предстоящие летние месяца. Положение было нелегкое для России: враги вставали со всех сторон. Можно было ждать появления англичан в проливах и дальше проливов… Уже в мае Ушаков с эскадрой начал кампанию нападением на Анатолийское побережье, где его крейсерство привело к нескольким частным успехам. Побывал он уже в самом конце мая и близ Анапы, где бомбардировал суда и крепость.
Этот поход Ушакова имел предупредительный, «превентивный» характер: бомбардировка Синопа 22 мая, сожжение нескольких турецких судов в Синопской бухте (где суждено было 18 ноября 1853 г. Нахимову нанести сокрушительный удар туркам), бомбардировка Анапы, полная растерянность турецких военачальников, убегавших при приближении русских, – все это говорило о том, что, несмотря на количественное и материальное превосходство турецкого флота на Черном море, ему не выдержать решительной встречи с Ушаковым.
Активные действия Ушакова у анатолийских берегов, помимо военного ущерба, привели к полному прекращению подвоза снабжения в Константинополь. Легкие крейсерские суда ушаковской эскадры, рассредоточившись вдоль побережья, топили и захватывали застигнутые в море суда, шедшие в столицу с грузами продовольствия и снабжения. Обеспокоенное турецкое правительство спешно готовило флот к выходу, усиливая его новыми кораблями. Новому капудан-паше Гуссейну было приказано разбить русский флот и высадить десант в Крым. Порта рассчитывала на восстание татар и лелеяла мысль о захвате и уничтожении Севастополя.
Результатом всех этих приготовлений было появление в конце июня в крымских водах турецкого флота из десяти линейных кораблей, шести фрегатов и трех с половиной десятков более мелких военных судов. Русская эскадра встретилась с неприятелем 8 июля 1790 г. «против устья Еникальского пролива и реки Кубани», как обозначает Ушаков место разыгравшегося тут морского боя. Пять часов длился бой, кончившийся бегством неприятеля, которому, однако, удалось увести с собой свои поврежденные суда. У русских кораблей тоже были повреждения, но все они очень быстро были исправлены.
Победа в «Еникальском» проливе ликвидировала угрозы высадки турок в Крыму и нападения с моря и с суши на Севастополь.
Турецкий флот, отойдя к своим берегам, спешно приводил себя после боя в порядок. Не осмеливаясь вернуться в Константинополь без сообщения о том, что дерзкий «Ушак-паша» наказан за свои набеги на Синоп и Анапу, и в то же время не решаясь на новую встречу с русским флотом, Гуссейн решил занять выжидательное положение. Его наступательный порыв прошел, но тот факт, что в недавнем бою турецкий флот не был количественно ослаблен и продолжал значительно превосходить русский, подал мысль вновь попытать счастья.
Турки знали, что в Херсоне достраивается несколько кораблей, предназначенных для усиления севастопольской эскадры. В расчете перехватить эти корабли после их выхода из Лимана Гуссейн решил перейти в район Очакова и здесь у Хаджибея выждать их выхода. Возможно, были намерения уничтожить и гребной флот, базировавшийся на Лимане и имевший задание в ближайшее время перейти на Дунай для совместных действий с армией.
Во всяком случае, Гуссейн не уходил из Черного моря после первой, неудачной для него, но все-таки нерешающей, несмотря на серьезные потери в людях, боевой встречи с Ушаковым. Турецкий флот уже стоял близ Хаджибея, когда Ушаков 25 августа вышел искать его.
Сражение, разыгравшееся между Хаджибеем и Тендрой, не было непрерывным боем, продолжавшимся два дня, как об этом писали в Европе. Это был ряд столкновений, происходивших с промежутками 28 и 29 августа 1790 г. Турки были разбиты и, понеся тяжкие потери, обратились в беспорядочное бегство. У адмирала Ушакова в этих боях было десять линейных кораблей, шесть фрегатов, два бомбардирских судна, семнадцать легких судов (крейсерских). У турок – четырнадцать линейных кораблей, восемь фрегатов и двадцать три мелких судна. Флот у турок был больше и лучше русского, и то, что Ушаков говорит о турецких более мелких судах, что они были «хорошей постройки», можно было бы, судя по отзывам иностранных наблюдателей, применить и к большим турецким кораблям и фрегатам. Но русских моряков у них не было, не было у них и Ушакова.
При первом же появлении русской эскадры на горизонте турки стали спешно сниматься с якорей и в беспорядке вступать под паруса. Не перестраивая своей эскадры из походного порядка (она шла тремя колоннами) в боевой, Ушаков устремился на арьергард турецкого флота, стремясь отрезать его от главных сил.
Это заставило капудан-пашу, выстроив передние корабли в боевую линию, повернуть на обратный курс, чтоб прикрыть отставшую часть своего флота. Сражение сделалось общим и продолжалось до темноты, причем к вечеру турецкая линия была сбита, и противник обратился в беспорядочное бегство. Особенно пострадали корабли турецких флагманов. С наступлением темноты погоня была прекращена, и Ушаков, ввиду признаков наступления штормовой погоды, приказал стать на ночь на якорь.
Как и в предыдущем сражении, тактика Ушакова сводилась к бою на самой ближней дистанции (чтобы иметь возможность ввести в дело всю артиллерию, до самого мелкого калибра) и нанесению сосредоточенного удара по турецким флагманам с целью лишить их возможности руководить боем. Для этого Ушаков выделял из нескольких быстроходных судов особый резерв, который в решительный момент по сигналу адмирала устремлялся или для поддержки той или иной части своего флота, или для усиления атаки на флагманов. С рассветом 29 августа турецкий флот оказался также стоящим на якоре в беспорядке вблизи русских кораблей, и Ушаков приказал возобновить бой. Обрубая канаты, турецкие корабли в панике стремились оторваться от противника. Во время погони был застигнут, зажжен и вынужден к сдаче адмиральский корабль «Капитание». Едва с него были сняты адмирал со штабом и часть матросов, как объятый пламенем корабль взлетел на воздух. В дальнейшем русские захватили еще один линейный корабль «Мелеки-бахри» и три мелких судна. Разбитый противник в беспорядке бежал в Константинополь, потеряв в пути потонувшими от боевых повреждений один линейный корабль и несколько мелких.
Победа была полная. Море было полностью очищено от противника.
Правда, турецкий адмирал постарался скрыть размеры поражения, что вызвало гневную реплику Потемкина: «Наскучили уже турецкие басни… Бездельник их капитан-паша, будучи разбит близ Тамана, бежал с поврежденными кораблями как курва, и теперь еще 5 судов починивают, а насказал, что у нас потопил несколько судов».
Наградой за победу Ушакову была Георгиевская звезда, т. е. орден Георгия 2-й степени, который в свое время был дан С.К. Грейгу за уничтожение турецкого флота при Чесме.
В еще большей мере проявилось флотоводческое искусство Ушакова в сражении у мыса Калиакрия 31 июля 1791 г.
Обнаружив стоящий у берега под прикрытием батарей турецкий флот в составе восемнадцати линейных кораблей, семнадцати фрегатов и сорока трех мелких судов, Ушаков с целью выиграть ветер (он дул с берега), прошел с флотом между берегом и противником и обрушился на не ожидавших подобного маневра турок всеми силами.
Был праздник рамазана, и часть турецких экипажей беспечно веселилась на берегу. Атакованный противник, рубя канаты, в беспорядке и панике стремился вступить под паруса и выйти из-под удара в море.
Сталкиваясь друг с другом, ломая себе реи и бушприты, турецкие корабли беспорядочно бежали в море. Все попытки капудан-паши построить флот в боевой порядок были безрезультатны. Подняв сигнал «нести все возможные паруса», Ушаков гнал турецкий флот, сосредоточив атаку на флагманских кораблях неприятеля. К темноте противник был совершенно разбит и думал только о спасении. Ночь прекратила преследование, и более легкие на ходу турецкие суда устремились к Босфору.[7]
Некоторые корабли, с трудом добравшись до пролива, в полузатонувшем состоянии от пробоин, требовали для спасения помощи с берега и всем своим видом с полной очевидностью свидетельствовали о результатах новой встречи с флотом «Ушак-паши».
Турецкий флот, разбитый у Калиакрии, был последней ставкой оттоманского правительства на море. В его состав входили не только основные морские силы Турции, но и эскадры ее вассалов – алжирская и тунисская.
Вторым после капудан-паши флагманом являлся алжирский паша Саид-Али, славившийся своим боевым опытом и храбростью. Он уже наперед похвалялся, что разгромит русский флот и привезет «Ушак-пашу» в Константинополь в железной клетке. Но действительность ниспровергла эти мечтания: Ушаков разгромил турок так страшно, что Саид-Али едва унес ноги, а боевая ценность турецкого флота со всеми входившими в его состав алжирскими и тунисскими эскадрами оказалась после встречи у Калиакрии равной нулю.
Стратегическое и политическое значение этой победы было огромно. Хотя к концу лета 1791 г. уже выяснилось, что бряцавшая оружием Англия не выступит против России и поражение Вильяма Питта Младшего в парламенте по вопросу о войне с нею было уже совершившимся фактом, но эта победа Ушакова делала всякие разговоры об английском выступлении совершенно праздными.
Турецкое правительство, уже перед тем начавшее переговоры о перемирии, но тянувшее их в расчете на английскую помощь, теперь спешно послало курьера в ставку визиря с приказом султана немедленно заключить перемирие; второй курьер вручил Потемкину просьбу о прекращении военных действий на море. Население Константинополя было в паническом настроении, и султанское правительство ждало прямого нападения Ушакова на Босфор и столицу.
Потемкин был в восторге. «Одержанная победа, – писал он Ушакову, – служит к особливой славе вашей», а Екатерина II, посылая контр-адмиралу орден Александра Невского вместе с благодарностью Черноморскому флоту за его боевые подвиги, указывала в грамоте, что эта «знаменитая победа… служит новым доказательством особливого мужества и искусства Вашего»[8].
Таким образом, победа у Калиакрии окончательно сломила волю Порты к затягиванию войны. Были возобновлены прерванные было переговоры, длительные, но уже более не прерывавшиеся. Война фактически закончилась. Оправиться от Измаила и Калиакрии турки не могли.
После заключения в декабре 1791 года Ясского мира Ушаков продолжал командовать корабельным Черноморским флотом и состоять главным начальником Севастопольского порта. Но еще до заключения мира, в октябре 1791 года, его постигла беда: скончался Потемкин, высокоодаренный человек, умевший понимать и ценить чужой талант. Он неизменно поддерживал Ушакова во всех его начинаниях, давал простор его инициативе. Порывы, капризы и некоторая взбалмошность князя Григория Александровича не вредили и не подрывали ряда полезных для флота дел, задуманных и осуществлявшихся неутомимым адмиралом.
Потемкин видел стремления недоброжелателей Ушакова унизить и очернить достоинства его как боевого руководителя. Это особенно ярко проявлялось у старших морских начальников, какими были Мордвинов и Войнович, которые, видя в Ушакове опасного соперника, не могли простить Ушакову ни расположения к нему Потемкина, ни его военных дарований, ни вводимых им новшеств в деле боевой подготовки флота и в тактике, ни, наконец, его боевых успехов. Примеру старших подражали и некоторые более молодые, даже из числа непосредственно подчиненных Ушакову офицеров, и это временами создавало для него весьма тягостную обстановку.
Не раз приходилось Ушакову обращаться за помощью к Потемкину, который немедленно шел навстречу. «Из письма вашего, – писал по одному из таких случаев Потемкин, – примечаю я вашу заботу в рассуждении недоброхотов ваших. Вы беспокоитесь о сем напрасно… Никто у меня, конечно, ни белого очернить, ни черного обелить не в состоянии, и приобретение всякого от меня добра и уважения зависит единственно от прямых заслуг. Служите с усердием и ревностью и будьте в прочем спокойны»[9].
Но со смертью Потемкина обстановка резко изменилась. Удаленные Потемкиным от управления и боевого руководства флотом Мордвинов, Войнович[10] и их сторонники снова принялись за сведение счетов. К тому же убранный из Черного моря Мордвинов, теперь произведенный в вице-адмиралы, в качестве ставленника Платона Зубова снова вернулся на пост главного начальника Черноморского флота.
Человек поверхностного ума, бездеятельный и формалист, Мордвинов, обладая фактическим всевластием по должности первого члена Черноморского адмиралтейского правления, причинил немало вреда флоту в первые годы войны до своего вынужденного ухода. Потемкин скоро расценил Мордвинова как законченного бюрократа и высказывал ему это. Вот что писал он в октябре 1788 года, выведенный из терпения бюрократизмом Мордвинова: «Я вам откровенно скажу, что во всех деяниях правления больше формы, нежели дела… Есть два образа производить дела: один, где все возможное обращается в пользу и придумываются разные способы к поправлению недостатков… другой, где метода (т. е. шаблонная, бюрократическая форма) наблюдается больше пользы – она везде бременит и усердию ставит препоны».
Было у Потемкина столкновение с Мордвиновым и из-за Ушакова, который был вызван князем в Херсон для деловых переговоров, но ввиду того, что свидание задержалось, был отправлен Мордвиновым обратно в Севастополь. По-видимому, Потемкин намечал назначить Ушакова руководить боевыми действиями флота в Лимане, чего Мордвинов не желал. За самовольную отправку Ушакова в Севастополь Мордвинов получил от Потемкина строгий выговор и, конечно, помнил это.
Став снова непосредственным начальником Ушакова, Мордвинов, явно завидовавший громкой его славе, мелочными придирками теснил Федора Федоровича, раздражая его и по мере сил мешая ему. Мордвинов подчеркнуто не признавал ни его боевого опыта, ни служебного и морского авторитета. И хотя в сентябре 1793 года Ушаков, наконец, «по линии» был произведен в вице-адмиралы, Мордвинов не упускал случая для сведения старых счетов.
Особенно обострилась ссора именно в 1798 году, за несколько месяцев до того, как началась Средиземноморская экспедиция Ушакова. Мордвинов посылал Ушакову приказы о вооружении двенадцати кораблей, а Федор Федорович не мог уловить в путанных бумагах начальства точный смысл: «Я все предписания вашего высокопревосходительства желательно и усердно стараюсь выполнять и во всей точности, разве что определено нерешительно или в неполном и двойном смысле, чего собою без спросу вновь исполнить невозможно или сумневаюсь», – ядовито писал Ушаков Н.С. Мордвинову 22 марта 1798 г.[11]
Отношения между ними еще более ухудшились, когда во время «пробы» двух вновь выстроенных на херсонских верфях кораблей (в мае 1798 г.) Мордвинов нашел, что эти суда, строившиеся под его личным наблюдением, вполне мореходны, устойчивы и пр., – а Ушаков публично, в присутствии многих капитанов, находившихся в Севастополе, высказался, что испытания эти проведены искусственно, нарочно организованы при тихой погоде, и корабли не имели должной нагрузки, – словом, что эта «проба» фальшива и поэтому никуда не годится. Раздраженный Мордвинов грубо оскорбил Ушакова. Вне себя от гнева, Ушаков тотчас вслед за этой сценой обратился с письменным протестом не только к самому Мордвинову, но и непосредственно к императору Павлу. Он писал императору, что предпочитает смерть, если не обратят внимание на его жалобу. Он просил разрешения прибыть лично в Петербург, чтобы обстоятельно рассказать царю о сомнительной проделке Мордвинова с «пробой» этих кораблей. Павел велел Адмиралтейств-коллегии рассмотреть жалобу и доложить ему.
Жалоба Ушакова написана была в самых сильных выражениях. Адмирал жаловался на злобные и оскорбительные придирки Мордвинова и приписывал «тяжкий гнев главнокомандующего» именно отрицательной экспертизе Федора Федоровича относительно осмотренных судов: «…при самом отправлении моем со флотом на море вместо благословения и доброго желания претерпел я бесподобную жестокость и напрасные наичувствительнейшие нарекания и несправедливость, каковую беспрерывно замечаю в единственное меня утеснение. При таковой крайности не слезы, но кровь из глаз моих стремится. Смерть предпочитаю я легчайшею несоответственному поведению и служению моему бесчестью»[12].
Но за результат жалобы Ушакова Мордвинов мог быть спокоен. В глазах Павла I Ушаков являлся креатурой ненавистного ему Потемкина, Мордвинов же был лицом, в свое время пострадавшим от своевластного «фаворита» Екатерины. Можно было ожидать, что Адмиралтейств-коллегия учтет это и не встанет на защиту Ушакова. Так оно и случилось. Коллегия нашла, что имеющихся в ее распоряжении материалов для вынесения решения недостаточно, затребовало от обеих сторон дополнительные объяснения… Словом, началась обычная канцелярская волокита. Но все же было признано, что Ушаков был прав, указывая на неясность приказов Мордвинова.
Но вот в разгар конфликта двух адмиралов внезапно и круто все изменилось: снова наступил исторический момент, когда России понадобилась не серая бездарность, вроде Мордвинова, а боевой руководитель и славный своими подвигами на море Ушаков.
Курс – Средиземное море
[2]
Еще в самом начале 1798 года русскому правительству стало известно, что во французских портах Средиземного моря идет спешная подготовка к какой-то крупной морской операции. В Тулоне, Марселе и ряде других портов велось усиленное вооружение боевых кораблей, оборудование большого числа транспортов и сосредоточение значительного количества войск. Это шли приготовления к задуманной Бонапартом и принятой Директорией Египетской экспедиции. Но для отвлечения внимания от истинной цели экспедиции распространялись ложные слухи о намечаемом вторжении в Англию, десанте на Балканский полуостров, вероятном союзе между Директорией и Оттоманской Портой и вторжении французского флота через открытые Турцией проливы в Черное море.
Обеспокоенный полученными сведениями Павел I уже в начале февраля приказал Черноморскому флоту под начальством Ушакова спешно готовиться к началу кампании, а до готовности организовать с помощью крейсеров наблюдение у берегов Крыма, в районе Керченского пролива и от Аккермана до Тендры.
В указах Павла I Мордвинову и Ушакову высказывалось опасение о возможности вовлечения Турции в союз с Францией и предлагалось, усилив бдительность на море, надежно прикрыть берега от покушений противника. Ушаков деятельно готовил флот в составе 12 линейных кораблей и больших фрегатов, выслав легкие крейсера в море для действий между Севастополем и Одессой.
Распространяемые агентами Бонапарта слухи сеяли тревогу и вызывали усиление военных мероприятий. В начале апреля были получены сведения, что французы уже вводят свой флот в Мраморное море, и Ушакову было приказано выйти в море для отражения покушений противника. 23 апреля последовал новый рескрипт Павла I на имя Ушакова:
«Вследствие данного уже от нас вам повеления о выходе эскадрою линейного флота в море и занятии позиции между Севастополем и Одессой, старайтесь наблюдать все движения как со стороны Порты, так и французов, буде бы они покусились войти в Черное море или наклонить Порту к каковому-либо покушению».
Таким образом, еще весной 1798 года в Петербурге не знали, с кем придется воевать Черноморскому флоту: с французами или с турками? Или с теми и с другими?
И чем более распространялись слухи о загадочных военных приготовлениях в Тулоне, тем более в Петербурге крепла мысль, что удар, вернее всего, будет направлен против русских черноморских берегов.
13 мая 1798 г. последовал новый рескрипт Павла:
«Господин вице-адмирал Ушаков.
Коль скоро получите известия, что французская военная эскадра покусится выйти в Черное море, то, немедленно сыскав оную, дать решительное сражение, и мы надеемся на Ваше мужество, храбрость и искусство, что честь нашего флота соблюдена будет, разве бы оная (эскадра) была гораздо превосходнее нашей, в таком случае делать Вам все то, чего требует долг и обязанность, дабы всеми случаями мы могли воспользоваться к нанесению вреда неприятелям нашим»[13].
Таким образом, одним из толчков, предопределивших в дальнейшем выступление Павла против Франции, был взволновавший всю Европу выход из Тулона флота с 36-тысячной экспедиционной армией под начальством Бонапарта. Как мы видели, когда сначала готовилась, а затем отправилась в свой загадочный путь эта экспедиция, в Петербурге уже было решено принять немедленно меры предосторожности. Куда направляется Бонапарт? В Ирландию (как сам он нарочно распускал слухи)? В Константинополь? В Египет?
Что Бонапарт высадился в конце июля 1798 года в Александрии и что не успевший помешать этому Нельсон все же разгромил французский флот 1 августа при Абукире, в России узнали очень нескоро. Но одновременно с известиями об этом пришло сообщение и о захвате французами Мальты. Считая себя великим магистром Мальтийского ордена, Павел принял это как вызов. И хотя высадка французов в Египте рассеивала пока опасения за Черное море, но опасность дальнейшей агрессии на Ближнем Востоке побудила Павла предложить Турции союз для совместных действий «против зловредных намерений Франции».
Беспокойство в России внушало именно последнее. Дипломаты, генералы и адмиралы, выросшие в традициях и воззрениях екатерининских времен, знали, что при старом французском режиме неизменным принципом французской политики была всемерная поддержка Турции в ее борьбе против России и что упорное стремление упрочить свои торговые интересы на востоке Средиземного моря, а если повезет, то и на Черном и Азовском морях, долгими десятилетиями руководило всей дипломатической деятельностью Версальского двора. Революция в этом отношении мало что изменила, и, например, марсельская буржуазия с таким же искренним сочувствием приветствовала политику Директории в Леванте, с каким встречала, всегда враждебная России, планы и действия на Востоке министра Людовика XV – герцога Шуазеля или министра Людовика XVI – графа Верженна. Но гремевшая уже по всему свету слава молодого завоевателя Италии Бонапарта придавала всем слухам и предположениям о новом его предприятии особенно тревожный характер. Было ясно, что если Бонапарт направится на Константинополь, то, добровольно или по принуждению, Турция непременно вступит с ним в союз, и соединенная франко-турецкая эскадра и десантный флот войдут в Черное море.
Султан Селим III и его Диван боялись французов именно потому, что на этот раз «союз» с Францией крайне легко мог превратиться в завоевание французами части турецких владений. При этих условиях предложение Россией союза для совместной борьбы против грозящего нашествия было встречено Портой вполне сочувственно, тем более, что кроме России в этом общем антифранцузском наступлении должны были принять участие Австрия и Англия.
Еще до того, как этот внезапный «союз» с Турцией был заключен, последовал высочайший указ адмиралу Ушакову от 25 июля 1798 г. Ему приказывалось «немедленно отправиться в крейсерство около Дарданелл, послав предварительно авизу из легких судов» к русскому посланнику в Константинополе Томаре. Дальше Ушакову предлагалось ждать извещения от Томары о том, что Порта просит русской помощи против французов, и как «буде Порта потребует помощи», Ушаков должен был войти в Босфор и действовать совместно «с турецким флотом противу французов, хотя бы и далее Константинополя случилось»[14].
Удивляться, что обратились именно к Ушакову, не приходится. Герой, одержавший несколько замечательных морских побед на Черном море, знаменитый на всем Востоке непобедимый «Ушак-паша» не имел в тот момент соперников между русскими адмиралами. Ушаков получил высочайший указ 4 августа 1798 г. в Севастополе. Немедленно он начал сборы – и уже 13 августа вышел в море с эскадрой в составе шести линейных кораблей, семи фрегатов и трех посыльных судов. Общее число артиллерийских орудий было 794, общее число морской пехоты и команды («служителей») – 7 411 человек.[15]
По утверждению летописца и участника похода лейтенанта Е.П. Метаксы, корабли были будто бы лучшие в Черноморском флоте, командный состав и матросы – отборные. Среди капитанов – в большинстве ученики и соратники Ушакова по войне 1787-1791 гг.: Д.Н. Сенявин (командир корабля «Св. Петр»), И.А. Шостак, И.А. Селивачев, Г.Г. Белли (в документах называемый иногда Белле), А.П. Алексиано, Е. Сарандинаки, И.О. Салтанов и другие, уже имевшие во флоте весьма почетную репутацию.
В Константинополе уже велись переговоры о заключении союза с Россией, и когда 23 августа Ушаков с эскадрой прибыл к Босфору или, как его тогда курьезно называли, к «Дарданеллам Константинопольского пролива», в отличие от «просто» Дарданелл, соединяющих Мраморное море с Эгейским, он тотчас послал в Константинополь уведомление о том русскому посланнику B.C. Томаре и уже 24 августа получил ответ, приглашавший его немедленно войти в Босфор.
[3]
С самого восшествия своего на Престол Император Павел I принимал живейшее участие в пагубном положении, в коем находились вся Германия и Италия от мятежного духа, возникшего во Франции.
Омыв руки в крови короля своего и страшась достойной мести за свое злодеяние, убийцы несчастного Людовика не удовольствовались соделать всех французов сообщниками преступления своего: они хотели, чтобы и прочие народы им последовали, и для того обнародовали при всяком удобном случае ненависть свою ко всем венценосцам, явно приглашая вверенных им Провидением подданных к мятежу и неповиновению. Оковав ужасом Францию и гордясь успехами своими, они перешли Рейн и Альпы с кровавым мечом равенства в руках. Австрийский двор, утомленный долговременной войной, которую вел, защищая злополучную свою родственницу, начинал ослабевать. Пруссия, открыв военные действия, с некоторыми успехами подвигалась к Парижу, но после первых неудач оставила союзнику своему Австрийскому Императору все бремя войны и заключила с Французской республикой сепаратный мир. Англия не принимала еще тогда решительных мер и не делала тех чрезвычайных денежных пожертвований, которые впоследствии предали ей, так сказать, в руки судьбу целой Европы. Прочие государства, не в силах будучи полагать оплота сему грозному потоку, помышляли только о сохранении собственного своего бытия. Оставалась одна только Россия: на нее опирались все надежды. Главнейшие министры полагали, что сильная держава эта, будучи, по отдаленности своей, обеспечена от всякой опасности, займется собственными своими выгодами и останется равнодушной зрительницей всех бедствий Европы; но своекорыстные, тонкие сии политики худо знали великодушное сердце Павла I. Мощная его рука, объемля в одно время и сушу, и моря, готовила на поражение общего неприятеля и сухопутные войска, и флот. Государь сей ненавидел Французскую революцию не только от того, что имел в ней непримиримого врага, как от гнусных и богомерзких правил, коими она руководствовалась.
Италия была тогда театром буйственных якобинцев. Все трепетало от нашествия и грабительства французов. Король Неаполитанский, не находя более безопасности во владениях своих на твердой земле, принужденным нашелся укрыться в Сицилию; Сардинский король, соединивший войска свои с австрийскими, день ото дня более терял надежду сохранить свои владения; Папа, окруженный знаменами бунта, не обретал уже защиты в святости своего сана! Всюду колебались престолы и алтари! Император Павел I не в надежде выгодных приобретений или завоеваний новых областей, но единственно по великодушному порыву чувств истинно царских, решается положить предел бедствиям своих союзников. По его велению непобедимый Суворов ведет российские войска в Италию, и в 7 месяцев она вся очищается от неприятеля; храбрый Ушаков является с Черноморским флотом в Адриатическом море, и всюду водворяется тишина, мир и благоденствие. Провидение благословило оружие обоих сих полководцев потому, что они сражались за веру, твердость престолов и благо народное.
В мае месяце 1798 года конвой, состоявший из 400 парусов под прикрытием сильной эскадры и с 40 000 отборного высадного войска, выходит из Тулона под предводительством Бонапарта. Сам Наполеон, сопровождаемый большой свитой и множеством ученых, находился на 100-пушечном корабле «Восток» (L'Orient). Столь сильное вооружение угрожало спокойствию берегов всего Средиземного моря; но когда оно, заняв мимоходом Мальту, продолжать стало путь к югу, то не оставалось сомнения, что турецкие владения были целью экспедиции, вверенной счастливому и отважному предводителю войск французских.
В сих обстоятельствах Император Павел I, забыв вражду, вооружавшую столько раз Турецкую Империю против России, простер великодушно мощную свою руку султану Селиму III, владения которого, равно как и сама столица его, угрожаемы были ополчениями новых республиканцев. Главнокомандующему в Черном море вице-адмиралу Феодору Феодоровичу Ушакову повелено было следовать немедленно со вверенной ему эскадрой к Константинополю, соединиться там с турецким флотом и вместе с ним принять деятельнейшие меры к поиску и истреблению неприятеля везде, где бы он ни находился, особенно в областях Турецкого султана; а в случае возможности содействовать фельдмаршалу Суворову с моря и сделать в пользу его сильную диверсию, обратив внимание и силы французов на Южную часть Италии.
С какими же силами послан был адмирал Ушаков на подвиг столь важный и многотрудный! Ему дано было 7 линейных кораблей, 7 фрегатов и еще несколько мелких судов, называемых авизами, при двух морских батальонах, десантных же войск не было вовсе. В сем ополчении находилось до 800 орудий и до 7 000 мореходцев, вышедших из Севастопольской гавани: горсть людей, можно сказать, против обширного поля, на котором действовать им надлежало!
Правда и то, что корабли эти были лучшие из флота, люди и матросы отборные, корпус офицеров отличнейший; все они не один уже раз бывали в деле, и большая часть из них воспитана и обучена, можно сказать, была самим адмиралом. Никогда не выходило еще из пределов России такого прекрасного и храброго морского ополчения. Н.С. Мордвинов, бывший тогда начальником Черноморского паравления, гордился показать Европе, каковы русские и в малом числе. Эскадра эта везде встречаема была с похвалами и с изъявлениями истинного удивления. Она исполнила ожидания Государя своего, вошла в Архипелаг, действовала удачно против французов, отняла у них все острова, учредила независимые республики, содействовала австрийцам в Генуе и англичанам в Египте, взяла Анкону, усмирила бунты в Риме, возвратила Неаполитанскому королю столицу и королевство и взяла бы самую Мальту, если бы зависть не вооружила козней своих против победителей. Таковы были подвиги этой малочисленной российской эскадры. Она в самое короткое время увенчала себя славой, она кормами русскими избороздила воды от Севастополя до Тибра – и возвратилась, сопровождаемая похвалами и благословениями защищенных ею народов! Эти-то славные подвиги намереваемся мы сообщить читателям нашим в записках этих.
Именные повеления Императора Павла I застали адмирала Ушакова 4-го августа 1798 года в Севастополе. В них (как сказано выше) предписывалось ему следовать с флотом, ему вверенным, к проливу Константинопольскому и там, соединясь с турецким флотом, идти далее через Архипелаг в Средиземное море. На адмирала Ушакова возлагалась особенно обязанность – отвратить от земель, союзникам нашим подвластных, заразу, французской директорией повсеместно распространяемую.
Ушаков сделал немедля распоряжения к отплытию; переменил некоторые старые корабли и фрегаты и взял из гавани на место их другие, которые были благонадежнее. Через неделю флот был снабжен по 1-е декабря провиантом, всякими припасами и материалами, нужными для столь дальнего плавания и действия, а 12-го числа августа оставил он отечественные берега. Предводитель флота шел в поход на 84-пушечном корабле «Павел» под вице-адмиральским флагом; контр-адмирал Овцын находился на корабле «Троица» под контр-адмиральским флагом, командуя передовой, а старший флота капитан Селивачев – задней частью эскадры. За ними следовали отборные и сведущие капитаны. Желая удовлетворить любопытству читателя и сохранить все обстоятельства, которые сопровождали к счастливым берегам Ионии новых наших аргонавтов, мы прилагаем здесь подробное расписание имен флагманов, кораблей, фрегатов и прочих судов, с показанием числа пушек и служителей, отправленных в сей знаменитый поход.
РАСПИСАНИЕ кораблей, флагманов, капитанов и служителей, отправившихся с эскадрой в Архипелаг 1798 года августа 12-го
Адмирал, следуя в точности данному ему Высочайшему повелению не входить в Константинопольский пролив, не связавшись предварительно с посланником, нашим тайным советником B. C. Томарой, отправил 13-го августа к этому министру лейтенанта Тизенгаузена на авизе «Панагия». В одно время посланы были к Государю Императору донесения о выходе эскадры в повеленный путь. В 12 часов пополудни при умеренном Ю.-В. [Юго-Восточном] ветре, по выходе из рейда фрегата «Счастливый» и судна «Красноселье», снялись мы с якорей и пошли к Румельским берегам, прямо на мыс Эмине. Адмирал вел эскадру тремя колоннами, и она в этом порядке сохраняла во всех случаях свои места.
15-го числа усилился ветер, называемый рифмарсельный, от Ю. Ю. 3. [Юго-юго-запада] и развел великое волнение. Некоторые суда от сильной боковой качки начали терпеть повреждение. На авизе «Св. Ирина» оказалась сильная течь и, за невозможностью продолжать путь или починиться на воде, ему дано было позволение возвратиться в Ахтиар[16], и приказано, по исправлении, немедленно следовать за эскадрой в Константинополь.
На другой день Тарханов мыс находился от нас в 43 итальянских милях; ветер становился все крепче. В полдень на корабле «Павел» изорвало фок, а на других судах марсели; почему дан был сигнал от адмирала стать в соединение на якоре.
17-го числа ветер сделался умеренный и тогда начали доносить главнокомандующему о повреждениях, которые причинила эта буря целому флоту. На корабле «Троица» поврежден руль, на «Марии Магдалине» и на прочих судах оказались течь и многие другие недостатки.
В сем положении Ушаков созвал военный совет и назначил общий осмотр кораблей. После оного донесено было начальнику, что некоторые корабли могут починиться на воде; но корабль «Троица», оказавшись вовсе ненадежным к столь дальнему походу, отпущен немедленно вслед за авизом «Ирина» в Севастополь. Ему предписано было возвратиться обратно к флоту, как скоро он исправлен будет.
18-го августа при тихой погоде починены были оказавшиеся повреждения на флоте. Адмирал послал между тем донесение о сем происшествии к Государю Императору, в Адмиралтейств-коллегию и в контору главного начальника Черноморских флотов; и того же числа при северо-восточном брамсельном ветре велел сняться с якоря и пошел к Румельским берегам, держа к 3. Ю. Западу [Западо-юго-западу].
22-го числа, на рассвете, увидели с салинга берег. Это был мыс Эмине, от коего к юго-западу виден был Сизеболи; а к юго-востоку мыс Центавр. В числительном и пеленгованном румбах оказалась великая разность, а именно в 52 милях. Эта разность произошла от неизвестного течения моря, которое около этих берегов, где впадает в него множество рек, бывает весьма сильно. В полдень находилась эскадра наша в широте северной 42°2′. Устье Константинопольского пролива отстояло от нас Ю. В. [Юго-Восточнее] 13°30′ в 61 1/2 миле. Подходя в вид пролива, плаватели наши лавировали с эскадрой около него, в ожидании ответа на бумаги, посланные к министру Томаре с капитан-лейтенантом Тизенгаузеном.
24-го августа судно «Панагия» возвратилось ко флоту и принесло известие, что в Константинополе с нетерпением ожидают прибытия нашей эскадры. С Тизенгаузеном был чиновник российской миссии для объявления, что при входе в пролив должно остановиться на якоре и пушечными выстрелами отдать честь крепостям, защищающим оный и что таким же образом будет ответствовано нам. Наступившее утро открыло плавателям берега Анатолии. Русские стояли в виду того неприступного пролива, в который никогда еще военные их суда не были впускаемы по доброй воле. Прошли прежние годы, не те были уже времена! – Не гром пушек нас встречал, но восклицания безчисленного народа, наполнявшего оба берега. Враги наши сделались ныне друзьями и ожидали нас с радостью. По странному политическому перевороту, турки являлись союзниками непримиримого и собственного своего гонителя, великого магистра Мальтийского.[17]
Тот же Ушаков, коего имя одно наводило страх на турок в царствование Екатерины II, ныне теми же турками приветствован как союзник и избавитель; но какой славы чужды русские вожди!»
Русский флотоводец в Царьграде
[2]
24 августа Ушаков со своей эскадрой вошел в пролив, а 25 августа утром русская эскадра расположилась перед Буюк-дере. На следующий день султан прислал к Ушакову драгомана адмиралтейства с разными «многими учтивостями» и с бриллиантовой табакеркой. А 28 августа состоялась первая конференция Ушакова с представителями Порты.
[3]
Едва плаватели наши опустили паруса, как прибыл на корабль Ушакова посланник Томара. Тут имели они долговременный разговор между собой.
После него в скором времени явился придворный чиновник (Кехая) от великого визиря с поздравлением о счастливом прибытии в Константинополь российского флота. Он поднес адмиралу в знак благоприятства, по азиатскому обыкновению, множество всякого рода цветов и плодов и свежих припасов для эскадры.
В тот же день под вечер сам Султан прибыл инкогнито на шестивесельной шлюпке. Он объехал эскадру российскую и осматривал снаружи все суда с большим любопытством. Ему особенно понравилась конструкция корабля «Св. Павел», с которого чертеж был немедленно доставлен Его Султанскому Величеству посредством российского министра.
26-го августа в 8 часов пополудни прибыл в Буюк-дере в дом российского посольства великий драгоман Оттоманской порты князь Ипсилантий[18], который поднес адмиралу Ушакову именем Султана табакерку, осыпанную бриллиантами, за скорый приход его с флотом. Он вручил ему также повеление Порты в рассуждение свободного прохода судов наших через пролив из Черного в Белое море и обратно.
По утру вытащены были на берег рули корабля «Павел» и фрегата «Николай», которые оказались неблагонадежными; почему и сообщено турецкому лиман-рейзу (капитану над портом) о сделании новых. Тотчас были присланы из Терсаны (адмиралтейства их) мастеровые люди, которые принялись поспешно за эту работу.
Главной целью этого похода были французы. Бонапарт был тогда в Египте; Совет Пятисотных, управлявший Францией, беспрестанно высылал отряды войск в Европу, чтобы занять дворы различными движениями своими, а между тем безопаснее владычествовать мечом равенства.
Один из этих отрядов, отделенный от завоевателей Италии, втеснился на берега Албании, занял приморские области, Превезу, Паргу, Вонницу и Бутринто, которые принадлежали венецианам; потом распространил власть свою на все Ионические острова и сделался властителем Архипелага.
Другой сильный отряд французских войск приготовлен был в королевстве Неаполитанском и при берегах Венецианского залива, для высадки их в Морею. Совершенное истребление французского флота лордом Нельсоном при Абукире делало отчаянным положение Бонапарта, высадившего войска в Египте. Он поставлен был в необходимость покорить эту страну или погибнуть в ней со всей своей армией, ибо не имел средств к возвращению во Францию. Абукирская победа, конечно, обеспечивала прочие владения Порты от покушений со стороны Наполеона, но Султан, начиная ощущать и у себя пагубное влияние французской вольности, похитившей изменой Ионические острова, столь смежные с берегами, державе его подвластными, желал извлечь [выгоду] из могущественного союза России и от пособий державою сею, столь великодушно ему предлагаемых.
Адмирал Ушаков был приглашен Султаном Селимом очистить прежде всего вышеупомянутые острова и обеспечить этим берег Албании и Эпира от происков французских эмиссаров, разжигавших всюду пламя мятежей и неповиновения. Ушаков, находя эти требования Оттоманской Порты сообразными с предписаниями, содержавшимися в инструкциях Императора, согласился удовлетворить желанию Султана касательно Ионических островов. 28-го августа отправился он с российским посланником Томарой в Тарапию и имел там особенную конференцию с рейс-эффендием[19], с великим драгоманом и морскими чиновниками Порты; на ней рассуждаемо было о делах союзников и решено устремиться соединенными силами против островов Цериги, Занта, Цефалония, Итака, С. Мавры, Накса и Корфу, прилежащих к Морейским берегам. Первыми шестью, по достоверным известиям, не с великой трудностью можно было завладеть, при помощи жителей, недовольных французскими угнетениями; для правильного же нападения на последний, который почитался превосходно укрепленным, положено было соединенный флот разделить на три части: двумя облечь блокадой Корфу, охраняя в то же время и берега Албании от внезапной высадки, а третьей, протянув ее до острова Родос, прикрывать устья Архипелага.
Эти предположения сообщены были начальствующему над английской эскадрой в Сицилии лорду Нельсону, от которого соглашающиеся стороны равномерно просили уведомления и содействия по делам, к общей пользе союзников касающимся. Потом сделано было постановление о продовольствии нашей эскадры и исправлении ее за счет Порты, во все продолжение похода.
Адмиралу Ушакову предлагаемы были наличные деньги на все издержки, но он на это не согласился, а требовал снабжения всего натурой в свое время, почему Порта и определила в качестве военного комиссара при российской эскадре Каймакана Калфоглу, которого снабдила не деньгами, но фирманами ко всем пашам и градоначальникам в Эпире, Пелопонесе и Архипелаге, о заготовлении провианта к ноябрю месяцу с означением, сколько и что именно в каждом месте потребно будет. В фирманах этих предписано было равномерно, чтобы во всех владениях Турецкой Империи выполняемы были неукоснительно все требования российского адмирала.
Вскоре за тем (30 августа) последовало другое собрание в Константинополе. На нем присутствовали со стороны Порты – рейс-эффенди, терсан-эмини (генерал-интендант) и прочие чиновники Порты, с нашей – посланник г. Томара, начальник флота Ушаков и английский министр г. Шмит. По собранным из разных мест известиям усмотрели они, что главная сила неприятеля находилась при берегах Нила, и что особые предосторожности на водах Архипелага, после успехов лорда Нельсона, были бы излишними. Посему и положили вместо отделения третьей части соединенного флота, для оберегания Ионийских вод, послать по два надежных фрегата из той и другой эскадры, вместе с десятью канонерскими лодками к острову Родос; потом немедленно сообщить свои намерения начальствующему в Александрии отделением английского флота с тем, чтобы он уведомил, нужны ли ему означенные суда и может ли он с помощью их истребить неприятельские, находящиеся в Александрийском порту, и по решительном от него ответе отправить их куда следует со всевозможной скоростью. Этим мнением заключено было второе собрание, прочие же положения о действии соединенных эскадр остались на прежнем основании.
На другой день главноначальствующий со своими офицерами, с драгоманом капитана паши, с. Лиманрейзом и с некоторыми чиновниками турецкими, по изъявленному желанию Султана, осматривал турецкую эскадру, стоявшую в канале при Бешикташе. Он нашел ее во всех частях исправной, но еще не совсем готовой к походу. Корабли, фрегаты и прочие суда отделаны были прочно и красиво, обшиты медью, хорошо отакелажены и снабжены дорогой медной артиллерией.
Везде внутри судов видна была отменная чистота; служители хорошо одеты и вооружены. На некоторых из этих судов сделано было в присутствии начальника нашего примерное учение пушками. Турецкие чиновники с отличным удовольствием слушали отдаваемые им похвалы от такого человека, которого имя сделалось им слишком известным в прошедшую войну и которое они произносили не иначе, как с уважением.
Наш флагман по тамошнему обыкновению роздал чиновникам некоторые подарки, а служителям турецких судов велел отпустить часть денег. Потом Ушаков отправился в Терсану или турецкое адмиралтейство.
К вечеру 31-го августа адмирал Ушаков, возвратясь с осмотра турецкой эскадры в Буюкдере, отправил в Севастополь судно «Ирина» с донесением к Его Императорскому Величеству о положении дел в Константинополе, о мерах, взятых с общего согласия, для начатия военных действий, о плане кампании и о прочих делах. Адмирал сильные делал представления о необходимости десантного войска, без которого полагал он невозможным завладеть сильно укрепленным островом Корфу. На этом судне, в сходство Высочайшего повеления, отправился туда же и контр-адмирал Овцын. Этого же числа послал он письмо к контр-адмиралу Нельсону, в котором поздравил его со славной победой над французами при Абукире, сообщил ему о предприятиях соединенных эскадр. При этом отношении препроводил он и тайные сигналы, по которым мог бы он распознавать российские суда, на этих водах действующие, и просил от него подобного же сообщения. С этого времени началась регулярная переписка между обоими адмиралами. По прибытии на другой день из Севастополя исправившегося корабля «Троица» главноначальствующий отдал приказ приготовиться к скорейшему выходу в море для соединения в Дарданеллах с ожидающей нас турецкой эскадрой.
2-го числа сентября приезжали на корабль «Павел» в 4 часа по полудни иностранные посланники союзных дворов, чтобы пожелать адмиралу Ушакову счастливого пути перед отбытием его из пролива. Он принял их со всеми почестями и учтивостью; посещение их продолжалось до вечерней зари, и после угощения возвратились они в Буюкдере. На другой день привезены на эскадру нашу из Терсаны полевые легкие пушки, со всеми к ним принадлежностями для действий на берегу. Вскоре за ними прибыл и сам лиман-рейз, который представил Ушакову искусных лоцманов для провода соединенных эскадр в Архипелаг. С ним привезены были из адмиралтейства и новые рули вместо старых, в последнюю бурю поврежденных. Когда таким образом все было уже готово к выходу из пролива, Султан, желая изъявить свое благоволение отходящему флоту, приказал выдать нижним чинам нашим две тысячи червонцев.
6-го числа главноначальствующий намерен был следовать в предназначенный ему путь; но, предвидя бурливую погоду, решился переждать ее. В это самое время прибыл из Синопа двухдечный 74-пушечный новый турецкий корабль, который на пути выдержал сильную бурю и лишился стенег и бушприта. Он остановился не в дальнем расстоянии от Буюк-дере. Прозорливость адмирала была основательна, ибо в самой скорости последовал от северо-востока ветер, который, становясь час от часу крепче, произвел наконец жестокую бурю со шквалами, с сильным дождем, необычайным громом и молнией. Ночью разбило громом на фрегатах наших «Григорий» и «Сошествие», на первом форт-стеньгу, а на последнем грот-стеньгу. Ветер не переставал дуть с той же силой в продолжение двух суток. По утишении его разбитые на фрегатах стеньги тотчас переменены были запасными.
Наконец (8-го числа) в полдень, при умеренном северо-восточном ветре, эскадра наша, снявшись с якорей, вступила под паруса и начала спускаться далее по проливу. Любуясь живописными окрестностями Буюк-дере и Босфорского канала вообще, мы не воображали, чтобы можно было видеть что-нибудь прелестнейшего, но вскоре представившаяся нам панорама привела нас еще в большее восхищение.
Плавание наше продолжалось благополучно при легком попутном ветре. Мы сидели все в кают-компании и завтракали, как вдруг восклицания: «Царьград! Царьград!» – часто повторенные наверху матросами, заставили нас взбежать поспешно на шканцы. Какое зрелище поразило вдруг глаза наши?.. Нет! Ничто не может быть прелестнее, величественнее, живописнее вида Константинополя! Холмы и косогоры, на которых столица эта построена, прекрасные султанские мечети с возвышающимися над ними огромными куполами и высокими минаретами; пестрота выкрашенных разными цветами домов, испещренных садами, над которыми возвышаются огромные кипарисы и другие деревья, всегда зеленеющие; расположение всех зданий амфитеатром, красные черепичные крыши, сверкающие при солнечном сиянии как золото; вид порта, обогащенного множеством судов, тысячи шлюпок, плывущих с необыкновенной быстротой по всем направлениям порта и канала; показывающиеся в дали прекрасные загородные дома и деревни, как на европейской, так и на азиатской стороне; огромные предместья Перы, Галаты, Скутари, Хассекени, Топханы, Хусейн-паши и Св. Димитрия; султанский Сераль со всеми его принадлежностями и киосками, – все это вместе, при постоянно тихой погоде и чистом, безоблачном небе, представляет очаровательнейшее на свете зрелище! Даже и те, которые восхищались Неапольским заливом и прелестным местоположением Лиссабона, должны были отдать первенство Константинополю.
Столица эта, именуемая турками Стамбулом, лежит под 41 градусом северной широты и построена, как Рим, на семи холмах. Славясь некогда под названием Византия, она приобрела еще более блеска и больше населилась, когда Константин, признав выгоды и изящность ее местоположения, основал в ней пребывание свое и седалище Римской Империи. Константин, желая сделать град сей причастником славы древней Владычицы мира, дал ему наименование Нового Рима, но все народы нарекли его Константинополем; имя это дается ему персианами, аравитянами и даже самими турками в приказных бумагах и на монетах. В Константинополе считается 14 султанских или императорских и более 200 обыкновенных мечетей, 30 рынков, 500 публичных фонтанов, около 100 тысяч домов, несколько примечания достойных водопроводов, построенных еще Римскими Императорами, и около одного миллиона жителей, между коими 120 000 греков, 90 000 армян, 50 000 жидов, 5 000 франков[20] и более 70 000 магометан. Всякий из этих народов имеет жительство в особенной части города, и свое одеяние, по которому можно его тотчас различить: у турок, например, сапоги или туфли желтые, у греков – черные, у армян – красные, а у жидов – синие. Франки носят свое европейское одеяние и обитают в предместье Пера. Просвещенное обращение и обычаи этого предместья представляют поразительную противоположность с азиатским невежеством, господствующим в турецкой столице.
[2]
Турция согласилась выделить под верховное командование Ушакова четыре линейных корабля, десять фрегатов и корветов и «до тридцати малых судов». Маршрут для Ушакова намечался такой: Архипелаг к берегам Мореи, «к Корону, Модону и Наварину (sic!)», a оттуда прямо к Ионическим островам. Здесь и должна была произойти боевая встреча Ушакова с французскими оккупационными силами.
«По всем ведомостям Блистательная Порта и весь народ Константинополя, – доносил Ушаков 29 августа, – прибытием вспомогательной эскадры бесподобно обрадованы; учтивость, ласковость и доброжелательство во всех случаях совершенны»[21].
Согласно директиве, полученной из Петербурга, пределы действий эскадры ограничивались районом Египта, Кандии (Крита), Мореи и Венецианского залива, «смотря по нужде и обстоятельствам». В зависимости от последних предполагалось также оказывать содействие находящейся в Средиземном море английской эскадре.
Переговоры с Портой, в которых принял участие и Ушаков, закончились соглашением, по которому соединенные русская и турецкая эскадры под общим начальством Ушакова должны были следовать в Средиземное море для освобождения от французов захваченных ими Ионических островов. В биографии Ушакова и в боевой истории России открылась новая славная страница. Почему именно ему поручили огромной важности военную и дипломатическую функцию, – это, принимая во внимание уже заслуженную им репутацию, понятно само собой. А почему такое большое политическое предприятие было начато, как оно протекало, как оно окончилось и как Ушаков увенчал себя новыми лаврами уже не только российской, но и всеевропейской славы, – об этом нам говорят те документы, к анализу и изложению которых мы теперь и обратимся.
Вторая половина XVIII века была временем, когда сплошь и рядом военному вождю приходилось обращаться в дипломата и принимать на месте, не дожидаясь указаний из далекого Петербурга, крайне ответственные решения. Петербургская «обратная почта» приносила ответы Коллегии иностранных дел за запросы иногда через месяц, иногда через полтора после отправления этих запросов с берегов Черного моря или Дуная, а иногда и через три месяца, если запрос отправлялся, например, с Ионических островов. Обстановка вынуждала действовать самостоятельно, случались промахи… И не все полководцы чувствовали в себе призвание к дипломатическим переговорам. Суворов терпеть их не мог и прямо раздражался, когда ему обстоятельства навязывали дипломатические функции.
В противоположность Суворову, Румянцев и Кутузов (в особенности Кутузов) обнаружили замечательные дипломатические способности. Первый навсегда связал свое имя не только с Ларгой и Кагулом, но и с Кучук-Кайнарджийским миром, а второй прославился не только Бородинским боем, но и Бухарестским трактатом, по которому, к полному изумлению всей Европы, Россия получила Бессарабию. Ушаков в этом отношении должен быть причислен к военным вождям типа Румянцева и Кутузова, хотя по своей стратегии и тактике он уже давно заслужил прозвище «морского Суворова». Его проницательность, тонкость ума, понимание окружающих, искусно скрытая, но несомненная недоверчивость не только к врагам, но и к «союзникам», и даже главным образом к союзникам, – все это позволило ему совершенно, по существу, самостоятельно вести русскую политику и делать большое русское дело на Средиземном море в течение двух тревожных и критических лет европейской политики одновременно с Суворовым. Многие дипломатические трудности, с которыми они оба сталкивались, происходили от аналогичных причин. Заметим кстати, что Суворов необыкновенно высоко ставил всегда Ушакова.
Суворов терпеть не мог осторожных и увертливых карьеристов-немцев, любивших, на всякий случай, прибавлять чуть ли не к каждому своему высказыванию, что они не знают «наверное» – «nicht bestimmt». И именно поэтому великий полководец ценил твердость и точность Ушакова. Вот что читаем у Бантыш-Каменского: «Суворов, не любивший рассыпать похвалы там, где не следовало, особенно уважал Федора Федоровича и любил отдавать справедливость его заслугам. В бытность Суворова на севере Италии к нему приехал от Ушакова офицер с бумагами, немец по происхождению. «А что, здоров ли мой друг, Федор Федорович?» – спросил Суворов. Посланный отвечал: «А, господин адмирал фон-Ушаков?» – «Убирайся ты с твоим фон! – воскликнул Суворов. – Этот титул ты можешь придавать такому-то и такому-то, потому что они нихт-бештимтзагеры, немогу-знайки, а человек, которого я уважаю, который своими победами сделался грозой для турков, потряс Константинополь и Дарданеллы и который, наконец, начал теперь великое дело освобождения Италии, отняв у французов крепость Корфу, еще никогда не уступавшую открытой силе, этого человека называй всегда просто Федор Федорович!»[22]
Ушаков проявил себя как умнейший, тонкий и осторожный дипломат и вместе с тем как человек широкого государственного кругозора. Случилось, что уже к концу его блестящей деятельности обстоятельства поставили его во главе соединенных морских сил России и Турции сперва для изгнания французов с Ионических островов, чрезвычайно важных в стратегическом отношении для всего хода борьбы на Средиземноморском театре, а затем для операций у берегов Италии с целью содействия Суворову в деле очищения последней от войск французской Директории.
Обстановка на Средиземноморском театре создалась чрезвычайно сложная. Генерал Бонапарт, отправившись в мае из Тулона на завоевание Египта, как уже было сказано, захватил по пути остров Мальту и затем, сбив с толку гонявшегося за ним по всему морю Нельсона, благополучно высадил свою армию в Александрии и победоносно двинулся вперед к Каиру, сокрушая сопротивление противника на суше. Но опоздавший Нельсон все же нашел сопровождавший экспедицию Бонапарта французский флот и одержал большую морскую победу при Абукире 21 июля (1 августа) 1798 г.
Вторжение французов в Египет затрагивало не только английские и турецкие интересы, но и русские, хотя, конечно, в меньшей степени. Укрепление французов на Средиземном море в восточной его части грозило полным превращением Турции во французского вассала, появлением французского флота на Черном море, т. е. уничтожением всего того, что было достигнуто Россией в результате как Кучук-Кайнарджийского мира в 1774 г., так и Ясского мира 1791 г. Египетская экспедиция с этой точки зрения являлась прямым продолжением и как бы дополнением предшествующих событий: захвата Бонапартом Венеции в 1797 г., занятия числившихся за Венецией, хоть и не всегда реально ей подвластных, Ионических островов, утверждения французов в Адриатическом море. Нечего и говорить, что завоевание Бонапартом почти всего Апеннинского полуострова и утверждение французов в Неаполе и в королевстве Обеих Сицилий делали более осуществимыми все дальнейшие планы и предначертания Директории, связанные со странами Леванта.
Но не только эти причины толкали Павла к войне против Франции. Для него Директория была той же ненавистной революционной «гидрой», как и Конвент, и он считал своей священной обязанностью бороться против этой «гидры».
Когда все эти разнообразные мотивы обусловили участие России во второй коалиции, оказалось, что два других главнейших партнера в затевавшейся тяжелой борьбе – Австрия и Англия – не только относятся неискренне, но уже наперед держат против нее камень за пазухой. Австрийский император Франц и его министр граф Тугут умоляли Павла прислать на помощь Австрии в Северную Италию Суворова с русской армией. Английский кабинет во главе с Вильямом Питтом Младшим, конечно, жаждал, чтобы на помощь англичанам как можно скорее пришли русские эскадры в Средиземное и Северное моря. Но и австрийцы, и англичане боялись русских, не доверяли им, завидовали их успехам, хотя по существу эти успехи шли на пользу общему делу. А главное – эти союзники мечтали уже наперед не только о победе над французами при помощи русских, но и о том, чтобы сами-то русские не очень задерживались на тех местах, где эти победы произойдут. Это почувствовал на севере Италии и в Швейцарии Суворов. Сразу это понял и действовавший на Ионических островах и на юге Италии Федор Федорович Ушаков, и он вовремя сумел приготовиться к скрытым ударам и парировать их.
В Петербурге еще долгое время не очень ясно и в некоторых отношениях совсем неправильно представляли себе, как обстоят дела на Средиземном море, куда шла эскадра Ушакова. В столице царил совсем неосновательный оптимизм: «Вы знаете, что экспедиция Бонапарта исчезла, как дым», – с удовольствием сообщает канцлер князь Безбородко С.Р. Воронцову 6 октября 1798 г., то есть именно тогда, когда Бонапарт победоносно шел с армией по Египту, сметая прочь всякое сопротивление турок и мамелюков.
Из-за ложной информации канцлер Безбородко делал совершенно неправильные выводы о предстоящих задачах Ушакова в Средиземном море. Выходило, что о Египте беспокоиться уже незачем. Нельсон будет «блокировать Тулон и прочее», а Ушаков сможет «овладеть островами венецианскими» (т. е. Ионическими), согласовав свои действия с действиями Нельсона и «охраняя берега итальянские, способствовать блокаде Мальты»[23]. Захват Мальты особенно раздражал «гроссмейстера» Павла. А на самом деле Нельсону пришлось блокировать не Тулон и берега Италии, а прежде всего египетские порты и Мальту, и Ушакову необходимо было считаться с требованиями Нельсона о помощи. По данным Коллегии иностранных дел, как явствует из того же письма Безбородко к С.Р. Воронцову, Ушаков имел под своей командой к моменту выхода из Дарданелл девять линейных кораблей, пять больших фрегатов и несколько мелких судов. А у турецкого вице-адмирала, шедшего вместе с Ушаковым к Ионическим островам, было 6 линейных кораблей, 10 фрегатов и 30 легких судов. Эти сведения были слишком преувеличены. Русская эскадра имела в этот момент всего 6 кораблей, 5 фрегатов и 3 малых судна с 7 400 человек экипажа (из них солдат 1 700). Турецкая же эскадра состояла из 4 кораблей, 8 фрегатов и корветов и 4 малых судов.
Старые екатерининские вельможи просто не могли опомниться и поверить ушам и глазам своим: русские в союзе с турками. Но чего не сделает французская революция! «Надобно же вырасти таким уродам, как французы, чтобы произвести вещь, какой я не только на своем министерстве, но и на веку своем видеть не чаял, то есть: союз наш с Портою и переход флота нашего через канал. Последнему я рад, считая, что наша эскадра пособит общему делу в Средиземном море и сильное даст Англии облегчение управиться с Бонапарте и его причетом», – писал Александр Андреевич Безбородко русскому послу в Англии С.Р. Воронцову[24], сообщая некоторые подробности об экспедиции Ушакова.
Настойчиво указывалось Ушакову на необходимость всячески оказывать полное внимание и почтение туркам, чтобы искоренить их застарелое недоверие. «Впрочем, поручаю вам стараться избегать и не требовать лишнего от Порты и не терять из виду, что, помогая ей, не должны мы становиться в крайнюю тягость. Я полагаюсь относительно сего на ваше благоразумие, быв уверен, что вы будете пещись о выгодах ваших подчиненных, притом и о сохранении наилучшего от нас впечатления как в самом султане и министерстве его, так и в простом народе», – писал Павел в рескрипте на имя Ушакова 25 сентября 1798 г.[25]
Переговоры с турками
[2]
Начав переговоры о совместных действиях, Турция тем самым вступала во вторую коалицию – если не формально, то фактически. Встреченный в Константинополе самым ласковым образом султаном Селимом III, Ушаков принял деятельное участие в разработке ближайших планов военных действий. Турецкому правительству уже было известно и о высадке Бонапарта в Александрии, и о его походе из Александрии к югу, вглубь страны (хотя ничего более точного обо всем этом не знали), и об истреблении французской эскадры Нельсоном при Абукире. Но опасность для Турции и, поскольку с ней связана была Россия, также и для русских интересов не миновала. Французы еще в 1797 г. согласно условиям мира в Кампоформио захватили Ионические острова и часть Балканского западного побережья в Эпире и Албании. Таким образом, не только Египет, но и западная часть Балканского полуострова отхватывалась французами уже непосредственно от владений Порты. Ионические острова являлись самой важной французской стратегической базой на востоке и в центральной части Средиземного моря.
В ряде совещаний, кроме русских (Ушакова и Томары) и турок (великого визиря, рейс-эффенди и др.), принял участие также английский представитель Спенсер Смит. Ушаков, судя по всему, ставил себе в этих совещаниях две цели: во-первых, получить в возможно лучшем виде вспомогательную турецкую эскадру; во-вторых, все же не брать на себя точных обязательств, в случае успешного изгнания французов присоединить Ионические острова к владениям султана, которому они вовсе не принадлежали, но который очень хотел их получить. И то, и другое Ушакову удалось. Он получил под верховное свое командование турецкую эскадру, а насчет Ионических островов ничем определенным не обязался. Турция получала лишь совместный с Россией протекторат над островами, да и то временный.
Чтобы покончить с вопросом о дипломатической стороне совокупных русско-турецких действий, прибавим, что когда Ушакова уже давно не было в Константинополе, турецкие дипломаты и русский посланник Томара продолжали совещаться, и 13 (24) ноября, зная уже о сдаче французами Ионических островов (кроме Корфу) Ушакову, Томара счел необходимым поставить Ушакова в курс вырабатываемых решений. Крайне любопытное письмо Ушакову «о целях и задачах» внешней политики России по отношению к Турции направил посланник Томара из Константинополя 13 (24) ноября 1798 г. «секретно».[26] Подчеркивание секретности весьма понятно…
Оказывается, что «высочайший двор» очень мало полагается на своих турецких импровизированных «союзников», которые в течение ста лет были союзниками Франции против России. А посему нужно очень прочно, надолго рассорить турок с французами. Прежде всего пусть Ушаков, соблюдая корректно все требования международного права, принятые между цивилизованными нациями, не мешает Кадыр-паше и туркам делать на Ионических островах с французами все, что им заблагорассудится, даже нарушать подписанные французами условия капитуляции: «…Намерение высочайшего двора есть стараться чем можно более раздражить взаимно Порту и Францию, следственно, соблюдая с вашей стороны в рассуждении французов правила войны вообще принятые, не должно понуждать к наблюдению (соблюдению) их турков. Пущай они, что хотят, делают с французами, и турецкий начальник, хотя в самом деле вам подчинен, но в наружности товарищ, может поступать с ними как хочет, – нарушение же капитуляции вам приписано быть не может», тем более, что французы попадут в руки турок (якобы для увоза их в Константинополь), «а вам обременяться пленными не следует и невозможно».
Ушаков добился не только предоставления ему турецкой эскадры, но и обязательства турок снабжать русский флот продовольствием и в случае надобности материалом (натурой, а не деньгами) для ремонта судов. Затем Ушаков со своими офицерами осмотрел турецкие корабли. С чисто технической стороны эти суда произвели превосходное впечатление: «Все корабли обшиты медью, и отделка их едва ли уступает нашим в легкости… Артиллерия вся медная и в изрядной исправности», но «ни соразмерности, ни чистоты» в вооружении и в оснастке русские не нашли: «Паруса бумажные к мореплаванию весьма неспособные. Экипаж турецкий был очень плох, набирались люди из невольников и просто с улицы, часто насильственным путем и по окончании похода снова выгонялись на улицу. Дезертирством спасалось от службы около половины команды в течение каждого похода. Нет ни малейшей выучки у офицеров, нет карт, нет приборов, даже компас бывает лишь на одном адмиральском корабле. Медицинского обслуживания нет вовсе: какой-то беглый солдат Кондратий сделался из коновала главным штаб-лекарем на турецком флоте»[27].
Появление Ушакова возбуждало в течение его пребывания в турецкой столице живейшее любопытство всюду, где он появлялся, отношение к нему было самое предупредительное, и сам он вел себя с большим тактом, сознавая, конечно, что его «союзнические» и дружественные отношения с турками кажутся константинопольскому населению, не искушенному в тонкостях и превратностях дипломатии, несколько парадоксальными. Он спешил начать действия, но турки проявили обычную медлительность.
На «конференции в Бебеке», на которой присутствовали турецкий министр иностранных дел (рейс-эффенди) Измет-бей, английский посланник Сидней Смит, русский посланник Томара и адмирал Ушаков, было решено отделить от соединенных эскадр русской и турецкой четыре фрегата (по два от каждой) и десять канонерских лодок к острову Родос. Затем отправить один посыльный корабль в Александрию, чтобы там осведомиться у английского командора, блокирующего александрийский порт, нужны ли ему эти десять канонерских лодок. Если он скажет, что нужны, то идти от Родоса в Александрию, сопровождая эти десять канонерок помянутыми четырьмя фрегатами. Вместе с тем английский представитель Сидней Смит и непосредственно адмирал Ушаков снесутся с адмиралом Нельсоном и узнают о его пожеланиях.
Только 11 сентября Ушаков, уже пришедший в Галлиполи, принял Кадир-бея (в документах иногда «Кадыр-бей») и знакомился со вспомогательной турецкой эскадрой. Кадир-паша, ставший в подчинение по отношению к Ушакову, имел под своим начальством шесть линейных кораблей, восемь фрегатов, восемь корветов и четырнадцать канонерских лодок. Таким образом, численностью турецкая эскадра превосходила русскую, но боеспособностью неизмеримо уступала ей. Не все корабли турецкой эскадры пошли непосредственно вместе с Ушаковым, а только четыре двухдечных корабля, шесть фрегатов и четыре корвета, а остальные пока остались в Дарданеллах для охраны пролива.
Ионические острова под владычеством французов
[2]
Группа Ионических островов называлась также с давних пор «Семь островов». Под этим названием понимались острова: Корфу, Кефалония, Св. Мавра, Итака, Занте, Цериго, Паксо. Ряд других островов, тоже входящих в этот архипелаг (Фано, Каламо, Меганисси, Касперо, Цериготто, Антипаксо, группа мелких островков Строфады или Стривали), примыкает к перечисленным семи островам и очень редко упоминается в документах. Климат островов мягкий, как в средней Италии, но летом большая жара. Почва для земледелия, садоводства, виноградарства и огородничества очень благоприятная. Маслины произрастают в изобилии. Есть соляные варницы; всегда существовала обильная охота за дичью, и охотничий промысел с давних пор был очень развит, так же как и рыболовство. Кое-где (на о. Корфу, на о. Занте, на о. Кефалония) существовала в те времена уже довольно развитая ремесленная деятельность (ткачество, ювелирное и кожевенное дело, прядение шелка и др.).
В самом конце XVIII века на Ионических островах существовала немногочисленная аристократия, которая, однако, уже не пользовалась былыми феодальными правами над личностью землевладельца, а мелкое крестьянское землевладение было очень развито, и крестьяне, жившие недалеко от городов, старались без участия торговых посредников сами сбывать в города сельскохозяйственные продукты. Более крупные землевладельцы сдавали нередко свои земли в аренду. При этом крупные поместья принадлежали не только дворянам-аристократам, но часто и лицам не дворянского происхождения. При младенческом состоянии тогдашней статистики в этих местах авторы, писавшие об Ионических островах, избегали давать какие-либо точные указания о классовом составе населения всех этих островов. Есть французское, но лишь общее, показание, по которому все население Ионических островов составляло в 1799 г. 242 543 человека. Казалось бы, что если «аристократы» могли не любить французов, приносивших лозунги первых лет революции о равенстве и свободе, то уж крестьяне-то во всяком случае должны были быть на их стороне. Но французский офицер, капитан Беллэр, наблюдатель и участник событий на Ионических островах, передает, что именно крестьяне сразу же стали на сторону русских, как только Ушаков подошел к Ионическим островам. Вот, например, что случилось (еще до высадки русских) на о. Занте: «Более восьми тысяч вооруженных крестьян, сбежавшихся со всех концов острова ночью, собрались вблизи города под русским знаменем. Эти бунтовщики решили помешать французам препятствовать высадке неприятеля (русских)»[28].
Наконец, казалось бы, что среди городского населения можно было бы ждать проявления сочувствия французам, «сыновьям великой революции», по тогдашнему ходячему выражению. Но и здесь не было сколько-нибудь прочной симпатии к французским завоевателям. Одной только агитацией дворян нельзя, конечно, объяснить ни массовых антифранцузских выступлений крестьян, ни такого сильного брожения среди буржуазии («les bourgeois de Corfou»), что французскому командованию пришлось и разоружать горожан, и усмирять артиллерией мятежников, и приказать сжечь целое предместье, и все это еще до прибытия русской эскадры.[29] Явно недоумевая сам по поводу такого «всесословного» отрицательного отношения к французам, капитан Беллэр предлагает читателю объяснение: греки и русские одной и той же Православной Церкви.
Есть и другое объяснение: французы очень мало церемонились с собственностью и крестьян, и горожан.
У нас есть одно очень ценное показание беспристрастного свидетеля, посетившего Ионические острова в 1806 году. Описывая царившие там условия, он утверждает, что французы, захватив в 1797 г. острова, не только не стали на сторону крестьян-арендаторов, но, напротив, своей политикой помогали помещикам угнетать крестьян, стараясь тем самым утвердить свое господство: «Дворянство отдает земли свои на откуп и беспрестанно ропщет на леность и нерадение мужиков, будучи не в силах принудить их к трудолюбию, ибо мужики до срока условий остаются полными хозяевами и не платят своих повинностей; посему помещики издавна почитаются у них врагами. Французы, обнадежив дворянство привесть в послушание народ, были приняты (дворянами) с Корфу с радостью, но ничего не сделали, кроме того, что некоторым, кои более им помогали, дали лучшие земли, отнимая оные по праву завоевателя у тех, которые им не казались (не нравились)»[30]. Мудрено ли, что крестьянство ненавидело французских захватчиков?
Таким образом, обстоятельства складывались для Ушакова благоприятно. Мог ли рассчитывать на какую-нибудь поддержку со стороны греческого населения французский главнокомандующий генерал Шабо, о котором рассказывает Беллэр, всецело ему сочувствующий, его подчиненный и очевидец усмирения взбунтовавшихся горожан Корфу, которые укрепились в Мандухио – предместье города Корфу? «Генерал, видя упорное сопротивление греков и желая щадить свои войска, велел бомбардировать Мандухио артиллерией с Нового форта, с двух полугалер и бомбардирского судна „Фример“. Огонь этой артиллерии принудил бунтовщиков покинуть дома, которые они занимали. Чтобы отнять у них надежду на возвращение туда и чтобы особенно наказать жителей, генерал приказал сжечь предместье. Вследствие этого гренадеры 79-й полубригады вошли туда. Одни из них сражались с греками, тогда как другие, снабженные факелами и горючими веществами, рассеялись по домам и поджигали их… После семи часов сражения бунтовщики были вытеснены из их позиций, и большинство домов в Мандухио было сожжено»[31].
[3]
Немало стоило труда защитить французов, при выходе их из крепости, от мщения народа: начальник отряда принужден был поставить в середину пленных, а по сторонам десантное войско, которое предохраняло французов от беспрестанных нападений провожавшей их озлобленной толпы. Жены французов проведены были офицерами нашими до самой пристани, где посадили их на гребные суда и отправили на корабли соединенных эскадр, на рейде стоящие.
Французы сами заслужили поведением своим ожесточение зантиотов и всех греков вообще, поскольку едва вступили ногой на берега Ионического моря, как попрали без разбора все священное, полезное и приятное. Гражданские нравы, коренные узаконения, торговля были вовсе уничтожены, и к самой даже религии французы оказывали явное пренебрежение, принеся с собой языческие обряды, приличные только заблужденному и чадом республиканским опоенному уму. Дерево вольности служило им храмом и зерцалом, а пышные слова вольности, равенства – заповедями и законом: всякий комисcap директории, являвший в себе настоящего проконсула, насылал по произволу так называемые «Arrets»; сии французские определения имели ту же силу, как и фирманы самих Парижских султанов и были исполняемы без всякой апелляции. Они подвергали самовластному заключению, лишению имущества и даже жизни. Ненасытные эти наместники великой нации делали что хотели в приобретенных Францией краях; они обогащали себя и своих наемных покровителей, которые их защищали и покрывали их беззакония и грабежи перед прочими представителями республики в Париже; непременная воля их служила законом, а расстреливание – правосудием. В Занте и во всех Ионических островах исторгаемы были беспрерывно контрибуции от дворян и от достаточных людей.
Следуя духу республиканской политики, французы ласкали чернь: первый чиновник города, равно как последний бродяга, имели общее наименование гражданина (citoyen). – Народу давали праздники всякие десять дней (decade) и простой крестьянин имел право входить во все публичные собрания с накрытой головой. Французы думали этим нарушением общественного порядка привлечь на свою сторону простой народ, но они сильно обманулись: на островах этих жители составляют несколько семейств; каждый поселянин имеет своего покровителя (Афенди) из дворян, и звание это переходит из рода в род. Поселянин обрабатывает поля или сад своего помещика-покровителя на утвержденных взаимно условиях: из платы или же из определенной части рождающегося хлеба и прочих произрастаний, смотря по качеству земли. Пользы обоих этих сословий тесно соединялись: земледелец в нуждах своих никогда не получал от покровителя своего отказа во вспомоществованиях всякого рода, а покровитель также был уверен, что в свое время вознаградится во всем трудами земледельца. Столь тесные, закостенелые и общеполезные связи не могли быть расторгнуты французскими новизнами. Поселянин в душе своей предпочитал название «покровителя» слову «гражданин», право, которое он имел, не скидать с головы изношенную свою шляпу, входя в общество, не делало его в существе равным богатому дворянину. Оскудение дворян отозвалось в скорости и в хижине землепашца, помещики оставляли земли свои невспаханными и сады без присмотра; торговля была пресечена переворотами, во всей Италии последовавшими, и блокированием всех портов французских англичанами; корника, деревянное масло и прочие произведения острова не имели никакой цены, а хлеб, в котором остров претерпевал величайший недостаток, покупался в Пелопоннесе контрабандой, дорогой ценой и на наличные только деньги, поскольку Оттоманская Порта запретила строжайше вывоз хлеба из своих владений, опасаясь сама голода по занятии французами плодоносного Египта. Таковы были плоды французского обладания на востоке.
Народ со дня на день более ожесточался претерпеваемыми недостатками, уничтожением торговли и прерыванием всякой промышленности; отчаяние скрывалось в глубоком и безмолвном унынии. Восклицание черни на площадях не могли быть вынуждены ни угрозами, ни награждениями: мертвая тишина (эта предвестница бунтов и народных кровопролитий) царствовала повсюду, и французы, опасаясь зантиотских вечерен, в подражание сицилийским[32], перебрались все в цитадель. Они не иначе отлучались оттуда, как принимая все возможные предосторожности, и ходили по городу только большими вооруженными толпами.
Бедствия зантиотов были, конечно, временные, появление русских поставило им конец, но нравственное зло, поселенное на островах французским развратом, могло пустить глубокие корни, если бы Ионические острова остались долее во владении новых своих хозяев. Они вводили везде самый разрушительный образ мыслей, соблазняли невинность, поносили старость, поощряли доносы, осмеивали религию; одним словом, французы проповедовали правила, вовлекшие собственное их отечество в ужасное безначалие. Свойственная им ловкость и любезность развращала особенно нежный пол, которого нравы и обычаи в Занте нимало не отличаются от азиатских. Здесь женщины не показываются вовсе на публике, а когда принуждены выходить по своим делам из дому, надевают маску, в церковь же ходят всегда на хоры, которые все с решетками.
Французы, несмотря на эти предосторожности, нашли средство обольстить многих девиц, с которыми сочетались по республиканскому обряду у дерева вольности, при пляске карманиолы и напеве неблагопристойных куплетов. Между тем как игрища сии совершались на площади при звуке военной музыки и при восклицаниях всего гарнизона в честь новобрачных, родители обольщенных девиц, запершись в своих домах, предавались горести и оплакивали своих детей, как погибших и отпадавших от веры православной.
Пленные французы оставались несколько дней на эскадре. На наших кораблях им оказывали свойственное русским человеколюбие и гостеприимство: женатым офицерам давали места в кают-компании, и все вообще пользовались нашим столом; нижним чинам производилась матросская порция, и их не употребляли ни в какую работу.
Турки не так были вежливы: всех французов, не разбирая чинов (следуя, конечно, французским правилам равенства) сажали они на кубрике, надевали на них кандалы, как на невольников, заставляли мыть корабли и употребляли во всякую черную работу; кормили же их так же худо, как и своих матросов. Какой жестокий переход для образованной, свободной, великой нации от вольности к кандалам, от изобилия – к сухому хлебу, от приятной праздности – к каторжной работе. Они вскоре отправлены были на фрегате «Сошествие Св. Духа» в Патрас, а оттуда при турецком конвое препровождены в Константинополь. Адмирал Ушаков, снисходя на просьбу жителей, дочери которых должны были по несчастью разделять с мужьями своими и малолетними детьми все ужасы плена у турок, позволил 18 семействам отправиться в Анкону, обязав офицеров честным словом не служить против союзных держав до общего замирения.
Освобождение островов Цериго и Занте
[2]
28 сентября (9 октября) 1798 г. Ушаков подошел к о. Цериго (Чериго). В тот же день с фрегатов «Григорий Великия Армении» и «Счастливый» на остров был высажен десант, который занял крепость св. Николая. Французы укрылись в крепости Капсала.
1 (12) октября эта крепость подверглась комбинированной атаке со стороны десанта, трех русских фрегатов и одного авизо. Французы сопротивлялись упорно, но не долго. Подавленный мощью артиллерийского огня и стремительностью атаки, французский гарнизон уже через несколько часов принужден был вывесить белые флаги. Ушаков поставил мягкие условия: французов отпускали «на честное слово» (не сражаться в эту войну против России), и им позволено было выехать в Анкону, занятую тогда французским гарнизоном, или в Марсель.
Здесь Ушаков впервые начал осуществлять план, который он, по-видимому, наметил еще до открытия военных действий. Население (греки по преимуществу) встретило русских с необычайным радушием, и Ушаков своим первым же распоряжением еще усилил эти благожелательные чувства: он объявил, что поручает управление о. Цериго попавшим в его власть лицам «из выборных обществом дворян и из лучших обывателей и граждан, общими голосами признанных способными к управлению народом»[33]. Острову давалось местное самоуправление, причем выборы на первых порах ограничивались двумя классами: дворян и торгового люда (купцов, судовладельцев, домовладельцев).
Конечно, это самоуправление было подчинено верховной власти адмирала Ушакова, но, по обстоятельствам времени и места, самоуправление с правом поддерживать порядок своими силами, с правом иметь собственную полицию, с охраной личности и собственности от возможного в военную пору произвола привело в восхищение островитян.
Чтобы вполне объяснить восторженный прием, которым так обрадован был адмирал Ушаков, нужно вспомнить историческую обстановку, в которой совершалось освобождение Ионических островов от французов русскими моряками.
В самой Франции это были годы крутой крупно-буржуазной реакции, время жестокого гонения на якобинцев. К 1798-1799 гг. уже миновало то время, когда французов с надеждой встречала как освободителей часть (и значительная часть) населения стран, куда они входили победителями. Крутая эволюция, превратившая «войны освобождения» первых светлых времен революции в войны завоевания и ограбления, – эволюция, уже очень заметная в 1796 г., при первом вторжении Бонапарта в Италию, продолжалась все ускоряющимся темпом в течение 1797-1799 гг.
Греки и славяне Ионических островов, итальянское крестьянство Обеих Сицилий и Церковной области, египетские феллахи на берегах Нила жестоко чувствовали суровый военный деспотизм победителей, полнейшее свое бесправие перед французами и ощущали французское завоевание как грабительский захват, потому что в большей или меньшей степени грабеж населения в этих южных странах, занятых французами, практиковался невозбранно. Пресловутый лозунг, брошенный генералом Бонапартом, – «война должна кормить себя сама», – приносил свои плоды.[34] Даже та часть населения, которая в других местах больше всего поддерживала французов, т. е. буржуазия, здесь, на Ионических островах, не оказала им ни малейшей помощи: ведь эти «Венецианские», как их называли, острова, так долго состоявшие в тесной связи с Венецией – богатой торговой республикой, почти никогда не знали угнетения буржуазного класса феодальным дворянством, а от военных постоев, от произвола и грабежа французов именно торговцы в городах страдали в первую очередь. В Калабрии, Апулии, Неаполе положение было иное: если часть крестьянства и городской неимущий класс остались в общем врагами французов, то часть буржуазии («образованный класс») стала на сторону Французской республики. Но несмотря на кратковременность пребывания французов в королевстве Обеих Сицилий, к концу этого пребывания даже и в среде буржуазии успели обнаружиться симптомы недовольства: стали замечать, что французское завоевание имеет в виду интересы не столько итальянской, сколько французской крупной буржуазии. Все это было уже задолго до установления военной диктатуры и полного самодержавия Бонапарта 18 брюмера 1799 г.
Такова была та солидная почва, которая подготовила благоприятное для русских настроение среди части населения сначала на Ионических островах, а потом в Южной Италии. Если же на Ионических островах это благожелательное настроение населения выразилось в столь бурно-восторженных формах, то не следует забывать, под каким террором жило христианское (греческое по преимуществу) население островов. Ведь Ушаков явился тогда, когда могущество Али-паши Янинского на западе Балкан находилось в зените. А о том, что между французами и Али-пашой уже велись переговоры, на островах были осведомлены.
Наибольшую ненависть населения Ионических островов французские захватчики возбудили к себе именно своей временной дружбой с Али-пашой, который, почувствовав эту поддержку и опираясь на нее, подверг страшному опустошению ряд селений, истреблял там (в Нивице-Бубе, в селе св. Василия, в городе Превезе, в других местах) христианское (греческое и славянское) население. Около шести тысяч человек было перерезано. Вешали для забавы семьями по четырнадцать человек на одном дереве, сжигали живьем, подвергали перед убийством страшнейшим пыткам. Изверг Юсуф, командующий войсками Али-паши, предавался всем этим зверствам именно в последние месяцы перед появлением Ушакова. «Можно представить себе без труда, какое впечатление эта мрачная драма произвела на Ионических островах. Популярность французов не могла противостоять подобным испытаниям», – пишет гречанка Дора д'Истрия, не желающая показать из любезности к своим французским читателям, что, помимо гибельной для греков политики «дружбы» французов с Али-пашой, французская популярность была подорвана уже очень скоро после 27 июня 1797 г., когда генерал Бонапарт, уничтожив самостоятельность Венецианской республики, послал одного из своих генералов (Жантильи) занять Ионические острова.[35] Дора д'Истрия допускает небольшую неточность: командировка Жантильи состоялась 12 июня (24 прериаля) 1797 г., а 27 июня (9 мессидора) французы уже высадились на о. Корфу. Грабежи и поборы всякого рода и полное уничтожение даже того очень скромного самоуправления, которым пользовалось население при венецианском владычестве, водворение полнейшей военной диктатуры – все это еще до разбойничьих подвигов Али-паши на албанском берегу сделало французских захватчиков ненавистными большинству обитателей Ионических островов, особенно крестьянам. Это сильно облегчило Ушакову освобождение Ионического архипелага.
13 (24) октября 1798 г. Ушаков от о. Цериго перешел со своим флотом к о. Занте. Положение он застал здесь такое. Французский гарнизон засел в крепости на крутой горе и, кроме того, выстроил несколько батарей на берегу. Ушаков приказал капитан-лейтенанту Шостаку разгромить батареи и высадить десант. Для этой операции были выделены два фрегата и гребные суда. После оживленнейшей перестрелки Шостак сбил батареи и начал высадку десанта. Жители острова толпами стали сбегаться к берегу, восторженно приветствуя русские войска. Произошло, правда, некоторое замешательство, когда вместе с русскими стали высаживаться и турки, потому что греки ненавидели и боялись турок еще больше, чем французов. Но уже очень скоро они сообразили, что главой предприятия является Ушаков, и успокоились.
Наступал вечер, а оставалось еще самое трудное дело – взять крепость. Орудия, палившие с русских кораблей по крепости, ничего поделать не могли, так как ядра не долетали. Капитан-лейтенант Шостак послал в крепость к французскому коменданту полковнику Люкасу парламентера с требованием немедленной сдачи. Люкас отказал. Тогда Ушаков приказал десанту штурмовать высоту, на которой располагалась крепость. Солдаты и моряки, окруженные толпами жителей, освещавших путь фонариками, двинулись к крепости под предводительством капитан-лейтенанта Шостака. Но тут из крепости вышел комендант Люкас, изъявивший желание договориться с русским командованием о сдаче. Боясь, что население растерзает его, если он появится во французском мундире, Люкас явился переодетым в штатское.
Шел уже одиннадцатый час ночи, когда Люкас встретился с Шостаком в доме одного из старшин города, грека Макри. Шостак обещал в 8 часов утра выпустить из крепости с воинскими почестями французский гарнизон, который сдастся в плен и сдаст все свое оружие. Имущество у французов было обещано не отнимать, но они должны были возвратить все награбленное у населения. Русские обязались не преследовать тех, кто стал в свое время на сторону французов.
14 (25) октября состоялась сдача гарнизона, и над крепостью был поднят русский флаг. Комендант, 444 солдата и 46 офицеров с очень большим трудом были отправлены к Ушакову на корабли, – разъяренный народ хотел отбить их и растерзать. Нужно сказать, что, помимо ограбления жителей и произвола военных властей, греки островов (особенно Занте, Кефалонии и Корфу) страдали еще от полного прекращения с появлением у них французов какой бы то ни было морской торговли. Англичане еще до появления ушаковской эскадры пресекли всякое сообщение между Ионическими островами, Мореей и Италией. Обнищание населения быстро прогрессировало именно на тех островах, где торговля прежде кормила большую массу жителей.
На русских кораблях с пленными французами обращались прекрасно; тем же из них, кто попал на суда Кадыр-бея, довелось вынести все муки галерных невольников. В конце концов пленные были отправлены в Константинополь, а восемнадцати семейным офицерам Ушаков разрешил выехать с семьями в Анкону, занятую тогда французами.
[3]
15-го октября после утренней зари адмирал отправился в Занте с начальниками кораблей и фрегатов для слушания благодарственного молебствия в соборной церкви. Едва вступил он на берег, как народ, ожидавший его у главной пристани, громкими восклицаниями изъявил свой восторг. Духовенство вместе с главнейшими гражданами вышли к нему навстречу; архимандрит произнес перед ним на греческом языке благодарственную речь Российскому Императору, как защитнику Православной Веры и восстановителю их спокойствия, а ему как орудию и исполнителю Высочайшей воли. По окончании речи следовали все в соборную церковь, а после богослужения прикладывались к мощам Святого Дионисия, покровителя острова Занте. Между тем во всех церквях происходил колокольный звон; дома по улицам украшены были картинами, коврами и шелковыми материями; из окон свешены были военные Российские флаги с Андреевским крестом, и весь народ держал такие же маленькие флажки в руках. По следам русских бросали из окон цветы, деньги и конфеты. Все жители были на улицах. Съестные лавки и питейные дома были открыты для освободителей безденежно; но никто не смел отлучиться от своего места, и жители с чувством братской любви носили по солдатским рядам вино и всякие закуски. Матери, имея слезы радости, выносили детей своих и заставляли целовать руки наших офицеров и герб Российский на солдатских сумках. Из деревень скопилось до 5000 вооруженных поселян: они толпами ходили по городу, нося на шестах белый флаг с Андреевским крестом. Конечно более двадцати тысяч голосов повторяли: «Ура! Да здравствует Павел I, наш избавитель, Царь Православных!» Нельзя себе представить, сколь велико и чистосердечно было усердие зантиотов; зрелище это было самое трогательное.
Все русские внутренне восхищались этими непритворными знаками душевной приверженности греков, но не могли довольно обнаруживать этого чувства при своих союзниках. Турки неохотно взирали на эту чистосердечную и взаимную привязанность двух единоверных народов. По выходе из церкви начальники и чиновники обеих эскадр первейшими особами угощаемы были завтраком, после чего все возвратились на суда.
Вслед за этим приступлено было к учреждению временного правления, по примеру острова Цериго, впредь до Высочайшего утверждения; главнейшие граждане были созваны для совещания к адмиралу, народ же собрался на противолежащую пространную площадь, но когда зантиоты услышали, что они остаются независимыми под управлением избранных между собой граждан, то все взволновались и начали громогласно кричать, что они не хотят быть ни вольными, ни под управлением островских начальников, а упорно требовали быть взятыми в вечное подданство России, и чтобы определен был начальником или губернатором острова их Российский чиновник, без чего они на что согласия своего не дадут. Это неожидаемое сопротивление, сколь ни доказывало народную приверженность к России, крайне было оскорбительно для наших союзников и поставляло адмирала Ушакова в весьма затруднительное положение. Он с лаской доказывал им пользу вольного независимого правления и объяснял, что великодушные намерения Российского Императора могли бы быть худо истолкованы, если бы, отторгнув греков от ига французов, войска его вступать стали в Ионические острова не как освободители, но как завоеватели, что русские пришли не владычествовать, но охранять, что греки найдут в них только защитников, друзей и братьев, а не повелителей, что преданность их к Русскому Престолу, конечно, приятна будет Императору, но что он для оной договоров своих с союзниками и с прочими европейскими державами нарушать никогда не согласится. Много стоило труда адмиралу Ушакову отклонить это общее великодушное усердие зантиотов, но когда видели они твердость его и убедились в справедливости его возражений, то главнейшие из островских жителей приступили к избранию общими голосами членов присутственных мест на предложенном им праве. По оному Правление острова имело быть составлено из двух классов, то есть из трех первейших Архонтов, графов Кумуту, Марки и Дессила, и из граждан, ими избранных. Они обязаны были соблюдать законное производство дел, а чрезвычайные случаи представлять на разрешение союзных адмиралов. Для охранения города и крепости, по усильной просьбе жителей, оставлен был начальником крепости мичман Васильев[36], с небольшим отрядом солдат. Что касается до городской стражи, ее положено было содержать в крепости и на брандвахтенном судне самим жителям островов, нарочно к тому выбранным. Морских батальонов майор Дандрие имел препоручение описать имение консула Гисса (Guisje) и некоторых французских купцов, скрывшихся во Францию перед прибытием нашим в Занте.
Капитан-лейтенант Шостак, коему вверена была Главнокомандующим экспедиция против острова Занте, показал в этом случае много расторопности и усердия, под ним отличились также лейтенант Тизенгаузен, майор Иванов, лейтенанты Навроцкий и Метакса; батальонные капитаны Тичин и Кикин, артиллерии лейтенант Ганфельт и мичман князь Шихматов.
После этого Адмирал Ушаков не медля назначил три отдельные маленькие эскадры, которыми предварительно и поспешно хотели действовать для занятия других островов.
Один из этих отрядов находился под начальством флота капитана Поскочина[37], и назначен был к островам Цефалонии и Итаке; капитан 1-го ранга Сенявин[38] с другим должен был следовать к острову Св. Мавре, а третий под командой капитана Селивачева[39] назначался для блокирования острова Корфу.
С Поскочиным находился корабль «Троица» и фрегаты «Сошествие» и «Счастливый», судно «Красноселье» и турецкие два фрегата; с Сенявиным корабль «Петр» и фрегат «Навархия», да с турецкой эскадр тоже корабль и фрегат. Эти два отделения, получив от адмирала нужные повеления, отправились не медля в означенный им путь.
17-го числа турецкий вице-адмиральский корабль и фрегат «Николай» посланы в Патрас с пленным французским гарнизоном, при чем предписано было тамошнему паше отправить его в Константинополь. Этот гарнизон состоял почти из 500 человек. Между тем французы на острове Цефалония, будучи притеснены жителями, бежали в горы и там скрылись. Тотчас послан был с отряженной эскадры Поскочина десант для отыскания их; жители соединились с ним и обнадежили русских, что они везде за ними последуют. На острове Св. Мавры происходило то же: жители тамошние подняли Российский флаг и с нетерпением ожидали нашей эскадры, чтобы вместе выгнать французов и отдаться в покровительство союзным державам. Между тем на покоренном союзниками острове Занте турки вели себя весьма хорошо и были в полном повиновении у офицера нашего, ими начальствующего. Участь их возбуждала даже зависть прочих товарищей, не почитавших себя в совершенной безопасности: свободные и вооруженные зантиоты приводили их в некоторую робость. Не те это были обезоруженные, покорные, трепещущие греки, которых привыкли они видеть в Турции, и которых величали они названием таушан, т. е. зайцев.
Временное правительство в Занте подарило турецкому отряду за участие в освобождении острова от французов 3000 пиастров. Капитан же Шостак не принял денежное награждение, поднесенное депутацией ему и всему отряду русскому.
[2]
Очень характерно для Ушакова изданное им в первые же дни освобождения Ионических островов распоряжение: выплатить жителям островов те долги, которые остались за французами. Погашать эти долги предлагалось с таким расчетом, чтобы всем хоть частично хватило: «которые бедные люди и французы им должны, следовательно, заплату должно делать всякому не полным числом, сколько они показывают, а частию должно оттого уменьшить, чтоб и другие не были обидны»[40].
Это было нечто совсем уже неслыханное ни в те, ни в другие времена. Конечно, немудрено, что молва о том, с какой внимательностью и участием русский адмирал относится к населению, широко распространялась по островам восточной части Средиземного моря и на о. Мальта.
Оставив на Занте небольшой гарнизон, Ушаков отправился дальше к о. Корфу.
Но еще до ухода от берегов Занте адмирал получил известие, что отправленный им для овладения о. Кефалония капитан 2-го ранга И.С. Поскочин успешно выполнил 17 (28) октября 1798 г. свое поручение.
[3]
На другой день[41] оба адмирала отправились в Аргостоли для посещения представителей народа. Все купеческие суда, находившиеся в гавани, украсились флагами, и во все время пушечная пальба не умолкала. На пристани встретил русских Главный Совет (il Gran Consiglia), составленный из дворян, имевших на себе черные кафтаны и красные плащи, одеяние, наследованное ими от венецианских патрициев, прежних их правителей. Адмирал со свитой и с турецкими чиновниками прибыл в дом графа Хорафы, где собраны были члены правительства и все почти сословие дворян.
Один из этих последних произнес на итальянском языке благодарственную речь избавителям за дарованную острову независимость и за восстановление прав его. Ушаков принял с признательностью изъявленные ему дворянством чувства, просил правителей соблюдать правосудие, быть в тесном между собой согласии и предать совершенному и искреннему забвению поступки всех тех, которые принимали какое-либо участие в последних политических событиях, или были защитниками введенного французами республиканского правления. Несмотря на эти благоразумные советы, ожесточение, рождающееся во всех землях между жителями от различия в политических мнениях, и здесь также вооружало граждан друг против друга. Лейтенант Глези, для уличения некоторых злоумышленников, представил адмиралу копии с прокламаций, обнародованных на французском, итальянском и греческом языках французским комиссаром Витерби в день открытия Республиканского правления. Акты эти были действительно подписаны некоторыми из здешних жителей, заседавшими тогда в Островском правительстве (Municipalite).
Адмирал Ушаков, входя в положение этих несчастных граждан, покорствовавших силе и действовавших, вероятно, более от страха, нежели от вредных намерений, не обратил никакого внимания на этот донос и избавил мудрым своим поведением обвиненных не только от неминуемых гонений, но и от бесполезных нареканий.
Для любопытства читателей не лишним считаем сообщить здесь в переводе одну из этих прокламаций, отличающуюся пышным поэтическим слогом и коварными обольщениями.
Вольность. Равенство.
«Новый порядок вещей утверждается ныне между нами; день ясный, лучезарный заменяет продолжительную и глубокую ночь. Безобразное, чудовищное скопище законов, составленное сословием, основавшим блаженство свое на одном лишь угнетении, управляло вами доныне. Вольность, равенство и правосудие будут на предбудущие времена одни уставами нашего законодательства! Счастливый переворот, ниспровергая ныне самовластие вельможей, заменит оное правительством, единственно достоинству человека приличным: но со всем тем… (кто бы мог этому верить?) есть между ними люди, столь нерадеющие о собственных своих выгодах, что дерзают нечестивыми устами своими оскорблять священные постановления народного правления!..
Нам не безызвестно, какое наказание заслуживали бы сии вероломные самолюбцы, сии враги отчизне своей и всего человечества, но предав забвению все преступнические их заблуждения, мы объявляем от имени целого народа: что кто впредь дерзать будет произносить хулу против народной власти или делать предложения, клонящиеся ко вреду ее, кто будет обольщать народ и выхвалять последнее, столь ненавистное нам, правительство, тот признан будет врагом отечества и яко преступник наказан во всей строгости законов».
Подобными высокопарными воззваниями французы вскураживали везде головы легковерного народа, который воображал себе, что он подлинно царствует. Руки наряженных в красные колпаки граждан для того только были заняты, одна мнимым якобинским скипетром, другая красноречивыми прокламациями, чтобы карманы их могли быть беспрепятственно и удобнее опорожняемы. Во всех землях, заразившихся республиканской горячкой, развязка была одинаковая: прокламации, т. е. пустая бумага, оставались при заблужденных учениках, а деньги переходили к коварным учителям.
Нищета, раздоры и нарушение общественного порядка следовали всюду за этими преобразователями. Таковы-то памятники восхваляемого перерождения народов, быстрых успехов ума человеческого, стремления людей к независимости, свободе и равенству… всех этих химер, столь пышно превозносимых знаменитыми и острыми французскими философами.
Они не хотят понять, что истинное благоденствие только там, где кроткий, богобоязливый и человеколюбивый Государь, имея власть самодержавную, пользуется оною для строго наблюдения законов, которым (в пример своим подданным) должен подвергать себя первого…
[3]
28-го октября соединенные эскадры при тихом южном ветре оставили гавань Цефалонскую и направили плавание свое на Корфу. На пути получил адмирал [Ушаков] известие от капитана 1-го ранга Сенявина, что французы на острове Св. Мавра имеют гарнизона 540 человек и заперлись в крепости, снабженной большой артиллерией и окруженной с двух сторон водой, а с двух других – широкими рвами.
Известие это заставило адмирала Ушакова взять другие меры. Призвав на совет товарища своего Кадыр-Бея, он решился, не следуя на Корфу, отправиться сам к Св. Мавре, а в подкрепление Корфиотскому отряду послал он корабль «Троица», два фрегата и одну корветту; распорядившись таким образом, сам с остальными эскадры нашей двумя кораблями, двумя фрегатами да турецкими двумя же кораблями и одним фрегатом прибыл к острову Св. Мавра 31-го числа октября.
Приближаясь к проливу, слышали беспрестанные пушечные выстрелы: осада была уже начата отрядом капитана Сенявина. Эскадры легли на якорь при устье канала, и Сенявин встретил главнокомандующего на берегу; оба адмирала отправились с ним на катерах осматривать со всех сторон крепость и к Албанскому берегу, где были устроены батареи, действовавшие против крепости. Ушаков для подкрепления действия Сенявина написал немедленно к коменданту письмо, в котором доказывало бесполезность его сопротивления, потому что он обойден вокруг и помощи ниоткуда ожидать не может, что он может сдаться на выгодных условиях, но если замедлит со сдачей крепости, то никакой пощады ожидать не должен.
Едва прибыл сюда с отрядом Сенявин, как явился к нему на корабль архиерей, сопровождаемый старшинами: они описали ему бедственное свое положение и отчаяние всех островских жителей, страшившихся сделаться жертвами свирепого Али-Паши Янинского, вошедшего в тайные переговоры с французским комендантом, полковником Миолетом, о сдаче ему крепости Св. Мавры, отстоящей от владения его на полупушечный только выстрел. Али-Паша обязывался заплатить Франции за эту уступку 30 тысяч червонцев и отправить на свой счет весь Св. Маврский гарнизон в Анкону или другой порт Адриатического моря, который будет ему назначен. Вместе с ним Али-Паша прислал к островским старшинам несколько доверенных ему албанцев с превежливым письмом, в котором давал им обещание сохранить коренные их постановления, законы и имущества, и соблюсти всякое уважение к православной церкви; также обязывался он не требовать от них никакой подати и запретить всякое сообщение между албанским гарнизоном, имеющим занять крепость, и островом.
Жители Св. Мавры, не смея отринуть коварные эти предложения и зная плачевное состояние толикого числа смежных с ними христиан, стенящих под игом Янинского Паши, могли одними лишь горестными слезами ответствовать лукавому и непримиримому врагу своему. Однако же они не предавались отчаянию: прибытие Сенявина успокоило и ободрило их. Он дал им честное слово, что в непродолжительном времени остров Св. Мавра будет от французов освобожден вверенным ему отрядом и обещал ему притом те же преимущества, которыми пользуются прочие Ионические острова, под покровительством союзных монархов находящиеся. К вящему успокоению жителей острова вручил им Сенявин флаги союзных держав для поднятия оных в городе, дабы тем удалить всякую надежду в успехе переговоров посланников Али-Паши с французским комендантом. От них не требовал Сенявин другого пособия, кроме нескольких порожних лодок для скорейшей перевозки снарядов и нужное количество материалов для построения на матером берегу батарей, вверенных управлению командира фрегата «Навархия» графа Войновича[42].
Вышеозначенные албанские чиновники, скрывая истинные свои намерения и цель присылки их, явились к начальнику города под видом, яко бы посланы были от Али-Паши предложить союзникам пособие его для скорейшего покорения крепости Св. Мавры. От Сенявина не могли скрыться происки коварного турка, но он этого не показал: принял вежливо албанцев и, поблагодарив их за предложение, объявил им, что он надеется с одним вверенным ему отрядом весьма в скором времени привести к концу данное ему от союзных адмиралов препоручение. Сверх того вручил он им письмо к Али-Паше, в котором изъявлял ему также благодарность свою за участие, приемлемое им в освобождении острова Св. Мавры от французов.
Осмотря немедленно все позиции около крепости, Сенявин в продолжении одних только суток построил пять батарей, а именно: 1-ю при местечке Удзус, 2-ю у мельницы Сундиа, 3-ю при Гире, 4-ю при монастыре С. Георгия и 5-ю на Албанской стороне (в Акарнании) на возвышенном мысу, лежащем против крепости.
Матросы наши, невзирая на беспрестанную пальбу из крепости, втащили на гору несколько 24-фунтовых пушек, и работы производились безостановочно. Столь примерная неустрашимость, деятельность и терпение, невиданные французами ни в одном из народов, с какими они до сего времени вели войну, привели их в изумление и заставили их прибегнуть к переговорам.
Французский комендант прислал к Сенявину парламентера, предлагая сдать крепость с тем, чтобы гарнизон отправлен был за счет союзников во Францию. Сенявин отринул эти предложения, а требовал, чтобы гарнизон сдался военнопленным, дав на размышление только время, необходимо нужное для получения ответа из крепости. Французы не согласились на это предложение, и Сенявин открыл лично сильный огонь из устроенных им батарей, при которых находился сам неотлучно, до самой сдачи крепости. Неприятель равномерно начал производить пальбу, продолжавшуюся с обоих сторон целые сутки.
На другой день французы возобновили свои предложения, обещая честным словом не воевать против России и ее союзников во все продолжение настоящей войны, с тем только, чтобы войска их отправлены были на наших судах в Анкону. Домогательства эти не имели лучшего успеха, как и прежние, и Сенявин подтвердил, что в предложениях, сделанных адмиралом, ничего переменено быть не может.
Между тем старшины островские еще до получения прокламации адмирала Ушакова, приглашавшей их взять оружие, под предводительством венецианского дворянина Орио, прежде бывшего их контр-адмиралом, набрали между жителями и поселянами до восьми тысяч вооруженных охотников, готовых штурмовать крепость с сухого пути и ожидавших нетерпеливо только приказания на то российского начальника. Сенявин, тронутый усердием и ревностью их, объявил им свою признательность, обещая, что ежели настоять будет надобность атаковать крепость со стороны города, он назначит российского офицера для предводительства храбрыми островитянами на приступ; но после семидневной пальбы и сделанной в крепости бреши, французы, льстившиеся, вероятно, надеждой иметь подкрепление из Корфу или от Али-Паши, подняли перед вечером 1-го ноября белый флаг и выслали артиллерийского капитана и армейского поручика с объявлением, что крепость сдается. Сенявин предложил коменданту условия адмирала Ушакова, которые состояли в следующем:
1-е, крепость Св. Мавры сдается флоту Его Императорского Величества капитану 1-го ранга и кавалеру Сенявину, со всей военной амуницией и прочими к ней принадлежностями.
2-е, гарнизон выйдет из крепости со всеми военными почестями и останется потом военнопленным.
3-е, собственность, принадлежащая гарнизону, останется при владетелях своих неприкосновенной.
4-е, гарнизон содержан будет во время плена в добром порядке без малейшего притеснения. Одни только офицеры останутся при своих оружиях.
Французы целый день 2-го ноября препроводили в совещании о сдаче крепости и наконец приняли предложенную им капитуляцию, которая и была подписана капитаном Сенявиным, французским комендантом Миолетом и прочими частными начальниками.
3-го числа французский гарнизон занимался приготовлениями о сдаче крепости, а 4-го ноября в полдень комендант прислал в Российский лагерь офицера с уведомлением, что он готов сдать крепость, на что ответствовано требованием, чтобы гарнизон был немедленно выведен. Воля Сенявина была исполнена тотчас по возвращении офицера в крепость; победители подошли к гарнизону, выстроились во фронт, и французский комендант Миолет вручил своих два знамени, флаг и все ключи крепости начальствовавшему десантом капитан-лейтенанту и кавалеру графу Войновичу. После этого французы положили ружья, а 60 человек русского войска с капитаном вошли в крепость, заняли караулы и подняли флаги Государя Императора и турецкого султана. Прочие же войска российские сопутствовали французский гарнизон на суда, для отвоза их приготовленные.
Орудия и снаряды, найденные в крепости по сдаче оной союзникам, состояли в следующем: пушек медных 18-фунтовых 37, чугунных 38, мортир 4, ядер разного калибра до 10 тысяч, бомб чиненых 320, холостых 210, гранат 1200, ружей 817, пистолетов 26, пороха 160 пудов, патронов боевых 40 тысяч. Провианта найдено по числу гарнизона на 1 месяц, большое количество оного было разметано и пролито по крепости, также найдено много ломаных ружей, пистолетов, тесаков, патронов и пороха, брошенных в водяные рвы и в изморье.
Пленный гарнизон состоял из начальствовавшего крепостью полковника Миолета, 46 штаб- и обер-офицеров, 465 рядовых с унтер-офицерами; всех же 512 человек. Убитых у неприятеля было в продолжение осады 34, раненых 43 человека. С нашей стороны потеря состояла из 2 убитых и 11 раненых.
Турки, участвовавшие в этом завоевании, были всегда в совершенном повиновении у российского начальника. Ибраим, командир корабля, прикомандированного к этому отряду, не отходил во все время от Сенявина. Сам адмирал турецкий был удивлен слепым повиновением войск его чужестранному начальнику. Турки, по приказанию Сенявина, ходили обезоруженные по городу и деревням, не причиняя ни малейшей обиды обывателям; начальники же турецкие, несмотря на самые строгие наказания, не в силах бывают унимать буйства своих матросов всякий раз, что они пристают с флотом к берегам миролюбивых и обезоруженных греков.
Искусство командовать со славой есть, конечно, отличное достоинство в начальнике, но привлекать сердца своих подчиненных, возбуждать послушание в союзниках, заслуживать уважение самих неприятелей – все это есть дар особенный, украшающий малое число отборных полководцев. Все те, которые служили под начальством Димитрия Николаевича Сенявина, знают, сколь он сильно даром этим обладает.
[3]
Турки, бывшие в совершенном повиновении у Сенявина во все продолжение осады, разделяя безропотно военные труды своих союзников и усердствуя во всех работах, на батареях производимых, по занятии крепости впали вдруг в негу. Взятие Св. Мавры казалось им покорением всей Греции. Они хотели отдыхать на лаврах своих и начали оказывать явное непослушание. Перемену эту старались произвести тайные эмиссары Али-Паши, который ничего не щадил, чтобы поселить несогласие между союзными войсками. Туркам внушали, что приближение Рамазана[43] должно бы освободить их от всяких трудов, и что русские, продолжая нарочно военные действия, стараются тем (следуя духу их религии) вовлечь турок в презрение веры магометовой.
Раздраженные мусульмане требовали, как участники в завоевании острова, половину орудий, снарядов и всего, взятого от французов в крепости, или же плату за все по оценке. Им было отказано и то, и другое; ожесточившись этим отказом, но боясь русских, все мщение свое обратили они на островитян. Одна шайка возмутителей начала производить всякого рода неистовства в деревнях, вооруженные поселяне, поймав и обезоружив несколько из них, привели их в градскую ратушу.
Кадыр-Бей заблаговременно был извещен ночью об этом своевольстве команды своей и весьма рано отправился с лейтенантом Метаксою к адмиралу на корабль. Он изъявил ему сердечное свое прискорбие о таком неприятном происшествии, чувствуя, сколь много он пострадать может от своего двора, ежели дойдут до сведения его обиды, причиняемые турками мавриотам, русскими покровительствуемым. Турецкий адмирал просил главнокомандующего препроводить к нему арестованных турок при письменном отношении, не щадя в том выражений касательно поведения турецких экипажей. Кадыр-Бей изъявил также желание, чтобы начертаны были правила строгой дисциплины, которыми бы впредь руководствовались команды на союзных кораблях, дабы опираясь на таковое общее предписание российского главнокомандующего, мог бы он в приказах своих к подчиненным ему турецким флагманам и капитанам требовать безоговорочного исполнения. «Не удивляйтесь настоянию моему, – присовокупил откровенный Кадыр-Бей, – люди мои уверены в полной мере, что единая строка Ваша, одно Ваше слово подействует при дворе Султана Селима, нежели все мои донесения и жалобы; турки приобвыкли Вас бояться с давнего времени…»
Около полудня островская депутация препроводила на корабль «Св. Павла» посланных вооруженных турок, которые немедленно были отправлены к Турецкому адмиралу при следующем письме на греческом языке:
«Препровождаю при сем к Вашему Превосходительству пять турок команды корабля капитана Ибрагима, приведенных ко мне сейчас чиновником островской депутации: они пойманы и обезоружены в прошедшую ночь поселянами в садах и поместьях дворянина Ставро и причинили там грабежи и буйства столь ужасные, что жители тех мест принужденными нашлись прибегнуть к оружию для защиты собственности и семейств своих от наглости их. Шайки их, по сведениям до меня дошедшим, простиралась до 30 человек, из коих большая часть укрылась в горе Энглуви[44], где, вероятно, намеревается основать вертеп своего разбоя.
Таковые поступки подчиненных Вашему Превосходительству команд вынуждают меня отстранить впредь турок от всякого содействия, опасаясь, чтобы они поведением своим не расстроили вовсе начертанного плана похода и не отдалили нас от великодушной цели государей наших, столь ясно и торжественно в воззваниях их ознаменованной. Можем ли мы угнетенным жителям края сего обещать независимость, уважение к религии, сохранение собственности и наконец освобождение от ига французов, общих наших неприятелей, когда поступками нашими будем отвергать даваемые нами обещания.
По личному моему почтению к особе Вашего Превосходительства и во уважение просьбы отличаемого мною капитана Сенявина, я беру на себя о сем неприятном происшествии умолчать в донесениях к Высочайшему двору. Зная при том строгость законов его Султанского величества в подобных случаях, я на сей раз довольствуюсь тем, чтобы виновники для примера были строжайше наказаны, и чтобы приняты были меры к поиску остальных товарищей их, укрывающихся на острове.[45]
Я приглашаю Ваше Превосходительство подтвердить подчиненным Вам флагманам и капитанам, чтобы наблюдаема была наистрожайшая дисциплина и чтобы команды оказывали совершенное повиновение начальникам своим. Сверх сего не оставите Вы предписать по Вашей эскадре следующее:
1-е, во всех отрядах, назначаемых в десант, выбирать людей доброго поведения, приставляя к ним лучших и исправнейших офицеров, за поведение коих должны ручаться и отвечать начальники.
2-е, строжайше запретить туркам отлучаться самовольно в города и селения по своим надобностям, а увольнять определенное только число единовременно и без оружия, под присмотром исправных урядников; возвращаться им на суда не позже захождения солнца. Не являющихся в срок наказывать строго и не отпускать впредь на землю.
3-е, подтверждать нижним чинам, сколько можно чаще, чтобы обходились с обывателями ласково, не причиняя никому обид; гулять по островам смирно и не требовать от жителей ничего, а еще менее наглым образом, а напротив стараться поведением своим снискать их дружбу и доверенность.
4-е, десантным войскам отпускать исправно в сроки положенное количество провианта и всякого рода продовольствия, дабы они не находили себя принужденными требовать снабжения своего силой от островских жителей.
В заключение всего необходимо нужно Вашему Превосходительству отличать и награждать исправных и послушных для поощрения прочих».
Подтверждение Кадыр-Беем этих приказов по турецкой эскадре подействовало сильным образом, и беспорядки прекращены были на долгое время. Какая странная судьба приуготовлена была туркам! Сперва побежденными адмиралом Ушаковым на Черном море, они после получают образование свои от него же на берегах Ионии.
Легко понять, до какой степени терзалась своевольность турок этим новым устройством, водворенным на их кораблях. У них обыкновение опустошать завоеванные земли, грабить жителей и содержать в оковах всех, попадающихся им в плен. Наш образ войны не мог не удивлять их, но вежливое и человеколюбивое обхождение наше с пленными французами и уважение к собственности их особенно приводило турок в изумление. Бескорыстие, которым руководствовался адмирал Ушаков и вообще все русские при освобождении Ионических островов, должно соделать еще славнейшими завоевания и подвиги их в Адриатическом море. В доказательство этого сообщим здесь следующие подробности.
По взятии крепости Св. Мавры досталась также в добычу победителям французская шестипушечная шебека. Хотя адмиралу предстояла величайшая нужда в малых военных судах, для разных рассылок по эскадрам и по островам с нужными предписаниями, но узнав, что судно это вооружено было французами насильственным сбором с жителей, адмирал отдал его местному правительству, которое определило командиром на шебеку чиновника своего Константина Исому. Вот другая еще черта, не менее разительная первой: капитан Сенявин, дав подробный отчет Главнокомандующему сделанным им по прибытии в Св. Мавру соединенных эскадр распоряжениям, донес также между прочим, что 24-го числа октября баркасы и шлюпки от сильного буруна не могли приставать к острову, почему доставка провианта для команд, находившихся на батареях, была сопряжена с большой опасностью для гребных судов, островское правительство, не ожидая просьбы русских, снабжало их достаточным продовольствием в продолжение четырех дней. Адмирал, поблагодарив вежливым письмом представителей народа за таковое пособие, потребовал однако же от них подробного отчета за доставленный провиант.
Вслед за этим, Орио, первый член правительства, явился к адмиралу, прося его почесть упомянутую доставку провианта угощением, делаемым благодарным и преданным народом избавителям своим; сверх того граф Орио испрашивал убедительнейшего позволения снабдить безденежно эскадры некоторым количеством вина, в коем остров имеет великое изобилие. Адмирал, по неотступной просьбе графа Орио, согласился не требовать никакого счета за провиант, изъявив же благодарность свою за предлагаемое эскадре вино. Ушаков просил, чтобы пожертвование сие обращено было на выкуп несчастных превезян, страждущих в неволе у Али-Паши, что и было исполнено ко всеобщему удовольствию всего народа.[46] Вот поступки истинного героя! Победы доставляют обладание землями, но великодушие одно налагает оковы на сердца. Греки простирали руки к единоверцам, но в объятиях русских они находили истинных избавителей и нежных братьев!..
8-го ноября адмирал отправил на турецком крейсерском судне мичмана Абруцкого 2-го в Неаполь с делами к лорду Нельсону. На другой же день отправился он [Ушаков] в крепость, в соборную церковь святой Мавры, покровительницы острова, в сопровождении гг. капитанов, штаб- и обер-офицеров. Литургию совершал здешний архиерей со всем духовенством; для главнокомандующего сделан был великолепный, обитый малиновым бархатом престол, на коем был вышит золотом герб Российский.
Архонтския дети отправляли должность певчих. В церковь, не весьма обширную, впущено было только дворянство и именитые граждане: народ молился на площади и наполнял стены крепости. После службы последовало молебствие за здравие Императора Российского и всего Августейшего дома, при окончании которого салютовано было с эскадры и крепости пушечной пальбой. По выходе из церкви Преосвященный пригласил адмирала и всех русских на завтрак. Мы пошли в город по водопроводу, усыпанному цветами; все улицы в городе были также оными усеяны. Подходя к архиерейскому дому при пушечной пальбе и колокольном звоне, нашли мы площадь Св. Марка (piazza di S. Marco), наполненную народом, встретившим нас ружейными залпами и многократными восклицаниями «ура!» Сюда прибыли также турецкий адмирал и его флагманы, которые были равномерно приглашены к этому пиршеству.
Угощение его было изобильнейшее: оно соответствовало здешней роскоши и являло смесь венецианского, греческого и турецкого. Все четыре комнаты обители архипастырской наполнены были столами и напитками.
‹…› В продолжение завтрака пили за здоровье союзных Монархов, потом адмиралов и капитана Сенявина, освободителя острова. При конце угощения Сенявин вышел на террасу к народу с рюмкой в руке и, кланяясь на все стороны, пил за здоровье жителей островских. Множество выстрелов и безпрестанно повторяемое «ура!» оглашали воздух. Восхищенный и тронутый народ произносил с восторгом имя Сенявина.
При этом случае союзные начальники утвердили правителями острова от имени Высочайших дворов графа Орио и Архонтов Ставра и Дандо, отправив комендантом крепости, по представлению капитана Сенявина, лейтенанта Сальти, которому вверено было военное управление всего острова.
Адмирал, исполненный доброты
[3]
Союзные эскадры едва успели бросить якорь в устье Св. Маврского канала, как получено было известие, что Эпирский наместник Али-Паша вторгся внезапно с 10 000 отборного войска в Превезу, предал мечу большую часть несчастных жителей, равно как и находившийся там французский гарнизон, состоявший из 250 человек. Командовавший оным генерал Ла-Сальсет, получив известие об угрожавшей ему опасности, принял тотчас все меры, к коим краткость времени и нечаянность нападения позволяли ему прибегнуть: он вооружил внутреннюю стражу, послал снаряды суллиотам[47], всегда готовым сражаться против неверных, сам же утвердил сильные аванпосты у Никополиса, где намеревался лично ожидать неприятеля. На рассвете (25-го октября) показались на высотах Михаличи знамена Али-Паши; он был приведен в робость, найдя французов (коих думал разбить врасплох) по эту сторону Превезы и готовых к упорной обороне. Вскоре последовала жестокая битва: в решительную эту минуту суллиоты, рассчитав, что после Превезы дойдет очередь и до них и что лучше подраться за себя, нежели за французов, сделали несколько выстрелов и ушли в свои горы. Отступление суллиотов произвело великую робость между превезянами, и некоторые подкупленные Али-Пашой изменники, воспользовавшись этим, начали кричать: «Мы погибли! Мы преданы нашему злодею!» Страх овладел всеми умами, греки начали искать спасение в бегстве, и все бремя защиты Никополиса пало на одних французов.
Долго генерал Ла-Сальсет держался и, давая войску пример собой, отражал все нападения турок, но изнуренный числом неприятеля, получавшего беспрестанно подкрепления, он принужден наконец был сдаться. Превезяне обращали оружие свое на французов, думая отчаянным этим поступком купить пощаду у лютого Али-Паши. Между тем неприятельские войска, пойдя в обход, вступили в Превезу. Город находился в самом отчаянном положении, но мог быть спасен или получить по крайней мере выгодную капитуляцию, ежели бы несколько батальонов высадного войска, отправленных из Св. Мавры на подкрепление Ла-Сальсета, не принуждены были ради подувшего вдруг сильного противного ветра возвратиться опять в Св. Мавру. В крайности сей превезенскому французскому гарнизону оставалось только заставить неприятеля дорого купить свою победу: отчаянное его сопротивление равнялось с яростью бесчисленной толпы мусульман, умножавшейся всякий час. ‹…›
Число турок, стекавшихся отовсюду для грабежа, час от часу более умножалось: они, по обыкновению своему, предавали пламени многие части города и резали жителей без пощады. Али-Паша, желая один пользоваться добычей своей, явился среди города и, став в доме французского консула, приказал прекратить на время кровопролитие.
Бесстыдство и дерзость его были столь велики, что он осмелился написать французскому коменданту в Св. Мавру и генералу Шабо в Корфу, что все, происшедшее в Превезе, последовало только от недоумения, что видя, что французы перешли границу и укрепляются в Никополисе, он боялся ответственности перед Султаном и подозрения в предательстве, ежели бы оставался в бездействии, что, услышав о приближении флота русских, общих его и Франции неприятелей, он должен был их предупредить и занять Воницу, Бутринту и Превезу, наконец, просил он французских военноначальников очистить ему Паргу, обещая способствовать во всем французам, поссорить турок с русскими и лишить под разными предлогами сих последних нужных для эскадры их продовольствий. Коварный Али в то же время уговаривал паргиотов перерезать французский гарнизон, доставить ему головы убитых, обещая им за то милость свою и покровительство.
Сплетая таким образом козни, в которые вероломный Али-Паша старался уловить и турок, и христиан, и неприятелей, и союзников своего султана, он предался в Превезе всей лютости кровожадной своей души: сев на диване под окошком, он приказал на глазах своих мучить, пытать и резать поодиночке всех несчастных превезян.
Отовсюду из малой и средней Албании сбегались арнауты, чтобы участвовать в грабеже, столь ими любимом особенно, когда он не сопряжен ни с какой опасностью, так что Али-Паша к вечеру видел себя окруженным десятью тысячами бродяг и разбойников, истребивших, по крайней мере, 3 000 христиан.
Пользуясь поселенным им в окрестностях ужасом, Али-Паша стал угрожать такой же участью и всем береговым жителям, а особенно паргиотам, если они не согласятся вступить добровольно в его подданство. Старшины этого города явились немедленно депутатами к адмиралу Ушакову и письменной грамотой просили, именем своих сограждан и самого Бога, защитить Паргу от лютости Али-Паши. Они неотступно умоляли его приобщить их к числу подданных Российского Императора. На эти просьбы их адмирал отозвался, что Государь Император предпринял эту войну единственно для того, чтобы освободить Ионические острова от французов, ими завладевших, и чтобы пресечь замыслы бунтовщиков, вооружающихся против законных своих Государей, но что он нимало не уполномочен приобретать для России новые земли или подданных, почему, к сожалению своему, требование жителей Парги удовлетворить не может и не в праве. Отзыв сей, сколь ни был основателен, привел несчастных депутатов в величайшее отчаяние; они пали к ногам адмирала Ушакова, зарыдали и просили опять принять их, по крайней мере, ежели не в подданство, то под покровительство России, дозволить им поднять Императорский флаг на крепости и дать им хотя одного офицера и 3-х или 4-х русских солдат, причем объяснили с великой твердостью и решимостью, что ежели они не получат сей милости, а, между тем, Али-Паша явится с войсками и будет требовать сдачи города и крепости и признания власти его, тогда они, будучи доведены до крайнего отчаяния и не имея иных средств от него избавиться, перережут жен и всех детей своих, пойдут против него с кинжалами и будут драться до тех пор, пока все падут до единого с оружием в руках. «Пусть же, – кричали злополучные паргиоты, – истребится весь несчастный род наш!»
Адмирал Ушаков, исполненный доброты, человеколюбия и с самой молодости воевавший против турок, которых всегда ненавидел, был столь тронут словами депутатов, что прослезился. Все офицеры наши, бывшие свидетелями трогательной этой сцены, стояли в безмолвном исступлении: самое молчание их, казалось, ходатайствовало за угнетенных единоверцев. Адмирал прошел раза два по каюте и, подумав несколько, объявил депутатам, что, уважая горестное положение паргиотов и желая положить пределы дерзости Али-Паши, он соглашается принять их под защиту соединенных эскадр на таковом же основании, как и освобожденные уже русскими Ионические острова, что впрочем, зная великодушие своего Государя, он ответственность всякую берет охотно на себя.[48] Депутатам дан был немедленно открытый лист за подписью начальников эскадры, и просьба их в отправлении к ним войск на помощь была вскоре удовлетворена.
Мог ли кто-нибудь предположить, что храбрые паргиоты в награду твердости своей двадцать лет позже преданы сему же Янинскому Паше Али… и кем же? – народом, ставящим любовь к отечеству выше всего, народом, защищающим во всех случаях права человека, независимость и достоинство его!.. Вся Европа была свидетельницей в XIX столетии события, достойного времен варварских. Англия за деньги предала христиан величайшему их врагу турецкому султану, признана будучи только покровительницей семи островов. Если Парга принадлежала правлению Ионическому, то какое право Англия имела отдать ее в чужую власть? Если же нет, то на чем основывалась она, действуя именем народа не воевавшего, непобежденного, независимого и не бывшего даже под покровительством Великобритании?
Несчастные паргиоты, видя приближение полчищ Али-Паши и объятые мрачным отчаянием, берутся за оружие и клянутся единодушно умереть, ежели неприятель явится прежде, нежели выполнят они последний горестный обет. По заключенному трактату, все должно было перейти в руки неверных, даже святые сосуды церквей; паргиоты, преклонив в последний раз колени свои перед образом Святой Девы, Покровительницы города, и видя вдали кладбище, вспоминают, что о прахе усопших умолчано в договоре, предавшем их туркам; они кидаются к обители вечного покоя, выкапывают гробницы, выбрасывают из оных кости и бренные останки предков своих и жгут их на масличном костре – умы воспламеняются, и все клянутся предать смерти жен своих и детей, ежели турки осквернят присутствием своим город, который должен им достаться только пустой. Англичанину одному препоручают они донести намерение свое до сведения высшего комиссара С. Томаса Майтланда; с уверением, что, если он не остановит приближение Али-Паши, то зрелище, виденное некогда в Сагунте, снова возобновится перед лицом христианской Европы.
Нарочный, отправленный с известием этим, переезжает при благополучном ветре море, вскоре возвращается с генералом Ф. Адамом, которому, при въезде в пристань, представились прежде всего костер и пламя, пожиравшее кости, трупы и гробы паргиотов, умерших до порабощения отечества их. Он сходит на землю в виду у архонтов, архимандритов и священников, которые принимают его с безмолвным почтением и объявляют, что положенное ими намерение немедленно исполнится, если он не остановит приближение албанских орд. Он старается их успокоить и входит в город: народные восклицания его не приветствуют, как прежде, всюду царствует унылая тишина, предвестница кровопролития. Пораженный англичанин заклинает паргиотов взять терпение и отправляется в лагерь неверных; турки, не менее англичан страхом объятые, соглашаются на просимую отсрочку и отклоняют тем последнее и ужаснейшее несчастье паргиотов. Вся ночь проведена была в молитве и слезах. На другой день изгнанники, унося с собой кто несколько пепла предков своих, кто частицы земли, горсти камушков или раковин, по отечественному берегу разбросанных, удаляются от родимых скал своих, рыдая и повторяя с горестью: «Прощай, отечество! – прощайте, святые алтари Бога Живого, храмы, где исповедывали мы веру христианскую! Вы будете осквернены неверными! Да будет воля Господня с нами и с жестокими гонителями нашими!» 10-е мая 1819-го года будет днем незабвенным для Греции. С этого времени можно считать совершенное порабощение греков. (Pouqueville. Histoire de la regeneration de la Greese).
Последние ужасные кровопролития Али-Паши и наглый поступок его против Российского в Превезе консула майора Ламброса заставляли адмирала Ушакова вящшее принять участие в судьбе паргиотов, а потому и решился он немедленно, с согласия товарища своего Кадыр-Бея, послать в Паргу гарнизон, несколько орудий и военное судно. Адмирал Ушаков написал к Али-Паше письмо и отправил меня с оным в Превезу, дав мне устное приказание привезти с собой непременно консула Амброса, которого он схватил изменнически и держал скованного на своей галере.
Означенное письмо, писанное на греческом языке, было следующего содержания:
«Жители города Парги прислали ко мне своих депутатов, прося от союзных эскадр помощи и защиты против покушений Ваших их поработить. Ваше Превосходительство угрожаете им теми же бедствиями, которые нанесли войска Ваши несчастным жителям Превезы.
Я обязанным себя нахожу защищать их, потому что они, подняв на стенах своих флаги соединенных эскадр, объявили себя тем под защитой Союзных Империй. Я, с общего согласия турецкого адмирала Кадыр-Бея, товарища моего, посылаю к ним отряд морских солдат с частью турецких войск, несколько орудий и военное судно.
Узнал я также, к крайнему моему негодованию, что, при штурмовании войсками Вашего Превосходительства города Превезы, Вы заполонили пребывавшего там Российского консула, майора Ламброса, которого содержите в галере Вашей скованного в железах. Я требую от Вас настоятельно, чтобы Вы чиновника сего освободили немедленно и передали его посылаемому от меня к Вашему Превосходительству лейтенанту Метаксе, в противном же случае я отправлю нарочного курьера в Константинополь и извещу Его Султанское Величество о неприязненных Ваших поступках и доведу оные также до сведения Его Императорского Величества Всемилостивейшего моего Государя».
[3]
Скользкое это препоручение, данное мне только по знанию мной греческого языка, немало меня позабавило. Путешествие около всего земного шара показалось бы мне с меньшими опасностями сопряженным, нежели поездка, столь близкая, для переговоров с человеком, каков был Али-Паша. Последние происшествия в Превезе, поразив воображение всех, были причиной, что на эскадре нашей об ином не говорили, как о лютом нраве и о кровавых подвигах турецкого Пугачева. Чрезмерная моя молодость и неопытность в делах (особенно такого рода) заставили бы меня может быть желать уступить опасности и славу этого препоручения другому, ежели бы не дан был мне адмиралом опытный и умный товарищ.
Я был сопровождаем Каймаканом Калфоглу, который, по должности своей военного комиссара при Российском Адмирале, имел снестись с Али-Пашой относительно продовольствия эскадр. Он взял с собой Султанский фирман[49], по сему предмету последовавший, и мы пустились в путь на адмиральском катере. Жители Св. Мавры проложили нам фарватер на некоторое расстояние по каналу двумя рядами прутьев, по причине мелководья, простирающегося от крепости Св. Мавры до Акарнанийского берега.
[3]
Калфоглу в этом кратком нашем путешествии дал мне полное понятие не только об Али-Паше, но и вообще о положении турецкой империи во всех ее отношениях. Ему было тогда около 70 лет от роду, и седины, его покрывавшие, давали ему почтеннейший вид. Он был родом из Константинопольских греческих дворян и с молодых лет служил почти всегда, по разным должностям, при Молдавских и Валахских государях. Карфоглу говорил совершенно по-гречески, по-французски, по-итальянски и по-турецки, имел обширные сведения, был любезен в обществе и душевно предан русским. Почтенный этот старец со слезами вспомнил о благодеяниях, оказанных ему фельдмаршалом графом П.А. Румянцевым-Задунайским, у которого он имел счастье (говорил он) находиться в плену несколько месяцев.
Около одиннадцати часов пристали мы к Превезе. Едва сошли мы на берег, как поражены были зрелищем самым отвратительным: толпа арнаутов[50] сопровождала связанных волосяными веревками христиан разного пола и возраста и продавала их проходящим за несколько пиастров. Эти несчастные простирали к нам свои руки, рыдали и просили нас выкупить их из неволи. Я до того был поражен картиной этой, напоминающей истязания, претерпеваемые неграми в Индии, что, забыв, в какой нахожусь земле, выхватил веревку у стоявшего подле меня арнаута и хотел силой освободить несчастных этих мучеников, но товарищ мой сказал мне по-французски: «Что вы делаете? Бога ради, не трогайте их, мы подвергаем себя опасности быть изрубленными этими варварами!..» Страх не уступил бы сильному состраданию, коим душа моя была объята, но вспомнив, что я имел поручение по службе, я удовольствовался отдать на выкуп бедных этих невольников все деньги, которые были со мной, и продолжал путь в горестной задумчивости.
Когда мы подошли к дому, занимаемому Али-Пашой и принадлежавшему прежде французскому консулу де-Ласалю, с прочими ее соотчичами тут погибшему, нам представилось другое зрелище, еще ужаснейшее прежнего: по сторонам большой лестницы этого дома поставлены были пирамидально, наподобие ядер перед арсеналами, человеческие головы, служившие трофеями жестокому победителю злополучной Превезы. Кто не видал обагренной кровью отрубленной человеческой головы с открытыми глазами, тот не может представить себе, каким ощущениям предалась душа моя при доме Али-Паши!..
Пораженное мое воображение было увлечено столь далеко, что мне казалось слышать стоны и вопли неодушевленных этих голов, призывавших месть и сострадание. На третьей ступени несносный смрад, присоединясь к ужасу, столь сильно подействовали на растроганные чувства мои, что я принужден был остановиться. Мне сделалось дурно, я сел, был объят холодным потом и внезапно волнение желчи причинило мне сильную рвоту, избавившую меня от тяжкой болезни, а может быть и от самой смерти. Между тем толпа арнаутов и турок, окружив лестницу и пашинский дом, смотрели на меня свирепо, не постигая, как невинно пролитая кровь нескольких сотен христиан может возбуждать такое сострадание в сердце постороннего человека. Почтенный Калфоглу поддерживал меня и приказал подать мне воды; освежась оной, я продолжал путь, и мы вошли в вертеп кровожадного Али-Паши.
Его не было дома, он делал смотр коннице своей, находившейся в лагере, расстоянием от города верстах в трех. Я имел время отдохнуть, собраться с духом и приготовить себя к свиданию, столь для меня малоприятному. Через полчаса пушечные и ружейные выстрелы, топот конницы, звук литавр и труб возвестили возвращение Али из лагеря. Во все это время три чиновника пашинские занимали нас в передней комнате разными вопросами, касательно плавания нашего из Константинополя и островов, нами от французов освобожденных.
С четверть часа спустя после прибытия Паши с заднего маленького крыльца означенные чиновники повели нас к нему в угольную комнату, которая была обита наскоро разной парчой и убрана малиновым бархатом.
Али-Паша сидел на диване, держа в одной руке трубку, а в другой четки дорогой цены. Он был одет весьма богато: пуговицы, покрывавшие его зеленую бархатную куртку, были бриллиантовые, кинжал также осыпан крупными драгоценными каменьями, накинутая на него шуба была из черных соболей, а голова была обвита зеленой шалью. Али-Паша среднего роста, довольно плотен и лет около пятидесяти[51]; большие его глаза каштанового цвета сверкали как огонь и были в беспрестанном движении; лицо у него круглое, черты правильные, усы и борода темно-русые и румянец во всю щеку.
Я сделал ему обыкновенный поклон и вручил письмо, сказав по-гречески: «Адмирал Ушаков, находящийся теперь в Св. Мавре и командующий соединенными Российской и Турецкой эскадрами, послал меня к Вашему Превосходительству пожелать Вам здоровья. Я имею также приказание вручить Вам сие письмо и требовать на оное ответ».
Али-Паша привстал, принял от меня письмо и сказал: «Добро пожаловать». Г. Калфоглу, по турецкому обряду, поцеловал его полу и стал перед ним на колени. По стенам комнаты стояло несколько арапов и арнаутов, все вооруженные и весьма богато одетые. Один из сих последних подал мне большие кресла, обитые малиновым бархатом, и я сел рядом с товарищем моим Калфоглу, который, на турецком языке, изложил причины нашего приезда. Али-паша отвечал ему несколько слов также по-турецки, потом, оборотясь ко мне, спросил по-гречески о здоровье адмирала, и тот ли это Ушаков, который разбил на Черном море славного мореходца Сеид-Али[52].
Я отвечал, что тот самый, что он же разбил при Хаджибее самого Гассана-Пашу[53], взял в плен 80-пушечное судно и сжег Пашинский корабль.
«Ваш Государь, – присовокупил Али-Паша, – знал, кого сюда послать! А сколько адмиралу Вашему лет?» – «Пятьдесят семь»[54]. «Так он гораздо старее меня», – сказал Али-Паша. – «Вашему превосходительству, – отвечал я, – не можно дать более сорока лет, Вы еще молоды!» – «Нет! Мне сорок шесть лет», – прибавил Али, с видом удовольствия.
После этого краткого разговора он распечатал письмо адмирала и просил показать ему, где его подпись; я привстал и показал ему ее. Потом позвал он одного из своих секретарей (из греков), которому и отдал письмо, сказав ему что-то по алански. Нам подали трубки и кофе в золотых чашках.
Али-Паша вступил в разговор с товарищем моим. Калфоглу вынул из пазухи Султанский фирман и вручил ему оный; он улыбнулся, подержал его несколько времени в руках, посмотрел на своих секретарей и, возвратив фирман Каймакану, велел читать содержание вслух. Г. Калфоглу начал читать фирман, а Паша подозвал в это время одного из предстоящих арнаутов, которому приказал (как мы то после узнали) угостить нас обедом в назначенной им комнате; что же касалось до Султанского фирмана, то он не обратил ни малейшего внимания на чтение оного и не дал никакого удовлетворительного ответа военному комиссару Оттоманской Порты. После этого вошел секретарь и стал подле него на колено. Али-Паша нагнулся к нему, а тот на ухо прошептал ему по-албански перевод с письма, мной привезенного.
Али-Паша выслушал секретаря своего с большим вниманием и потом сказал мне, усмехнувшись: «Жаль, что адмирал Ушаков не знает меня так, как бы должен знать! Он добрый человек, но верит всяким бродягам, преданным французам и действующим только ко вреду Султана и России».
Я ему отвечал, что адмирал не руководствуется ничьими доносами, а выполняет только повеления Государя Императора и Султана, Его союзника, что он не может не сознаться сам в истине всего того, что заключается в письме адмирала Ушакова…
«Хорошо, – сказал Али-Паша, прервав мою речь, – я с Вами поговорю ужо обо всем наедине».
После сего посадил он меня рядом с собой на диван, тут произошел между нами следующий разговор.
– Как вы называетесь?
– Я называюсь Метакса.
– Вы должны быть, если не ошибаюсь, уроженец острова Цефалонии?
– Мой отец родом из Цефалонии, а я родился на острове Кандии.
– Как же вы попали в Россию?
– Нас трое братьев: отец отправил нас в разные времена в Россию, где мы и были воспитаны. Императрица Екатерина II щедротами своими основала в Санкт-Петербурге корпус для воспитания 200 чужестранных единоверцев. Мы так, как и большая часть соотчичей наших, по окончании нашего образования остались в России и вступили в Российскую службу.
– Какое жалование получаете вы?..
– В моем чине получают 300 рублей в год, а когда бываем в походе, нам выдаются сверх жалованья еще столовые деньги; впрочем никто не служит Императору из денег, а единственно из усердия и благодарности.
– Рейзы, управляющие моими купеческими кораблями, получают от меня до 5000 пиастров…
– Верю очень Вашему Превосходительству, но коммерческие обороты и военная служба суть две вещи, совсем различные.
– Почему?
– Рейзы ваши ищут корысти и добыч, а мы – славы и случая положить жизнь нашу за Государя («Слышите ли?» – говорил Али предстоявшим). Быть может, что шкипера Ваши более имеют доходов, нежели сам адмирал Ушаков, но зато они целуют Вашу полу, стоят перед Вами на коленях, а я, простой лейтенант, сижу рядом с визирем Али на одном диване, и сей почести обязан я только мундиру российскому, который имею счастье носить.
Али-Паша, слушавший меня очень внимательно, захохотал, потрепал меня по плечу и прибавил: «Нам много надобно будет с тобою говорить!» Потом, встав, сказал он мне и Калфоглу: «Ну! Ступайте кушать; вы, франки, обедаете в полдень, а мы в 9 часов. Я пойду наверх отдыхать, а вас позову после, дам вам ответ и отпущу вас домой».
Чиновник пашинский повел нас в другую комнату, где на полу, подле маленького дивана, поставлен был на скамейке оловянный круглый столик в полтора аршина в диаметре, на котором лежали хлеб, две роговые ложки и одна серебряная вилка. Я сел на диван, а товарищ мой против меня на полу, обитом ковром: несколько арапов стояли за нами, и каждый из них держал по оловянному покрытому блюду. Длинное кисейное полотенце служило нам обоим вместо салфетки. Арапы начали нас угощать: прежде подали обыкновенный турецкий суп (чорба), который я и в привычке был есть у Кадыр-Бея, но тут почти ничего не мог взять в рот, расстроен будучи кровавыми украшениями пашинской лестницы, которую я все видел перед собой.
Менее нежели в полчаса подали нам около тридцати блюд, одно после другого, и мы, следуя азиатскому обычаю, должны были отведывать или по крайней мере брать всякого кушанья. Первое и последнее блюдо, именуемое плаф [плов][55], служит для насыщения желудка, а прочие для одних только губ. Кружка воды была единственным напитком во весь обед. У турок подают фрукты, варенья и конфеты в беседах, а за столом никогда. Потом подчивали нас умываньем, трубкой и кофеем.
После обеда Али-Паша позвал одного моего товарища, а меня обступили его любимцы, удивлявшиеся скромному моему обмундированию, состоявшему из одной форменной шпаги, шляпы и трости. Приметив между окружавшими меня секретаря, переводившего доставленное мною Али-Паше письмо, я спросил его, где содержится консул наш Ламброс, но он не дал мне никакого ответа. Наскуча обществом сим, пошел я на пристань к катеру, спросить, накормлены ли наши гребцы, а более для того, чтобы узнать, не причинена ли им какая-нибудь наглость лютыми арнаутами. Гребцы были сытее нас: им, по приказанию Паши, принесены были два жареные барана, хлеб, сыр и ведро вина. Люди наши не выходили вовсе на берег, а стояли на дреке под тентом.
На обратном пути к пашинскому дому, окруженному всегда вооруженной и многочисленной стражей, зашел я по дороге посмотреть соборную церковь Св. Харалампия, где стояла отборная конница Али-Паши, но едва я успел перекреститься, как прислал он за мной арапа, и меня привели вверх, где была пашинская обсерватория. Войдя в маленькую комнату, служащую местом отдохновения Али, нашел я его переодетого в домашнее платье, с одной только красной шапочкой на голове; он занимался рассматриванием завоеванного им у французского консула телескопа: пробовал его, поворачивал во все стороны и, не умея обходиться с ним, сердился на слуг своих, думая, что они, конечно, его испортили, перенося с одного места на другое, однако же мне казалось, что телескоп был в исправности.
Али-Паше было пересказано все то, что со мной происходило на лестнице. Как скоро я вошел в комнату, он мне сказал: «Ты худо обедал, знаю от чего, знаю все, – но я тут совсем не виноват. Превезяне сами навлекли на себя гнев мой, действуя заодно с французами». Я ему ничего не отвечал; он бросил телескоп, посадил меня подле себя на диван, принял вдруг весьма суровый вид и прибавил: «Адмирал Ваш худо знает Али-Пашу и вмешивается не в свои дела. Я имею фирман от Порты, коим предписывается мне завладеть Превезой, Паргой, Воницой и Бутринтом. Земли эти составляют часть матерого берега, мне подвластного. Он Адмирал, и ему предоставлено завоевание одних островов… Какое ему дело до матерого берега? Я сам Визирь[56] султана Селима и владею несколькими его областями. Я ему одному обязан отчетом в моих деяниях и никому другому не подчинен. Я мог, да и хотел было занять остров Св. Мавру, отстоящий от меня на ружейный выстрел, но увидев приближение союзных флотов, я отступил, – а Ваш Адмирал не допускает меня овладеть Паргой!.. Что он думает?»
– Вашему Превосходительству, – отвечал я, – стоит только отписать обо всем к адмиралу Ушакову и сообщить ему копию с Султанского фирмана, он, конечно, сообразится с данными в оном предписаниями. Адмиралу нашему вовсе неизвестны повеления, кои Вы имеете касательно матерого берега.
– Я никому не обязан сообщать Султанские фирманы, – возразил Али-Паша, – не для того, чтобы я чего-нибудь страшился, – я страха не знаю, но я не хочу поссорить турок с русскими. Мне от этого пользы никакой не будет; адмирал Ушаков напрасно меня огорчает. Знайте, что он во сто крат более будет иметь надобности во мне, нежели я в нем. Я Вам это говорю…
– Поверьте, Ваше Превосходительство, – отвечал я, – что адмирал Ушаков не ищет сделать Вам ни малейшего оскорбления, напротив того он желает снискать дружбу Вашу; но поступка Вашего с консулом Ламбросом он терпеть не может и не должен.
– Ламброс, – возразил Али-Паша с гневом, – виноват кругом! Он знал давно, что я предпринимал покорение Превезы. Зачем не убрался он на острова?.. Нет! Он остался вместо того здесь, он давал советы французам и приверженцам их против меня! В доме Ламброса злодеи мои, а именно Христаки, производили все совещания и переговоры с французами. – Ламброс – изменник, он не достоин ни Вашего покровительства, ни моей пощады!..
– Может быть, неприятели Ламброса обнесли его перед Вами напрасно. Какая ему польза брать сторону французов против Вашего Превосходительства? Он, как и все консулы наши, имел официальное извещение о войне против французов и о тесном союзе между Россией и Турцией; он предуведомлен также был о прибытии к сим берегам соединенных эскадр. Зачем было ему уезжать? Он оставался здесь, в полном уверении, что уважен будет как чиновник, принадлежащий дружественной с Портой державе, а вместо того его ограбили, обругали и он, скованный в цепях, сидит по сей час на галере. Сей поступок оскорбляет лично Государя Императора и всю Россию. Ваше Превосходительство поведением таким доказываете явно неприязнь Вашу ко всем русским вообще.
– Неправда! Я русских очень люблю, я уважаю храбрый сей народ, – отвечал Али-Паша. – Вашему князю Потемкину имел я случай оказывать важные услуги. – Вот был человек! Он умел ценить меня. Во всех письмах своих объяснялся со мной, как с искренним своим другом. Я получал от него драгоценнейшие подарки, жаль что нет их теперь со мною, я бы тебе показал! О! Потемкин был великий, необыкновенный человек! Он знал людей, знал как с кем обходиться. Ежели бы он был жив теперь, Ваш Адмирал иначе бы поступал со мною.[57]
– Будьте уверены, что и князь Потемкин принял бы такое же участие в российском Консуле, какое принимает теперь адмирал Ушаков. Консул не есть частное лицо: он доверенная особа Государя и принадлежит целой России; кто его оскорбит, тот оскорбляет всех русских.
– Очень хорошо! Я велю его освободить. Быть так! Но адмирал Ушаков должен оступиться от Парги и не вмешиваться в мои дела.
– Он этого сделать не может, не подвергая себя гневу Императора: он обязан защитить паргиотов; они не были никогда подвластны Оттоманской Порте: от Венеции перешли они к французам; сии их оставили, и Парга предала себя великодушию союзных империй, на стенах же своих подняла флаги соединенных эскадр. Адмирал Ушаков и товарищ его Кадыр-Бей не могут не признать ее независимости после воззваний, ими обнародованных к жителям Ионических островов, в противном случае союзные начальники могут быть подозреваемы в вероломстве.
– Я сам оплошал, – прервал Али-Паша, – ежели бы я ускорил взятие Превезы пятью днями, то и Парга была бы теперь в моих руках. Я не посмотрел бы на неприступность ее гор и атаковал бы оные также с моря.
– Ваше Превосходительство сильно разгневаны на паргиотов.
– И имею на то важные причины, – ответствовал Али-Паша, – они причиняют величайшее зло мне и Султану. Они укрывают моих злодеев, моих ослушников; они пособляют во всем бунтовщикам суллиотам, доставляют им порох и всякие снаряды. – Парга есть разбойническое гнездо, в нем составляются все заговоры против меня… я не пожалел бы двадцати тысяч венецианских червонных и готов заплатить их сейчас тому, который уговорит адмирала Ушакова отступиться от Парги… (смягчив голос) скажи мне откровенно, кто у него всем ворочает, кто его первый любимец?
– Адмирал наш всех равно любит, – отвечал я, – а отличает особенно тех, которые более усердствуют к службе Государя Императора. Впрочем я могу уверить Ваше Превосходительство честью моей, что ни один чиновник русский ни за какие деньги не примет на себя исполнения такого препоручения, и адмирала Ушакова никто в свете не уговорит сделать поступок, противный данным ему инструкциям.
– Что же поэтому мне делать?.. дай мне совет!
– Я не смею советовать Вашему Превосходительству. Чин и лета мои того не позволяют. Вы славитесь Вашим умом, Вашей прозорливостью и без сомнения не захотите за Паргу поссориться с Российским Императором и через то впасть в немилость у Султана; Вы не захотите принудить нас сражаться против Ваших войск, чем навлечете на себя неминуемо мщение греков и вообще всех христиан, Вам подвластных. Вашему Превосходительству необходимо нужно примириться и сблизиться с адмиралом Ушаковым.
– Да я готов сейчас это исполнить! Скажи мне откровенно, как мне поступить. Ну! будь ты Али-Паша, что бы ты сделал?
– Ежели бы я был на Вашем месте, я бы написал к адмиралу Ушакову вежливое письмо, в коем изъявил бы сожаление мое, касательно поступка войск моих против консула Ламброса, без ведома моего будто последовавших. Ламброса отправил бы я немедленно к адмиралу, удовлетворив его за все то, что у него похищено; потом бы укротил я гнев свой, примирился бы с паргиотами и в уважение покровительства России дал бы повеление войску моему не причинять им впредь никакой обиды. Я уверен, что поведением таким Вы бы обратили на себя внимание и даже благосклонность Российского Императора.
– О! Да ты требуешь невозможного! Ну! Какие же войска займут Паргу!?
– Российские и турецкие. Я полагаю однако ж, что адмирал позволит Вашему Превосходительству назначить и с Вашей стороны 12 человек рядовых из христиан, которые будут составлять часть Султанского гарнизона; а между тем ожидаться будет решение союзных Монархов об участи Парги. Нет сомнения, что вся эта полоса матерого берега присоединится, на особенных постановлениях, к Турецким владениям. Оттоманская же Порта предоставит управление оных Вашему Превосходительству.
Али-Паша слушал меня со вниманием, был, кажется, доволен моим советом и изъявил мне благодарность свою в сильных выражениях. Потом призвал он любимца своего Махмед-Ефендия, с которым он долго советовался и которого решился он отправить с нами к адмиралу, уполномочив его удовлетворить все его требования и стараться всеми силами снискать его благосклонность. Али-Паша обещал притом освободить на другой день утром консула Ламброса и отправить его к нам.
Он более часа говорил еще о разных предметах, до него лично касавшихся, о великом числе неприятелей и завистников, каких имел между султанскими министрами и пашами, своими соседями, сколько стоило ему труда и денег избавиться от них. «Отец мой, – прибавил он, – дал мне только жизнь, он умер молод, мать меня образовала… я нажил все своими трудами и одному себе обязан всем тем, что имею». Потом описывал он многотрудный поход свой к Виддину[58], стоивший ему несколько миллионов. Участок, выставленный тогда Али-Пашой против бунтовщиков, состоял из 20 000 хорошего войска; он доказывал невозможность завладеть Виддином, невзирая на все усилия Капитана-Паши, и прибавил, что осада крепости сей стоила Султану столько, сколько бы стоить могла самая продолжительная и несчастная война. Разговорясь потом о Пассване-Оглу, он описывал его, как лучшего полководца Турецкой Империи, дал мне уразуметь, что ведет переписку со многими министрами христианских дворов и что получает все Европейские ведомости, которые ему читают наемные для этого иностранцы.
Али-Паша приглашал меня приехать в столицу его Янину, где хотел показать мне неисчерпаемые свои сокровища; также выхвалял построенную им крепость Тепеленгу. В ней хранятся в подземельных погребах казна его, несметные богатства, жизненные припасы и военные снаряды, которыми крепость может на несколько лет быть снабжена.
Из драгоценных своих вещей имел Али-Паша при себе только кинжал, подаренный ему Французской Директорией и стоящий по крайней мере 50 000 ливров. Дивизионный генерал Роз, командовавший Превезанским гарнизоном и войсками, занимавшими матерой берег, поднес ему кинжал этот от имени французской республики, которая думала подарком этим купить дружбу этого коварного турка, заключить с ним тесный союз и воспользоваться влиянием его в тех местах и содействием войск его для утверждения французского владычества на Востоке, обещая Али-Паше взамен этих выгод управление всей Европейской Турцией с неограниченной властью.
Али-Паша по чувствам своим был достойный союзник французской республики, но вероломное его поведение доказало, что тогдашние французы в коварных замыслах могли быть не учителями, а учениками его. Дав честное слово быть преданнейшим союзником Франции и споспешествовать ей во всех ее предприятиях против Султана, Государя своего, Али-Паша не переставал скрытно принимать деятельные меры для отнятия у французов всего матерого берега, их же уверял, что делаемые им приготовления имели целью истребление суллиотов. Дабы лучше скрыть намерения свои и более сблизиться с французами, Али-Паша, оказывая притворную дружбу к генералу Розу, приглашал его несколько раз в Янину, где великолепно его угощал. Розу подарены были лучшие лошади из пашинской конюшни с богатыми приборами; войска же даны были приказания обходиться с французами, как с союзниками и друзьями.
За день до вторжения(своего в Превезу, Али-Паша, остановившись верстах в пяти от города, послал спросить о здравии французского генерала, который поспешил выехать к нему навстречу. Али-Паша, под видом угощения и другими разными предлогами, задержал Роза до того времени, пока передовые Албанские войска приблизились к назначенному месту, тогда, сняв с себя личину, он объявил французскому генералу об истинных своих намерениях, арестовал его, переодел в арнаутское платье и, сковав в железо, отправил с конвоем отборной конницы пленником в Янину.[59]
Таковы были плоды дружбы и клятв Эпирского наместника, и это бесстыдное вероломство, наглое это нарушение всех законов восхищенный Али-Паша называл военной хитростью!
Окончив, смеясь, разговор свой этим анекдотом, распростился он со мной весьма ласково, просил меня содействовать отправляемому от него с нами агенту Махмеду-Ефендию в исполнении данного ему поручения и изъявил великое желание вести со мной дружескую переписку.
Выходя из дома, встретили мы, к удивлению нашему, у крыльца двух монахов, державших деревянный поднос и собиравших подаяние для выкупа христиан, взятых в плен в Превезе Али-Пашой. Казна моя была уже вся истощена на сей же предмет до обеда, я дал им совет перебраться в Св. Мавру, где на эскадре нашей и от жителей островских набрали они весьма значительную сумму денег. К общему удивлению и турки, союзники наши, также приняли щедрое участие в сем человеколюбивом подвиге.
Отправлением к адмиралу Ушакову наперсника и любимца своего Али-Паша старался, по обыкновению своему, скрыть вероломные замыслы. Пронырливый Махмед-Ефенди намеревался убедить турецкого адмирала Кадыр-Бея не вмешиваться в дела матерого берега, угрожая ему гневом Хуссейна-Паши[60], которого турки, особенно морские начальники, страшились более самого Султана, а между тем посланник Али-Паши хотел усыпить бдительность адмирала Ушакова лживыми уверениями в дружественных расположениях своего повелителя к паргиотам и в приверженности его к русским. Али-Паша старался отвергнуть в Константинополе согласие на порабощение всего Эпирского берега, французам подвластного, а дабы выиграть время, нужное ему для получения от Порты фирмана (которого он не имел), он отправил к адмиралу Ушакову Махмед-Ефенди, приказав ему более всего стараться отвратить всякое подозрение. Однако же все эти замыслы скоро обнаружились: Кадыр-Бей показал себя верным союзником, открыв адмиралу Ушакову все козни любимца Али-Паши; он едва не был скован и отправлен на российском военном судне в Константинополь, для получения достойной награды за свои пронырства и за вероломство своего повелителя. Адмирал Ушаков, действуя всегда с одинаковым благоразумием и осторожностью, желал избежать явного разрыва с Али-Пашой, в коем имел подлинно нужду по многим отношениям, а потому и удовольствовался он отослать Махмеда-Ефенди с учтивым отказом.
Консул Ламброс освобожден был несколько времени спустя, коль скоро Али-Паша удостоверился, что на союзных эскадрах не укрывался превезанской житель Христаки, главный защитник свободы отечества своего. Этот достойный гражданин, истощив все средства к спасению Превезы от албанских орд и преследуем будучи толпой свирепых арнаутов, бросился раненый в море и вплавь достиг острова Св. Мавры, где он, со многими другими несчастными товарищами, нашел убежище от мщения Янинского Паши, положившего большую цену за его голову.
Взятие Превезы было прославляемо, как славный военный подвиг; победу эту возвестил Али-Паша Порте, посредством нарочного курьера, представляя при том разные клеветы на Ионических греков, чья независимость, по мнению его, могла произвести весьма вредные последствия для Порты Оттоманской, возродив в сердцах прочих греков, ей подвластных, дух возмущения.
Султан, в вознаграждение усердия Али-Паши за покорение Превезы, за взятие в плен (хотя и изменой) французского генерала и за присылку в Константинополь множества голов и ушей христианских, пожаловал победителю третий бунчук и звание Визиря. С этого времени имя Али начало греметь на востоке и быть страшным: многие державы, оказывавшие ему дотоле только презрение, достойное бунтовщика, стали искать его приязнь и заводить с ним переговоры. Лорд Нельсон, возвращаясь из Египта победителем, остановился с флотом своим в Эгейских водах и послал поздравить Али-Пашу с одержанной им в Превезе победой, называя его героем Эпира. В рассуждение же Парги предписано было Али-Паше присоединить к российскому гарнизону десять человек своих рядовых, впредь до общего постановления касательно этого берега.